Читать книгу Ивница - Федор Сухов - Страница 14

Щедро, направо и налево разбросала осень свое богатство – червонное золото, а потом спохватилась и разрыдалась. А отрыдав, отдождясь до последней капли, прихватила заморозком раскисшую землю и незаметно ушла.

Вплотную приблизилась вторая военная зима, она, как и первая, началась активными действиями наших войск. Все мы следили за той великой битвой, которая развернулась в Нижнем Поволжье, у стен легендарного города, именуемого ныне Волгоградом. И когда мы узнали, что враг умело взят в крепко зажатые клещи, за спиной у нас распахнулись крылья и, окрыленные, в любую минуту были готовы двинуться вперед. С нетерпением ждали приказа о наступлении. Стоять на одном и том же месте, каждодневно слышать: «Кому?» – «Тютюннику». – «Кому?» – «Адаркину». – «Кому?» – «Лейтенанту», – до тошноты надоело. От скуки длинными вечерами стали ходить друг к другу в гости. Однажды в мой блиндаж заглянул не так давно присланный в нашу роту замполит Гудуадзе. Близко я с ним не успел сойтись, замполит годился мне в отцы, он был старше меня лет на тридцать, но я чувствовал: замполит неравнодушен ко мне, и не только как к командиру взвода, но и как к человеку. Он как-то говорил мне:

– Закончим войну, в Грузию вместе поедем, женим тебя, такую свадьбу сыграем, какой ты и во сне не видел.

– А на ком жените, товарищ старший лейтенант?

– Эх, чудак-человек! На девушке, на нашей девушке. Какие девушки есть в Грузии! Эх, чудак-человек, если б ты увидел их, ослеп бы, как от солнца.

– А что бы я тогда стал делать? Вы женить меня собираетесь, а кто за слепого-то пойдет?

– Чудак-человек! Душа была бы не слепая, сердце не слепое. Сердцем надо смотреть, душой смотреть.

Да, замполит Гудуадзе умел смотреть сердцем и душой. Большой, по-медвежьи неуклюжий, в шинели, надетой на телогрейку, он с немалым трудом пролез в мой блиндажик и, отрывая примерзшие к усам сосульки, спросил:

– Ну как, тебя тут не замело?

– Как видите, товарищ старший лейтенант, пока нет.

На улице вторую неделю бушевала метель. Замполит поспешил рассказать историю, которая произошла с командиром третьей роты лейтенантом Полянским. На позициях его роты неожиданно глубокой ночью появился командир бригады полковник Цукарев, появился в сопровождении женщины в комсоставской, по заказу сшитой шинели. Полковник выстрелом из ракетницы дал сигнал боевой тревоги. Расчеты, выбежав из блиндажей, припали к своим заваленным снегом ружьям. На свои места встали и командиры взводов, не было только командира роты, он был в блиндаже и не мог из него выйти: снег завьюжил выход. Тогда командир бригады приказал вылопатить лейтенанта Полянского. Вылопатили. Лейтенант стал подниматься на ноги, но в этот момент раздался выстрел. Полковник был сильно пьян и промахнулся, лейтенант невредимо встал и виновато опустил руки. Возможно, полковник выстрелил бы еще раз, но его пистолет оказался в руках рядом стоящей женщины. Все притихло, слышен был только женский голос:

– Полковник Цукарев, одумайтесь!

Полковник одумался, не дал волю своим кулакам, зато зло и угрожающе проскрипел железными вставными зубами. Лейтенант, он стоял, не проронив ни единого олова. Утром его вызвали в штаб бригады.

Командир третьей роты мне хорошо запомнился по Новоузенску. Чернявые, прикрытые слегка сдвинутой на затылок пилоткой, мягко вьющиеся волосы, увалистая, неторопливая походка. И широкая, зовущая к себе улыбка.

– А где он сейчас? – спросил я грустно смолкшего, прищуренно смотрящего замполита.

