Читать книгу Судьба соцдона - Филипп М. Филиппов - Страница 10

Марина была рада звонку Ольги Гришиной.

Ольга набрала её в ту злополучную для Гришиных субботу 14 марта, и они договорились встретиться на следующий день в ТЦ «Европейский», так им было ехать примерно одинаково. Ольга думала заехать к Марине домой, раньше та именно в дом звала её посплетничать, да и тема, волнующая теперь Ольгу, была не для случайных ушей где-то в кафе. Но по телефону Марина сказала, что дома «будет неудобно», и теперь они сидели в «Шоколаднице» у запотевшего окна с видом на вокзальную площадь и толстое мартовское небо. Марина просматривала меню, а Ольга рассматривала её.

Они виделись последний раз месяца три назад, на встрече одногруппников, перед Новым годом. Тогда Марина выглядела лучше, даже можно сказать, лучше всех сокурсников по «Плешке», уверенно расползавшихся вширь с каждой новой встречей. Причём толстели и мальчики, и девочки, только кое-кто из мальчиков к тридцати пяти начал ещё и лысеть. В конце 2014-го все были какие-то особенно взвинченные и злые, у всех были проблемы на работе, ждали сокращений. Бонусов – главной мотивации финансистов – почти никому не выплатили, разговор всё время скатывался к политике, а агрессивность дискуссий о Крыме и санкциях нарастала с каждой выпитой рюмкой. Марина на этом фоне казалась спокойной и безмятежной, выглядела потрясающе, чем бесила, кажется, в равной степени и мальчиков, и девочек из их бывшей группы. Но всерьёз злиться на неё было невозможно, она всем говорила комплименты, удачно милые или откровенно льстивые, иногда будто невпопад, но ловко гася тем самым кухонные политические страсти. Она улыбалась всем и каждому и сияла изнутри. Маленькое чёрное шерстяное платье – она извинилась, что без наряда, так как прямо с работы – подчёркивало безупречную фигуру, стройные длинные ноги с узкими коленями и приросший к спине живот. Длинные чёрные волосы (она убрала их в простой хвост, когда сели к столу), светло-серые глаза, заставлявшие мужчин спотыкаться на улице и запинаться на совещаниях в её банке, прямой тонкий нос и чистейшая кожа. Само совершенство, излучающее благополучие.

У неё действительно всё было хорошо, по крайней мере, такое впечатление было вполне единодушным. Муж Саша работал айтишником в том же Пенькофф-банке, где они когда-то и познакомились. Единственный сын только пошёл в школу. Огромная квартира на Новой Басманной в сталинке. Родители живы и здоровы, хотя и живут раздельно. Отец – успешный бизнесмен, владелец многих магазинов (никто не знал, скольких), но далёкий от публичности и бюджетных потоков. На вечеринке она охотно болтала даже с самыми отъявленными занудами их группы, выслушивала нытьё и утешала, предлагала как-то помочь (но бедных там не было, только прибеднявшиеся). Выходила на балкон покурить за компанию. Тянула весь вечер один бокал prosecco, чтобы было, чем чокаться. Держала на тарелке приличный набор закусок, но, как обычно, почти ничего не ела.

Ольга и Марина дружили со школы, вместе поступили в «Плешку» – в те годы Российскую экономическую академию им. Г. В. Плеханова, – не теряли друг друга из виду и после выпуска, и после обеих свадеб. Ольга всегда восхищалась Маринкой, а Марина только с Ольгой могла расслабиться и побыть собой – уставшей, злой, рассеянной – в зависимости от момента её реальной жизни. Сейчас от «мисс совершенство» почти ничего не осталось, и Ольга смотрела на неё в изумлении. Тонкое лицо стало совсем худым, уже болезненно худым, кожа казалась тоньше и как-то посерела, нанесённый тональник был заметен (немыслимый для Маринки прокол в имидже). Вместо очередной новой шубы на ней была дублёнка, причём будто и не очень новая. Роскошные чёрные волосы до пояса теперь превратились в каре, но были по-прежнему безупречно чисты и без тени проседи.

Марина заметила взгляд Ольги и отвлеклась от меню:

– Что, не узнаёшь?

