Читать книгу Ивница - Федор Сухов - Страница 20

Есть в Воронежской области село Кочетовка, неприметное степное сельцо, открытое всем ветрам, без каких-либо скрытных подходов, без балочек, без буераков. Перед этим-то сельцом на высоте 112.8 мы и остановились, застопорились и – на продолжительное время: дней на пять, на шесть. Успел повзрослеть, стать более заметным молодой месяц, он уже не скупился на свет, светил от закатной зари до полуночи, сочувствовал нам, смотрел, как мы окапывались, окапывались сначала в снегу, потом стали вгрызаться в землю. Вгрызались, кирками и ломами вдалбливались в убитый морозами чугунно-неподатливый грунт.

Трудно держать лом или кирку в варежках, в меховых рукавицах, тут нужны голицы, но голиц у нас не было, и нередко брались за тот же лом, за ту же кирку голыми руками. Я, как командир взвода, мог бы стоять в стороне и давать соответствующие указания, но попробуй постой хотя бы одну минуту так, без дела, на ветру, на пронзающем до костей, нестерпимо жгучем морозе… Спрятаться в свою снежную конуру, прикрыться плащ-палаткой и по-собачьи стучать зубами я не мог, а раз так, я тоже прикипел к лому, к его до блеска высветленному, выскальзывающему из рук железу. А чтоб железо не выскальзывало, я поплевал на сложенные ковшом ладони, поплевал и, как ужаленный, чуть не вскрикнул – на высветленном железе осталась кожа от моих еще не ослепших от набитых мозолей, не очень-то хватких рук.

– Товарищ лейтенант, замполит ходит, – предупредил меня всегда предусмотрительный, чуткий на всякое начальство младший сержант Адаркин.

Я опустил лом и направился в сторону тяжело плывущего в лунном свете старшего лейтенанта Гудуадзе.

– А я тебя ищу… А я-то думал, ты совсем сгиб, – Гудуадзе, как комлистое дерево, прикрыл мою душу от порывистого, заползающего за спину бездомно скулящего ветра, и все же я слышал, как стынет разогретая, как будто льдом обложенная спина. Но я храбрился, я даже пытался улыбнуться, правда, неудачно, улыбка сразу же улетучилась, оставив тупую ломоту в приплясывающих зубах. А когда я попытался сказать, что я не сгиб, зубы мои так расплясались, что я невольно стал подтанцовывать им тепло обутыми ногами.

– А я бы сгиб. Совсем бы сгиб. Говорю спасибо мадьярскому генералу. Молодец генерал, смотри, какую шубу оставил…

Мудрый грузин, расхваливая тепло своей роскошной шубы, не мог не понять, что мне от этого не станет теплее. И, намереваясь чем-то подогреть меня, таинственно проговорил:

– Я тебе согревающего принес. – Из глубокого кармана агрегата мехового отопления (так старший лейтенант назвал свою трофейную шубу) глянула алюминиевая, крепко завинченная крышка упрятанной в войлок вместительной фляжки.

– Ром, венгерский ром, – склонясь к моему уху, сообщил наименование согревающего напитка пожилой, надо полагать, знающий толк во всяких напитках человек.

Я уже знал вкус венгерского рома, пригубил из той же упрятанной в войлок фляжки, но я не знал, что ром из фляжки не пьют, потому-то и не смог выдолбить свой командирский окопчик, я быстро опьянел и, ничего не чуя, заснул в снежной конуре, пожалуй, я бы окочурился, если б замполит не прикрыл меня своей генеральской шубой. Я долго не мог оклематься, мне казалось, что я попал в плен, меня куда-то волокли, я упирался руками и ногами, я головой кидался…

– Барашек, какой бодливый барашек!

Кто это? Замполит Гудуадзе? Значит, он спас меня.

– Товарищ старший лейтенант…

Я сбросил с себя шубу, вылез из конуры, глянул на небо, небо все прозеленело, особенно там, где намечалась утренняя заря.

А на заре я уже был в штабе батальона, на опушке отделенного, убранного в дымно нависающий иней, зябко цепенеющего леса. Встретился с лейтенантом Захаровым, он все такой же неугомонный, настоящий боевой командир. Невольно подумалось: ни я, ни младший лейтенант Заруцкий, никто так легко не шагает по войне, как этот статный, на вид вроде бы жидковатый паренек. Увидел я и лейтенанта Аблова, длинные его ресницы мохнато заиндевели, он смигивал с них утреннюю зарю, утреннего снегиря. Приподнимал узкие плечи, зябко поеживался лейтенант Русавец, он подошел ко мне и, как робкий школьник, тихо и недоуменно спросил:

– Зачем мы здесь собрались?