– Полянский где? Отправили в штрафной. По приказу командира бригады.

В это время в блиндажик бочком пролез ефрейтор Заика с беременем метко наколотых досок. Увидев замполита, Заика смутился, а замполит, вынув из кармана гребешок спичек[3] и привстав, попросил скорее зажечь печку.

Заика сам любил всякий огонек, он одной спичкой расшевелил печурку и, подкладывая в нее мелко наколотые смолистые дощечки, весь светился блаженной, умильной радостью.

Из-за вещевого мешка на весело взыгравший огонек глянул мой зеленоглазый сибиряк. Учуяв незнакомого человека, хотел было опять спрятаться, но замполит заметил его, удивленно спросил:

– Откуда он, этот генацвали?

Я впервые услышал «генацвали», но старший лейтенант произнес его так, как будто увидел самого близкого друга.

Я погладил своего «генацвали» по мягкой с темными пятнами, пушистой спине, и он, мурлыкая, стал ласкать мои колени сладко прищуренной усатой мордой.

– Дорогой! Продай мне его. Тыщу рублей дам! Две тыщи дам!

Я не мог не улыбнуться, потому что давным-давно знал, что на свете существуют деньги и на них можно что-то купить. А «генацвали» разлегся на моих коленях, подобрал хвост и, надо полагать, был очень доволен, что по достоинству оценен. Он стал острить свои когти о мои ватные штаны, острил осторожно, чтоб не задеть за живое и не вызвать нарекания со стороны хозяина.

Не хотелось мне расставаться со своим давним окопным жильцом, а Гудуадзе, поняв, что увиденный им зеленоглазый сибиряк выше всяких денег, предложил полевую из добротной кожи сумку.

– Товарищ старший лейтенант, я вам так отдам…

– Зачем так, такого кота так не отдают.

– Тогда подарю.

От подарка не принято отказываться, но я думал, что все равно не навсегда расстаюсь с сидящей на моих коленях кошачьей песенкой, я знал, что она возвратится в мой блиндаж, по крайней мере, будет жить на два двора.

Опять, умильно светясь и улыбаясь, заглянул Заика, он торжественно сообщил, что прибыли очередные наркомовские сто грамм, и хитровато спросил, что с ними делать?

– Неси сюда, пить будем, – проговорил замполит, проговорил так, что я забыл о той субординации, которая соблюдалась и на фронте, держала на определенном расстоянии не равных по должности или по званию людей.

Заика принес мою и свою долю, принес прямо с улицы на донышке прихваченного изморозью алюминиевого котелка.

Мне хотелось, чтоб замполит без моего участия опорожнил принесенный котелок, не опорожнил, котелок пребывал в моих руках, и я не знал, что с ним делать.

– Пей, сам пей!

– Я не пью, товарищ старший лейтенант.

– Как не пьешь? От наркомовской пайки грешно отказываться. Наливай, себе наливай и мне наливай.

Налили в гильзу ружейного патрона. Пили, ощущая на губах сладкий привкус жарко горящей меди. После первой опрокинутой гильзы у меня появилось желание рассказать об одном забавном случае, который не мог бесследно улетучиться из памяти.

Уходил я в армию, уходил не с одними сухарями, в мой чемодан провожающие меня односельчане не забыли вложить литровую бутыль с соответствующей зеленоватой наклейкой. Случилось так, что бутыль эта так и осталась нераспитой, вместе с ней я прибыл в запасной полк, что располагался в городе Бугульма. Пожалуй, я и не вспомнил бы о покоящейся в моем чемодане бутыли, если б не услышал, как грозно отчитывали одного новобранца за самовольную отлучку, за то, что он не удержался, соблазнился сорокаградусной отравой, новобранца отчитывали перед строем, правда, еще не обмундированным, но все же обязанным воспринимать воинскую дисциплину.