– Да уж. Ты изменилась. А волосы где?

– Отрезала. Возни много с длинными, времени не хватает.

– Раньше хватало.

– Это было в прошлой жизни.

– Рассказывай. И извини, что я так долго не могла к тебе выбраться, дел завал. Времени и правда не хватает на всё.

– Без проблем. Может, так даже и лучше. Сейчас вроде какая-то стабилизация, можно остановиться и подумать.

– Как родители? – Ольга спрашивала не из дежурной вежливости, она знала и Льва Борисовича, и Марианну Михайловну, уважала их и всегда расспрашивала о них Марину. С Андреем они были на свадьбе Марины с Сашей, сидели как раз рядом с её родителями и успели познакомиться поближе.

– Не очень хорошо. Сейчас расскажу. Отец болен, инсульт, почти не говорит, не встаёт. Почему, думаешь, я тебя к себе не позвала?

– Он что, у тебя дома? Надо же в больницу…

– Мы его у себя от больницы и прячем.

– Прячете?

– Да. Долгая история. Давай закажем, и расскажу всё по порядку.

И Марина рассказала Ольге, что произошло в её жизни за последние два месяца. Когда Марина приехала к отцу в воскресенье 18 января, на следующий день после подселения к нему лежачего больного с сиделкой, она застала его в разгар ссоры с Кристиной. Ольховский тем утром позвонил Марианне и узнал, что договор социальной взаимовыручки она подписала, когда приносила книги и встретилась с участковым. Подписала, не читая и не понимая, в чём суть. Отец Марины это философски принял, хотя и не сразу, он рассказал бывшей жене о последствиях её невнимательности, завёлся, начал кричать… Но он прекрасно знал характер Марианны и, в итоге, легко представил, как всё произошло и как участковый обвёл её вокруг пальца.

А Кристина была в бешенстве. К утру воскресенья она уже совершенно убедила себя, что Марианна подстроила всё специально. Это была хладнокровная, годами выдержанная месть бывшему мужу и ей, считала Кристина. Лев Борисович ещё раз попытался переубедить подругу, но это едва ли было возможно на таких эмоциях, и он решил отложить убеждение на потом. В конце концов, в тот момент отношение к событию Кристины казалось ему не таким важным, как оперативное исправление последствий события, а в возможности такого исправления он был тогда убеждён. Но Кристина, прекратив спорить вслух, кипела внутри, и к концу того же дня приняла окончательное решение, собралась и уехала. Ольховскому она не стала ничего объяснять, тем более что он закрылся в кабинете с Мариной, и несколько часов они не прерывали разговор. Кристина заглянула к ним, сказала, что едет к маме, Ольховский ответил: «Хорошо», и опять углубился в объяснения чего-то Марине.

Он далеко не сразу понял, что она поехала не навестить свою маму, а фактически бросила его с его проблемами. Он позвонил ей через пару дней уточнить кое-что по хозяйству – сиделке понадобился стиральный порошок, а он понятия не имел, где Кристина его держит. Она ему объяснила про порошок и про то, что возвращаться не собирается. Ольховский к тому моменту уже был так измучен потоком разноплановых и срочных дел, что, глубоко вздохнув, просто сказал себе, как Скарлетт О’Хара, мол, подумаю об этом завтра, и рефлексировать не стал. Хотя ноющая боль предательства Кристины зависла в его голове надолго, заглушить её текущими делами было не трудно.

Ещё через день перезвонила Марианна, её глодало чувство вины, и она хотела как-то помочь Льву Борисовичу. Узнав, что Кристина сбежала, Марианна быстро поняла, что должна делать. Она просто переехала в квартиру из дачного дома, заняла бывшую комнату дочери и сказала мужу, что все вопросы хозяйства, как и взаимодействия с новыми жильцами, она берёт на себя, а Лев Борисович может сосредоточиться на более важных вопросах. В очередной раз Ольховский подумал тогда, что он не случайно на ней женился и столько лет прожил: она чувствовала его лучше всех. Она предлагала помощь именно в том, в чём он острее всего нуждался, и именно тогда, когда это было критически важно. Его обида на жену рассеялась, тем более что он сам задолго до заселения отнёс себя к группе риска, а в том, что всё случилось быстрее его ожидания, жена едва ли была виновата. Сама Марианна Михайловна при этом относилась к ситуации как к работе. Она прекрасно отдыхала несколько лет, говорила она себе, была окружена заботой мужа и после расставания, жила в своё удовольствие, даже по бизнесу косметических салонов от рутины и неприятных дел её освобождала компаньонка. Пришло время и ей внести свою лепту в благополучие семьи, хотя бы даже и разделённой давно на части.

