Читать книгу Мания. 2. Мафия - Евгений Кулькин - Страница 22

Прялин давно не чувствовал такого душевного оскудения. Безболезненный подход ко всему, что творилось вокруг, был прост: надо отдаться широкому привлечению глупости, как это умело сделали другие, не пытаясь ввергать себя в деликатную сферу распознания контуров будущего.

Он видел азартную игру одних и инертное восприятие истин со стороны других. Это была, без преувеличения, рулетка.

И изустным учебником и для тех, и для других были бесконечные высказывания Горбачева.

И один раз на телеграфном столбе или еще какой тумбе Георгий увидел такую карикатуру: на обнаженную девицу, стоящую в позе сбора брусники, взлез сзади мотоцикл. Подпись стояла такая: «Как говорит Горбачев, процесс пошел».

Видел он и обыкновенный оппонентский занос, который чуть не смел Ельцина с арены борьбы за власть. И совершенно не понимал, почему Горбачев не дал ход в пропасть летящему тарантасу, неожиданно принявшему демократический облик закоренелого консерватора.

Конечно, примирение имело кратковременный характер. Ибо прозвучавшие объяснения, собственно, никого не убедили, что они искренни. А все определения были, по меньшей мере, странны.

Резонно размышлять так: Ельцин Горбачеву нужен был как образчик со ссылкой на прошлое. Вот, мол, был сибирским бузотером, потом пообкатался в Москве и теперь более сдержан и даже мил.

Не ущемляя ничьих конкретных интересов, его можно держать подле себя в роли когда-то смиренного дрессурой медведя.

А коли программа будет безнадежно провалена, то можно напомнить, кто ее пытался осуществить, и в ясной форме объяснить: мол, не доучли, что людскими делами должен заниматься человек.

И еще по одной причине берет Горбачев Ельцина под свою защиту. Он как бы этим открывает новые гарантии: «Ошибайтесь, товарищи! Только чтобы это у вас получалось как можно искренней!»

А на самом деле все это попахивало структурным кризисом.

Однажды они разговорились о диссидентской участи.

– Неужели, – спросил он, – ради спасения собственной судьбы человеку достаточно переменить место жительства?

– Нет, – ответил Прялин. – Но эти игры для посвященных. Только некоторые – и то по глупости, – охваченные дикарской способностью все видеть впервые, затвердели в косноязычии, что на Западе рай да и только.

– Но ведь люди там живут неплохо, – поупрямил свой взор Горбачев.

– Спору быть не может. Но там нет вот этих ураганных идей, от которых захватывает дух. А автоматизация восприятия всего, что происходит вокруг, всегда до помрачения рациональна. Одна француженка мне сказала, что неслучайность – самое пресное, что есть в ее жизни. И ратовала за то, чтобы торжествовала животность. «Если тело позволяет, – повторяла, – можно ходить голой».

– Значит, у нас более естественный человек? – уточнил Михаил Сергеевич.

Видимо, все это ему было важно знать затем, что культурные ассоциации многих, кто в свое время оставил страну, как бы не вписывались в то мифологическое поле, которое подразумевало широчайшую литературную эрудицию и метафору еще не рожденного опыта.

Все можно подвергнуть анализу, кроме непреодоленной безжалостности: а как было бы лучше – жить там, где критика культуры ничего не дает, или считать осуществимой мечту, которой не было?

Ведь жадные и завистливые люди везде одинаковы. А анархичный мужик при любой демократии будет недоволен властью. Ведь понятие свободы сугубо условно-символическое. Потому сближение позиций идет так болезненно.

– Мне однажды попалась, – начал Прялин, – одна полуамериканская книга, в которой фантазировалось, как, поправ основной принцип брезгливости к бытию, как правило, отчуждающему человека, содержательно пустоватые люди, призвав все средства художественного изображения того, что хотят, пытались сами улучшить свои чувства.

– Но это чистая конъюнктура! – вскричал Горбачев.

– Возможно. Но именно она вскрывает новый жанр, рисуя бытовую картину, отличную от той, что была определена сказочным сюжетом.

– Ницше пытался доказать несовместимость христианства и культуры.

– Страсть объяснить и старание сделать это же самое – совершенно разные вещи. Знающие тексты талмудисты могли завести невежественного человека в такие дебри, откуда не было никакого выхода.

– Значит, инициативный глупец – это почти что волшебный испытатель времени, в которое предстоит ступить.

– Возможно. Только модель психики такова, что страх перед чувственным телом больше, чем перед цепной реакцией духа. Дух – неосязаем. И не он тяготеет к запретному.

Горбачев какое-то время помолчал, потом сказал:

– Но это все может быть истолковано в двух смыслах.

Прялин не спорил. Ибо знал и другое, что языческое безумие – тоже завлекательная тема. А мирочувствование не всегда вписывается в буржуазный идеализм. Потому как чрезмерные претензии теряют материальную необходимость, когда перестают быть перспективой культуры, не став установкой тех, кто еще жив. А крайняя раздражительность и непереносимое неудовольствие, разные разграничения и дистанции – это как раз и есть сконцентрированные выражения, в которых топнут и стилистическая проблема, и смысловая глубина.

Прялин понимал, что весь этот разговор Горбачев затеял не затем, чтобы что-то для себя уяснить или понять. Нужно было подвести под политическую лояльность события, которые произошли чуть раньше. Ведь не пещерный быт заставил известного писателя надеть маску пошляка. А то варварство в литературе, которое называлось социалистическим реализмом? Он помнит, как в свое время читал знаменитый роман Семена Бабаевского «Белый свет», в котором как раз живописалось то, что происходило на Кубани. И удивлялся не столько наивности автора, сколько нарастающей тенденции растолковать одно и то же место по-разному. Своего рода свадебный вариант похорон. Вроде бы рядом пребывают колдовские силы, которые дарят поразительный эффект: ловко станцевавшего цыгана принимают за ангела, слетевшего за невинной душой. И настойчиво проводя заупокойную прямолинейную – без полутонов – бубнежность, как бы отвергать все, в чем слышалась игривость или еще какое легкочувствие.

Но осуждения лицемерия не последует, потому как чистая ирония – это обман для естественного человека, еще не превратившегося в некое вещество.

Ведь растолкованный апостолами Христос не есть суть, которая была заложена в нем Богом-отцом. Потому и лозунг, что литература – дело всенародное, больше напоминал призыв к антикультурному бунту. Потому любовь – это последний шанс человека быть перед самим собой раскрепощенным.

Но не каждому свойственен христианский закал души и сугубо индивидуальное обаяние. Но есть общая психологическая защита – заболеть одной с народом радостью и не отдаться горести, коли та неожиданно нагрянет. Ведь только Христос был мучеником, который не жалел самого себя.