– Придет новый командир бригады, – ответил за меня все знающий и все слышащий (даже прихваченный морозом голос Русовца) замаскхалаченный лейтенант Захаров. Он вооружился немецким автоматом (шмайсером) и весь утыкался запасными, прямыми, как школьная линейка, патронными рожками. Мне тоже хотелось похвастаться бельгийским браунингом (странно, что мои товарищи все еще не обратили на него внимания), расстегнул кобуру, взялся за грифельную рукоять и, как крылом ворона, блеснул нержавеющей, изящно выточенной сталью.

– Ерунда! Оружие для самоубийц и дамских пальчиков, – авторитетно заявил все знающий Захаров. А если бы он знал, что в магазине моей «ерунды» всего-навсего два патрона, тогда бы я совсем оконфузился. И все-таки тайно я продолжал гордиться, как-никак это был первый мой трофей, это было оружие, вышибленное из рук поверженного врага.

Штаб батальона располагался в затиши, в разбитой по-лагерному палатке. Палатка отапливалась, из выведенной на улицу железной трубы струился едва заметный синеватый дымок, он не в силах был оставить хотя бы мало-мальски заметный след не только на отдаленно стоящих ясенях, кленах, не оставляя следа и на протянутой к нему хрупкой, как стеклышко, жимолости, зато пышущая жгучим холодом заря заполнила весь лес, каждую его ярыжину, она, наверное, добралась и до какой-нибудь лисьей норы, уставилась в нее своим леденящим взглядом.

Всех нас, командиров взводов и командиров рот, позвал в палатку сам комбат, он был в том же полушубке, застегнутом на деревянные палочки и перехваченном широким, со звездной пряжкой ремнем.

– Товарищ полковник, командный состав первого отдельного противотанкового батальона…

– Вижу, вижу… Присаживайтесь, товарищи, – прервал комбата новый командир бригады полковник Сыроваткин.

Полковник по своему внешнему виду мало походил на военного, не было в нем той косточки, которая отличает армейского человека от обычных штатских людей, полковник рано закруглился, оброс, как говорят, добродушием. Возможно, по этой причине он был прислан на смену старому командиру бригады полковнику Цукареву. Мордобой, самодурство, злостное самоуправство даже в самые черные дни не только не поощрялись, но и жестоко наказывались, и, надо полагать, не по одному Воронежскому фронту.

Все мы присели, кто на притащенную из лесу валежину, кто на черенок лопаты, все мы ждали какого-то важного сообщения, по крайней мере, узнаем, почему застопорилось наше наступление.

Новый командир бригады не был скуп на слова, он рассказал об успешных наступательных действиях всего Воронежского фронта, но стремительное продвижение наших частей ослабило контроль за передовыми подразделениями, а легко взятые трофеи, которые в сводках Совинформбюро значились как склады продовольствия, влекли за собой нежелательные последствия. Комбриг на какое-то время приумолк, почему-то посмотрел на капитана Салахутдинова, капитан сразу привстал, но общительные глаза комбрига грустно опустились, значит, что-то произошло, а что произошло? Опущенные глаза приподнялись, печально заволоклись какой-то полынной горечью. Вскоре мы узнали, что полк противотанковой артиллерии, входящий в состав бригады, пользуясь своими более совершенными мобильными средствами, чем наш ружейный батальон, не преминул воспользоваться не только банками сгущенного молока, но и бочками соблазнительной рыжевато-бурой жидкости. Нашлись дегустаторы, которые незамедлительно опробовали жидкость и весьма высоко оценили ее вкусовые и иные качества.

– Это же ром, понимаете, венгерский ром! – пытался внушить нам новый командир бригады, – и его пьют чайными ложечками, а тут котелки в ход пустили, котелками пили, так нельзя, товарищи…

Не могу сказать, как отнеслись к этим словам мои товарищи, но я-то призадумался, я ведь тоже не чайной ложечкой пил упомянутый злополучный ром.