Восстановить хозяйство, чистоту и порядок, режим питания, уровень шума и прочие стандарты их прошлой жизни с Ольховским ей удалось в считанные дни. Больше времени заняло «построение» сиделки, оказавшейся весьма вздорной и своенравной особой, имеющей не слишком обоснованное самомнение, но в целом обучаемой и способной к конструктивному взаимодействию. Всё необходимое для ухода за больным ей было обеспечено, но сам уход был полностью на ней. Что и как Гульнара делала за закрытыми дверями бывшей столовой, Ольховские не знали и знать не хотели. Со стороны приходящих медработников из онкологического диспансера, а они посещали пациента еженедельно, тоже нареканий не было – во всяком случае, хозяевам квартиры врачи ничего не говорили и ни о чём их не спрашивали. Через три недели больной тихо умер, Гульнара сама вызвала похоронную команду, труп вынесли на одеяле рано утром, а вечером в тот же день зашёл участковый и предупредил, что заселение нового лежачего больного будет через три дня, сиделка останется та же.

При новом заселении снова всё обыскали. На этот раз вынесли не только все ножи, но и три телевизора с плоским экраном. Старинное зеркало, хьюмидор с сигарами, ценности из сейфа Ольховского и антиквариат к тому времени уже вывезли – домой к Марине или в офис. На этом настоял юрист Гарик. Предельно буквальное соблюдение требований нового закона, несмотря на любые перспективы разрешения ситуации, он считал обязательным. Створчатые мозаичные стеклянные двери в гостиную просто сняли и увезли, а двойную дверь в столовую перед вторым заселением заменили на новую – широкую, в прочной коробке, с хорошей звукоизоляцией и своим замком. Это Ольховскому предлагала сделать врачиха ещё во время заселения первого лежачего, указывая на высокую вероятность громких стонов умирающих. К моменту смены больного сам Лев Борисович уже съехал на квартиру к Марине. Связано это было и с логистикой: проводить в пробках по полтора-два часа, пересекая центр между Хамовниками и Новой Басманной для ежедневных встреч с Мариной, было слишком неэффективной тратой времени. А общаться им было нужно постоянно.

Разговор с Гариком Овакимяном, доверенным лицом по проблеме социального донорства из юридической фирмы «Стрит Лойэр», начатый Ольховским в офисе в понедельник после заселения, продолжался с перерывами всю неделю. Они вместе разбирали закон статью за статьёй. То там, то тут, как казалось, есть лазейки, но после перепроверок выяснялось, что они прикрыты совсем другими законами, принятыми раньше и никак с социальной взаимовыручкой не связанными. Не противоречили формально законодательству два пути: отказ от роли социального донора по состоянию здоровья и продажа квартиры вместе с проблемой. Решили двигаться сразу по обоим. Ольховский должен был посоветоваться со своим врачом в частной клинике, куда сам себя прикрепил по полису ДМС, а Гарику следовало проработать вопрос продажи квартиры.

В больнице врач посоветовал прежде всего пройти очередной чек-ап, прошлый раз Ольховский его проходил менее года назад. Тогда ничего тревожного в его организме врачи не нашли, предписание было делать новый чек-ап только через два года. Однако необычная ситуация требовала отступить от предписания. Пациент не опасался обнаружить у себя новый возрастной недуг, а практически требовал его обнаружить, и желательно что-то серьёзное. Запланировали полное обследование, а врач взял тайм-аут, чтобы выяснить формальную сторону дела. Среди утверждённых стандартных форм медицинских справок не было формы для приложения к заявлению об исключении из списка социальных доноров. Необходимость такой справки была предусмотрена законом, но форма доктору была не известна, и он обещал разобраться. Пока шло обследование Ольховского – в амбулаторном режиме и при его занятости оно заняло больше двух недель – прояснилась и ситуация со справкой.

