Читать книгу Мания. 2. Мафия - Евгений Кулькин - Страница 21

Октябрь скудел последним опереньем деревьев. После промозглого, забывшего игралища ветра дня приходил тишайший вечер. И забытые старые звуки, казалось, возникали над головой Бориса Николаевича. Словно с потолка мышь сорила озадками.

Он вставал с постели, долго в умывальной комнате кашлял, потом, видимо поняв, что, наконец, отхаркался, вышел.

Включил радио. Там говорили, как мудро Горбачев осуществлял экономическое руководство страной.

Тявкали что-то и про Раису Максимовну, которая посетила…

Все, что по-настоящему его раздражало, так это она. Ее бесконфузливое вмешивание во все, что ее совершенно не касалось. И оправдательно-округлая, как орлиный насест, фраза Горбачева, что они с нею составляют одно целое.

Еще больше обозлило его высказывание одной нянечки, которая сказала: «Не из роскошей вышла, пусть хоть теперь покохается. – И, чуть подумав, добавила: – В соборной тени, говорят, взраненная трава и та соком не течет».

Значит, Горбачев всем видится чуть ли не святым столпом.

Здесь, на Мичуринском проспекте, в больнице, Ельцин, затаившись, все ждал, что Горбачев, даже если не прочитав его письма, но услыхав на пленуме его фактический пересказ, конечно же позовет на разговор. На ту беседу, где он сумеет не только доказать свою правоту, но и подтвердить некую полезность себя. Это, так сказать, в лучшем случае. А в худшем – будет отвергнут и бит. Вот тогда сотворится то, ради чего и сотворялась вся эта комедь.

Знать бы, что так все обернется, он бы жанровое обозначение своего выступления немного перестроил. Доказательно, но с другой точки зрения рассмотрел бы этот вопрос. С вывертом бы обозначил, как сейчас прочитывается современная история. И, отстояв свое условное право, например бы изрек нейтральное: «Эпоха умирает в культуре».

И все бы ахнули от ощущения духовного импорта.

К этому бы он добавил, что романтическая любовь к Горбачеву в конечном счете не совершила потрясения народной души. А встречаемые на каждом шагу сучки да задоринки говорят, что и раньше общество несли по кочкам.

Он надеялся, что умственная жизнь, заложенная в его слове, будет в душах обретаться еще долго. Но болезненная привязанность постепенно стала сменяться духовной настороженностью, а страстный восторг уступил место хилой депрессии.

Но напитанное любовью пространство осталось, и вот его-то теперь и пытается захватить такой духобор, как Ельцин.

Главное, что дала перестройка, – это расчехленность человека. Отечественного. Увенчивающегося в свою собственную непогрешимость, уже не травмируемого прошлым, которое, как памятник страха, осталось где-то далеко за спиной.

Потому-то многим теперь внушено, что родина души – это перестройка. Стали созерцаться некоторые успехи. Например, в гласности. Но это приобрело массовое начало – распоясались. Теперь бы пережить экономическое кипение. И тогда можно спокойно рассчитывать, что еще что-то более совершенное поможет достроить личность.

Но вот, что еще показательно, в народе появилась тяга к политике. Те девяносто девять хрен десятых процента, которые якобы делали любые выборы до шизофрении единодушными, проявили вроде бы духовную узость и стали иметь свое истинное личное мнение. И оно не совпало с тем, что привыкли звать взаимопроникновением. И даже веры в многослойность власти. Раньше только избранные мыслили глобально, а действовали локально. А теперь это норовят делать почти что все. И это уже отмечено как национальная особенность.

Люди же, пережившие в свое время высоконравственное хозяйственное поведение, многие годы ходящие в передовиках и запевалах, неожиданно сникли. Потому как новые потребности оказались выше их способностей.

Он бы мог сказать, чем закончили борцы за всеобщее счастье. И сейчас никто не желает разделить участи своих патронов.