– Есть случаи, – говорил командир запасного полка, – когда недозволенные напитки приносят в расположение части. Это уже преступление, за которое виновные будут подвергнуты строжайшему наказанию, вплоть до предания суду военного трибунала.

У меня задрожали поджилки. Мой чемодан с бутылью недозволенного напитка давно находился в расположении части. Достаточно кому-то проявить некий оперативный нюх, и преступление налицо, трибунал неминуем. Что ж делать? Как быть? Как избавиться от злосчастной, пока что неунюханной бутыли? Я притворился больным, надеясь, что у меня будет свободное время и некоторая свобода. Я жестоко просчитался, ни того, ни другого у меня не было, меня сразу же направили в санчасть, и не одного, с целой командой таких же, как я, мнимых больных, сачков. Фельдшера, медсестры легко распознавали даже хитро придуманные болезни и особо не утруждали себя в определении диагноза, приступали прямо к профилактике: болящих незамедлительно передавали в распоряжение специально прикомандированного к санчасти старшины. Старшина выстраивал их и, вооружив совковыми лопатами, сопровождал на станцию на разгрузку каменного угля. Таким образом я впервые спознался с совковой лопатой, впервые подышал угольной пылью и больше никогда не заикался о какой-либо болезни, старался скрыть любое недомогание. Что касается недозволенного напитка, я долго мучился, не зная, что делать, как быть, как избавиться от него, и только глубокой ночью, когда убедился, что дневальный потерял надлежащую бдительность, по-воровски раскрыл свой чемодан и ужаснулся – бутыль круглилась на виду, зеленела своей компрометирующей наклейкой. Под полой пиджака вынес ее на улицу и без какой-либо жалости бросил в уборную.

Замполит укоризненно посмотрел на меня и сожалеючи проговорил:

– Чудак-человек! Не надо бросать, ничего не надо бросать, поднимать надо!

И он поднял, приблизил к своим усам наполненную наркомовскими граммами жарко горящую гильзу.

Доски в печурке догорели, и мы решили «погреться» в общем совсем неподалеку вырытом блиндаже. У входа в блиндаж в неглубокой, все время заметаемой траншее стоял часовой. На этот раз стоял рядовой Наурбиев, который отличался не одной любовью к кинжальному штыку, но и кошачьей неусыпной зоркостью. Наурбиев заметил, сразу увидел, что я иду не один, что со мной идет замполит, а раз так, он остановил нас не в меру строгим окриком:

– Стой! Кто идет?

– Свои, кацо, свои.

Замполит не мог не поинтересоваться делами своего земляка, кавказского человека.

– Дела… Нет дела. Часовой не разговаривать.

Метель не утихала, все западерилось, замшилось, но темноты особой не было, над примкнутым штыком наурбиевской винтовки угадывалось желтое пятно давно взошедшей расплывчатой луны. А из-под земли, из блиндажа робко проклевывался свет подвешенного к бревенчатому накату дымно горящего провода. Слышалась вонь чадящей смолы.

Замполит шмыгнул ноздрями, а я приподнял заледенелую, дубком скореженную плащ-палатку.

– Смирно! Товарищ старший лейтенант, – голос моего помощника старшего сержанта Ковалева прервался, но ненадолго, старший сержант сообразил, как доложить о том, чем занимается сидящий перед дымно чадящим проводом взвод, он отчеканил: – Взвод занимается самоподготовкой…

Старший сержант Ковалев не так давно прибыл в мой взвод и по рекомендации командира роты стал моим помощником вместо куда-то убывшего старшины Капустина, дисциплина во взводе намного повысилась. Раньше я не слышал, чтоб кто-то подал команду «смирно» даже при появлении более высокого начальства, чем замполит. Беда вся в том, что нельзя было встать, вытянуть по швам руки, и все же глуховатый Симонов расправил плечи, выкатил приподнятую грудь, а Тютюнник стукнулся головой о зализанный чадящим проводом накат и после долго почесывал давно не стриженный затылок.