Оказалось, что форма её утверждена, но она не была предназначена для медучреждений общего профиля, а выдавалась единственной уполномоченной организацией в каждом регионе. Это казалось логичным и естественным – во избежание коррупции и злоупотреблений. Врачам всех клиник, государственных, ведомственных или частных, предписывалось направлять пациентов, обратившихся за такой справкой, в уполномоченное медучреждение на дополнительное обследование. Доктор Ольховского, однако, долго тянул с направлением, даже не говоря ему, где в Москве такое место, а потом вдруг предложил выпить кофе где-то вне клиники, когда Ольховскому будет удобно. Результаты обследования, кстати, выявили некоторые аномалии в системе кровообращения, опять вырос холестерин. Как минимум требовалось дополнительное обследование сосудов и сердца. Это доктор сообщил Ольховскому сразу, тот не удивился. Решили ограничиться кое-какими дополнительными таблетками и увеличить дозу ежедневных статинов, на которых Лев Борисович сидел уже не первый год.

Шамиль Рифатович работал кардиологом в клинике MedSwiss практически с момента её создания, и Ольховский был его пациентом почти пятнадцать лет. Попав случайно к нему на приём после обострения гипертонии, Лев Борисович потом уже через него искал любого другого доктора по всякому лечебному вопросу. Сначала советовался с Шамилем, а потом шёл к специалисту, рекомендованному им. Они были одногодки и, как выяснилось, даже учились несколько лет в одной и той же московской школе, правда, в начальных классах, вспомнить друг друга в школьное время так и не смогли, и старые фотографии оказались бесполезны. В свои сорок, когда Ольховский стал его пациентом, Шамиль Рифатович был абсолютно лыс, худ и очень высок. Его восточные корни дополнительно подчёркивала неизменная чёрная щетина, которая вылезала на его лице, по всей видимости, уже через пару часов после тщательного бритья. За пятнадцать лет, отмечал про себя Ольховский, он не изменился, разве что лысина теперь всегда была загорелой и щетина стала местами серой.

Они договорились встретиться в кофейне Costa Coffee на Волхонке, напротив музея имени Пушкина. Лев Борисович место это хорошо знал. После всякого посещения клиники тут рядом, на Ленивке, он любил не спеша выпить здесь местный капучино в «тазике» с двумя ручками. Он припарковал свой «кайен» на небольшой площадке между Храмом Христа и музеем Глазунова, чудом остававшейся открытой и бесплатной в таком месте Москвы. По утрам на ней обычно всегда было свободное местечко. Февральское солнце светило как-то слишком по-апрельски, или это купол ХХС добавлял утру яркости? Не было ни слякоти под ногами, ни единого сугроба в пределах видимости – внутри Бульварного кольца зима никогда не наступала. Трафик здесь слабый, воздух – чистый. Всё вместе возбуждало какое-то радостное весеннее настроение, хотя радоваться было совершенно нечему. С момента подселения прошёл месяц, возможные пути разворота ситуации исчезали один за другим, и сейчас он ждал от Шамиля примерно того же вывода: подавать заявление на исключение из соцдонов по медпоказаниям нельзя… Однако накануне они с Мариной подписали договор продажи федеральной сети супермаркетов одного из своих крупных мебельных в Москве. Это была бестолковая и почти бесприбыльная для Ольховского точка, и удачное избавление от неё вполне можно было рассматривать как повод для хорошего настроения: всё-таки начало воплощения в жизнь плана ликвидации бизнеса.

Ольховский улыбался своим мыслям, подходя к стеклянной двери Costa Coffee. Шамиль Рифатович уже был на месте, сумев занять дальний столик в углу, единственный здесь с двумя высокими вольтеровскими креслами. Ольховский пожал ему руку, заказал себе самый большой капучино, рассчитался, повесил пальто на ближайшую вешалку и спросил:

– Плохие новости?