И вот все эти мысли уж кой час с мушиной назойливостью изнуряли Бориса Николаевича. Ибо он понимал, что состоялась политическая накладка. И сейчас только единственный, кто еще сможет с ним продолжить игру, это Горбачев. Но он останется доступным только в одном случае – когда прозвучит покаяние. Или им же неожиданно скажется: «Позабавились и – хватит!»

Потому что Ельцин для него все же является тем, кто был в свое время призван помочь его гениальному начинанию.

Но когда успехи представляют собой лишь первый шаг, будущее еще выглядит пугающе, динамика изменения мнений должна стать закономерностью.

Основная-то позиция не пострадала. Идея державности не порушена.

А извлечение старых архивов разом усложнит позицию политиков, и станет понятно, что нельзя на это смотреть упрощенно.

Горбачев ошибся в главном. Пытаясь влить в руководство партией и страной новую кровь, он не позаботился о ее качестве. И хотя этот вопрос чисто теоретический, чрезвычайно хуже было бы оставлять все на своих местах. Тем более что тот же Гришин в Москве, а Романов в Ленинграде дискредитировали себя до крайности.

Но Союз еще не потерял своей финансовой мощи и базы нормального функционирования экономики.

А внешнеполитическое развитие пошло еще дальше, подкрепленное неожиданностью порожденных компромиссов.

И вот механизм дальнейшей выработки направлений требовал кардинальных изменений, ибо, когда позиции неожиданно усложняются, противников тоже надо рассматривать как своих союзников. Ибо эмоциональный дух – это враг наработанных аргументов.

И пусть сейчас никого не смущает его личный поход за правдой. И что нет единогласия среди тех, кто давно и упорно насаждал в стране так назызаваемое однодумство. И если совместные соглашения подразумевали самостоятельные шаги, так это только у избранных.

Ему в свое время рассказывали о председателе колхоза с Виннитчины Ковуне. Когда у него спросили, сколько в селе коммунистов, он ответил:

– Кажется, около двухсот.

– А кто у вас секретарь парткома?

Он в свою очередь поинтересовался, что это такое. А когда получил объяснение, то ответил:

– У нас менее всего загружен работой ветврач, потому как в основном скот здоров, вот мы и сделали его секретарем парторганизации. А иметь партком – это неразумно. Рядом с председателем еще одного бездельника держать вряд ли разумно.

А на вопрос, каковы у них в колхозе обязательства, он ответил так:

– Да их у нас просто нету. Сперва мы засыпаем семена, потом – остальное продаем государству.

Слово «сдаем» даже не прозвучало.

Тогда Ельцин с завистью подумал, что это прообраз будущего колхоза, когда не будут давать план и обязательства любой ценой. И удручающее наследие перестанет давлеть над здравым смыслом.

Сейчас у Горбачева появилась идея о самовозрождении деревни. И тут заложены скоростные программы. Которые, считает нынешний генсек, наиболее эффективны.

Но в бытность первого секретаря Ельцин до конца так и не вник в истинные нужды крестьян. Его угнетали деградирующие ландшафты, кои чередовались с чем-то сколько-то приемлемым, и невнятые фигуры, которые руководили теми самыми хозяйствами. Чуждый народ, чуждые земли. Словно где-то за границей все это происходит и проистекает.

А экономический террор, который сроду был применен к селу, у него работал отменно. Потому и особых претензий к тем, кто волокли на своей шее унизительные займы без отдачи, у него не было.

Но мысли вернуться на свой исторический путь свободного хлеборобства его пугали. Потому как морально опускающееся общество никогда не потянет бремени, ему уже давно чуждого. Русское общинное землепользование сейчас пугает всякого, кто берет в руки лопату или мотыгу. Потому аграрные преобразования – это вырождение крестьянского сословия. Кому охота кидать себя в ад земледельческого бытия?

Так с чего же начать покаяние?

Эта мысль прозвучала слышнее слов. Может, с фразы, что универсальных моделей быть не может, как и безгрешных людей тоже. И надо смелее использовать врачебный принцип: не навреди. Кажется, он спутал политику возрождения с саморазвивающейся структурой возражения. И это из-за своей провинциальности, да и принципиальности тоже.