– Товарищ старший лейтенант, садитесь…

Гудуадзе поблагодарил за проявленное внимание и грузно опустился на земляные, прикрытые плащ-палаткой нары, он успел уже осмотреться и, потирая увлажненные снежинками пухлые руки, спросил: как дышат товарищи-противотанкисты?

– Полной грудью, товарищ старший лейтенант!

– Молодцы.

– Молодцы для овцы, для коровы не здоровы…

– Почему не здоровы?

– Тютюнник на тот свет собрался.

Прерванный нашим появлением рассказ Тютюнника о том. как он собрался побывать на том свете, незамедлительно возобновился.

– Я чув, – рассказывал Тютюнник, – що командир роты все дивится на мэне и чикае, колы зи мною ще яка напасть стромтиться. Так воно и сталось. Поднялся я у вись зрист и побиг за снеданком. Добиг. Помятуете, колы це було? Тоди знову зувстрился з командиром поты. «Ты що на весь зрист выставился?» – хмарно напустився вин на мэне. «С радощи, товарищ лейтенант». – «С якой-такой радощи?» – «Як з якой? Снеданок привезли». – «Добре, цый радощи я у тебе не вызийму, забирай ее в свой окоп, но ривно через полгодины будь знову тут, я тебе растрюляю». – «За що, товарищ лейтенант?» – За твою радисть». – «Та ее бильше нема, вона вся выйшла». – «Тоди за твою дурну голову». Я сам разумив, що голова у мэне не дюже мудра, и спробовав вразумить командира роты, що не след выбрачати на нее нашу руску кулю, нехай краше загине вид немецкой кули… Не знаю, скилько хвилин я лиз до своего окопу, але з снеданком я справился за едну хвилину. Хлиб весь зьив, цукер зьив, все зьив до крохи. И не наевся. Думав, на тим свите наемся. Повертался до командира роты. «Молодец Тютюнник, зробив все вчасно. Берти лопату та копай соби могилу». – «Товарищ лейтенант, може, я обойдусь и без могилы?» – «Приказав тоби копать, так копай!» Взялся за лопату и став копать, копав до ночи, выкопав не могилу, а целый хид сообщения. Командир роты подивился и сказав: «Добре, Тютюнник, добре. Теперь з котелками ползать не треба. Иди видпичивай». А я исти хочу, як волк. Чекаю, колы привезут вечерю. Але ее не привезли. Тоди я дюже пожалковав, що на тим свите не попав на довольствие и на цьему остався голодным…

Украинская мова Тютюнника едва ли полностью доходила до замполита, да он и не мог знать, что за историю рассказывал винницкий колгоспник. А я, я не мог не вспомнить, как Тютюнник слизывал с длиннопалой ладони только что полученный цукор, как он быстро опростал свой вещмешок от всех съестных припасов, но я не знал, что лейтенант Шульгин так жестоко наказал винницкого колгоспника за то, что он «во весь зрист з котелками биг».

– Товарищ старший лейтенант, а вы нам что скажете? – подставляя к уху тяжелый ковшик ладони, по-уральски проокал сидящий неподалеку от чадящего провода рядовой Симонов.

– Ты все равно не услышишь… Лучше обратись к генералу, чтоб он тебе еще две порции добавил.

Слова эти были сказаны младшим сержантом Адаркиным, который частенько жаловался на не то чтобы скудный, но все же недостаточный наркомовский паек, его недостаточность особо остро ощущал уральский рудокоп. Как-то на опушке леса в сопровождении нового командира батальона и других более видных командиров появился командующий Воронежским фронтом генерал-лейтенант Ватутин. Командующий заинтересовался, как питаются товарищи-противотанкисты, и решил пройти к кухне. Навстречъ попался рядовой Симонов. Командующий остановился, спросил глуховатого уральца, что у него в котелке.

– Каша, товарищ генерал!

– С маслом или без масла?

Симонов не расслышал этого вопроса, ему показалось, что командующий спросил: мало или немало?