– В результате артполк понес серьезные потери. Убит начальник штаба полка, – полковник опять опустил опечаленные глаза, нелегко говорить о потерях, к тому же совершенно нелепых и неожиданных, – убит командир третьей батареи, убито четверо командиров взводов. Помпохоз майор Ярилов отправлен в госпиталь в бессознательном состоянии.

– Тяжело ранило? – полюбопытствовал поглаживающий ремень своего шмайсера лейтенант Захаров.

– Хорошо было бы, если б ранило… Упился.

– Как упился?

– Очень просто. Ром ведь пили, пили, как воду, как квас.

Дальше полковник сообщил, что в полосе нашего наступления появились немцы, они-то и нанесли чувствительный урон артиллерийскому полку.

– Я надеюсь, что товарищи бронебойщики будут держать себя в норме…

– Наркомовских ста грамм, – проговорил командир третьей роты старший лейтенант Терехов.

Полковник отмолчался, молча он вышел из палатки, возле заледенелой жимолости остановился, жмурясь от встающего над лесом нестерпимо яркого солнца.

Есть у зимы, если можно так сказать, свое лето, оно выпадает на январь, когда начинает прибывать день. Зимнее лето, оно богато не теплом, богато солнцем, богато светом. Но и тепло дает себя знать, особенно тогда, когда солнце рвет вокруг себя выкованный сорокаградусным морозом, отливающий малахитовой зеленцой обруч, когда рушатся зловеще-огненные столбы, когда на припеке легко можно заметить вязь хрустально-хрупкого кружевца.

Полковник долго не хотел расставаться с нами, чему способствовала незаметно уроненная капля тепла.

– Друзья мои, чуть не забыл сказать, когда мы шли сюда, лису увидели, – поднялись чистые, широко открытые глаза, они то ли сквозь слезы, то ли сквозь упавшие на них и растаявшие снежинки улыбнулись. Этой улыбки было достаточно, чтобы я сам чуть не прослезился, в жизни я мало видел людей, которые смотрели такими чистыми и добрыми глазами.

Не заметили, как начало снижаться, отдаляться теряющее свой острый блеск солнце, оно расплывчато замшилось и побагровело, уроненная им капля тепла превратилась в ледышку, лес еще больше заиндевел, закухтел, под ногами слышнее зашмыгал снег. Я не был дружен с лейтенантом Русовцом, при встречах редко с ним разговаривал, я не знал, откуда, как он попал в наш батальон, вспомнились слова Ваняхина о пушкинской задумчивости, а и вправду лейтенант Русовец всегда был задумчив, помнится, в Новоузенске, когда по приказу капитана Банюка весь наш батальон выстроился на припорошенной пылью луговине, уроженец Рязанской области (я знал, что лейтенант Русовец из Рязанской области) стоял понуро, глядел себе под ноги и только тогда, когда подавалась команда «смирно», он вздрагивал, приподнимал голову, но глаза все равно оставались понуренными, они и на нового командира бригады не взглянули, необщительные, скрытные глаза. Но так случилось, эти глаза оглядели, нет, не кобуру моего трофейного браунинга, они все мое нутро оглядели (как лучи рентгена), я недвижимо замер, мне показалось, что лейтенант Русовец знал, как попал в мои руки вороненый, из нержавеющей стали пистолет.

– Жалко, – потупясь, проговорил мой сослуживец, проговорил так, что я недоуменно спросил:

– Кого?

– Земляка.

Мне не было ведомо, что в понесшем большие потери артполку служил односельчанин лейтенанта Русовца, командир огневого взвода, и вот он погиб, погиб глупо, нелепо…

Я не мог отдалиться от уроженца Рязанской области, по мглисто вечереющему полю мы вместе шмыгали к едва заметным, снежно взбугрившимся позициям своего батальона. Змеино извивалась поземка, неожиданно разорвался бризантный снаряд, разорвался над нашими головами, он не мог заглушить свист ветра, поэтому мы не слышали взрыва, видели только дымное облачко, которое быстро улетучилось.

Обозначился всей своей заметно полнеющей боковиной уже не молодой, уже свыкшийся с вечерними сумерками месяц, он набрал столько света, что его хватило на всю неоглядную воронежскую степь, хватило для того, чтоб я, не плутая, добрался до позиции своего взвода.

– Товарищ старший лейтенант, – услышал я хрупкий голосок рядового Загоруйко, – вы знаете, товарищ старший лейтенант, я скоро дома буду…

– А где твой дом, твоя Грузия?