Больше невнятицы и природной интуиции. Даже, может, применить и повседневный фольклор.

Или загнуть напоследок что-то такое, прозвучавшее как призыв: «Из великого прошлого – к великому будущему!»

Когда-то ему один старый ученый сказал:

– Что было раньше объединяющим началом? Бог, царь, Отечество. Значит, главенствовали – доверие, верховная власть и любовь. А что сейчас? Идеологический комфорт – это когда все согласно молчат.

Тот старик никак не мог понять, как можно облегченно относиться к запустению деревень? Ведь село всю страну кормит. Да какую страну!

– Пока это не станет аксиомой дли мудрых политиков, – произнес старик. – Выверенные веками взаимоотношения никогда не станут понятны даже до поверхностной глубины.

Значит, духовной осмысленностью чего-либо сейчас никого не удивишь. Потому нужна – невнятица. Признание собственных ошибок. То, что на пленуме малость погорячился, а в письме явно перестарался. И тогда удушающее ожидание, с которым все последнее время ждал он ответа от Горбачева, ослабит свой гнет.

А еще можно сослаться и на природные амбиции. Они, кстати, тиражируют свой опыт сверху донизу. Уже некоторые мелкие партийные деятели потянули за собой на работу собственных жен, которые спят и видят себя раисами максимовнами.

Тот день сорил воронами и галками, потому что шел ветер. И в больнице было, кажется, именно от этого во сто крат тоскливей. А усугубляло это и сообщение, которое пришло тоже как-то шепотком. Ельцин вызывался на пленум МГК.

А депрессия к этому времени извела Бориса Николаевича почти под ноль. Так и не дождавшись звонка или письма Горбачева, он окончательно понял, что проиграл. Что все его советники с плотоядными глазами и травянистой душой не то что дали маху или совершили просчет, они, говоря словом нынешнего сленга, «подставили» его. Подставили как проститутку, которая разделась для профессионального действа, а от нее все отказались.

Доктор – милейший человек Дмитрий Дмитриевич Нечаев советовал на пленум не ехать.

– У вас не то состояние, – говорил он.

Но, роясь носом в подушке, выкрикивая оттуда какие-то удушительные слова, Ельцин повтовял одно и то же:

– Я – должен!

Рядом, как две тени, которым суждено отбрасывать себя только в одну сторону, стояли начальник охраны Юрий Федорович Кожухов и телохранитель Александр Иванович Коржаков.

Ельцин еще не знал, что будет говорить на пленуме. Ежели то, что вякнул на цэковском сборище и написал Горбачеву, это может кончиться еще хуже, чем есть. А покаяться, к чему он склонялся последнее время, не позволяла гордыня.

Тогда он тихо, но внятно сказал врачу:

– Вколите мне что-нибудь, отшибающее паморки!

Так появился шприц с баралгином.

И покаяние было произнесено. Даже казнение. Признание всех своих ошибок. В тот момент в нем проснулся тот самый выкормыш партии, которая его, собственно, и сотворила. И нечего было плевать в глаза матери. Яйца кур не учат.

Пусть ближние люди считают, что сыграл роль баралгин. На самом деле в нем просто проснулось то обыкновенное, которое и составляло его суть.

А потом было изнеможение, переваривание в душе всего того, что натворено за последнее время, и ожидание звонка.

Опять же от Горбачева. Он верил, что на что-то из двух его выходок он должен, наконец, откликнуться.

И на этот раз «сибирский оборотень» не ошибся.

Горбачев позвонил.

Дрожащими руками Коржаков принес телефонный аппарат в постель Ельцину и деликатно покинул палату, чтобы не слышать вконец изможденного голоса своего некогда могущественного патрона.

Разговор был коротким.

Михаил Сергеевич, продолжая тиражировать опыт своей глупости и на другие свои дела, дал Ельцину, как считал, шанс, назначив заместителем председателя Госстроя, несколько раз намекнув, что эта должность подразумевает ранг не ниже министерского.