– Мало, товарищ генерал!

На другой день Симонов стал получать удвоенную порцию, хотя давно уже получал внушительную добавку, так как, когда заболел и убыл Селиванчик, уральскому рудокопу пришлось быть первым и вторым номером, а это значит: он один носил и ружье, и патроны к нему, и противотанковые гранаты – всего килограммов шестьдесят. А когда перешли к долговременной обороне, один вырыл самый большой ход сообщения, да и общий блиндаж он один выкопал, остальные заготовляли накат, поэтому уральский рудокоп и не обратил внимания на едко сказанные слова младшего сержанта Адаркина.

В проходе блиндажа, откинув скореженную, забитую снегом плащ-палатку появился весь замятюженный Наурбиев. Он что-то говорил, но что – понять было трудно.

– Снег кричит… Земля кричит…

– Да говори ты толком, что случилось?

– Кричит, кричит… Послушать… Пойдем.

Почти всем взводом вместе с замполитом мы высыпали на улицу. Стали прислушиваться, но долго ничего не могли услышать: все так же неутешно голосила метель, задиристо кидалась из стороны в сторону змеино шипящая поземка, поблизости, покачиваясь, топтался глухо ревущий, дерево о дерево постукивающий лес. И вдруг откуда-то из-под снега послышался придавленный, взывающий о помощи человеческий голос. Армейская находчивость помогла нам, мы быстро сообразили, откуда исходил этот голос: он вырывался из перекрытого от заносов хода сообщения. Электрофонариков у нас не было, нащепали лучины, с зажженной лучиной двинулись навстречь взывающему голосу. Первым в ход сообщения вошел Заика, он оказался более расторопным, более чутким к исходящей истошным криком человеческой душе. Заика вскоре вернулся, доложил, что ход перемело, замятюжило до самого перекрытия. Взяли в руки лопаты, но лопатами не смогли докопаться теперь уже до едва слышного, с каждой минутой слабеющего стона. Пришлось взяться за ломы и кирки, ими-то разворотили весь смерзшийся ход сообщения и в его засугробленной горловине увидели перехлестнутую портупеей шинель и приподнятую, засыпанную снегом шапку-ушанку.

– Та це товарищ капитан, – недоуменно пробалакал по-журавлиному стоящий в короткой, ошарпанной шинелишке все время хватающийся за уши Тютюнник.

– Какой капитан?

Тютюнник ничего не ответил, выжидательно промолчал. И все-таки он оказался прав: мы спасли заместителя командира батальона по политической части капитана Салахутдинова.

По всей вероятности, капитан Салахутдинов решил последовать примеру высоко стоящего начальства, примеру полковника Цукарева, и скрытно нагрянуть на позицию моего взвода, чтобы проверить, не уснул ли кто на посту.

А на посту засыпали часто, засыпали и зимой, в самый лютый мороз, поэтому, кроме дежурного линейного командира, посты проверялись и штабными, тыловыми командирами.

Капитан Салахутдинов намеревался незаметно, по перекрытому ходу сообщения пройти к часовому, но снежные вихри, отыскав щель в перекрытии, перехватили ход, перехватили спереди и сзади. Добро, что Наурбиев услышал, «как снег кричит, как земля кричит…»

Подгоняемые заползающей за спину поземкой, разошлись мы по своим быстро выстывающим блиндажам. Опять приглушенно, как по косточкам, застучали по мерзлым доскам армейские топорики. Где-то поблизости скреблись, железно позвякивая, совковые лопаты. Я тоже вынырнул из выстуженного блиндажа, взял лопату, но не совковую, а обыкновенную деревянную лопату. Рассказанный замполитом горький случай, что произошел с лейтенантом Полянским, запал мне в голову. Меня ведь тоже заметало (и не раз!), таким образом и я мог попасть в штрафной батальон. На новую встречу с генералом Черняховским я не рассчитывал, счастливые встречи обычно не повторяются.