– Да как сказать? Как всегда, плохая в пакете с хорошей.

– Давай начнём с хорошей, плохих и так слишком много.

– Хорошая новость в том, что мы вовремя узнаём плохую.

– Рассказывай. Если я правильно понял, в кабинете у тебя это не расскажешь.

– Ну да, в кабинетах у нас всё пишется, что, кстати, правильно – масса случаев была, когда в спорах со страховой именно запись реальной беседы врача и пациента доказывала правоту врача… Не важно… Этот разговор лучше никому не слышать.

В этот момент бариста принёс Ольховскому его капучино в огромной двуручной чашке, но, занятый своими мыслями, не обратил внимание на разговор клиентов и последнюю подозрительную фразу. Переглянувшись с Ольховским, когда бариста отошёл к своему агрегату в трёх метрах от их столика, Шамиль продолжал.

– Лев, не дам я тебе справку.

– Это я уж понял…

– Да. Справку в Москве даёт только ЦКБ, а там странные вещи творятся. Мы с коллегами пообсуждали кое-какие случаи с другими пациентами… Когда социальный донор – меня от этого термина корёжит – желает справку о своём здоровье, мы обязаны направить его в ЦКБ. Именно в ЦКБ и никуда больше. Хуже того, после направления всего лишь на обследование в ЦКБ в нашей системе файл с историей болезни исчезает. Вообще исчезает, даже копий старых записей не остаётся. Это делается где-то на центральном уровне, в наших клиниках такого доступа к файлам нет. У нас пока никто эту справку формы МС-11 живьём и не видел – это приложение к заявлению об исключении из списка социальных доноров по состоянию здоровья, твой случай как раз… Мне коллеги дали пару фамилий, я проверил и отсюда, и из Жуковки, и из нашей клиники на Маяковке, ты у меня там тоже был, помнишь, – нет в базе таких пациентов, будто и не было. А ведь были, и одного я точно помню… Коллега звонила такому бывшему её пациенту на домашний номер, родные говорят, он в стационаре в ЦКБ и очень плох. А у него, по её мнению, никаких показаний к стационару и близко не было. Короче говоря, у нас многих такое положение уже беспокоит. Может быть, и ничего страшного, может, там их лучше лечат, чем мы, не знаю. Но я бы рекомендовал тебе не настаивать на этой справке. Во всяком случае, пока.

– Ясно, – Ольховский покрутил чашку. – Тогда пока наблюдаюсь у тебя по-старому?

– Думаю, лучше нам пока твой файл вообще не трогать. Я его и так засветил по незнанию. Теперь, как твою фамилию наберу, сразу всплывает форма направления в ЦКБ на обследование… Лучше я к тебе на дом буду заглядывать. Мне шумы твои не нравятся, и картинка шейной артерии с последнего УЗИ мне не очень нравится, особенно её звук… Вот от капучино я бы тебе советовал точно отказаться, – сам Шамиль Рифатович потягивал зелёный чай. – И вообще построже сейчас с диетой, обязательно двигайся и постарайся абстрагироваться от своей ситуации. Отвлекайся как-то.

– Да уж, тут отвлечёшься…

– Понимаю. Но ты старайся. Тебя именно стресс губит. Вот в спокойном темпе ты сколько можешь пройти? Сколько вы по своему Парижу наматываете, как ты рассказываешь?

– Ну, часов пять-шесть – легко. С одним-двумя перерывами, конечно, в кафе где-нибудь, минут на пятнадцать.

– Вот. Пять-шесть часов. А представь, если бы тебе не спокойно гулять и на красоты любоваться, а в рваном темпе двигаться, сто метров прошёл – пробежал трусцой ещё двести, ещё триста прошёл – и спринтерскую рванул. И не останавливаясь в кафе. Проходишь ты так пять часов?

– И часа не прохожу, думаю.

– Конечно. Ноги не выдержат, мышцы. Вот так и сердечная мышца работает, её стресс изматывает, темп дёрганый её истощает. Она стареет в разы быстрее… А мы и так уже не мальчики… Отвлекай себя насильно, на что-то хорошее, что-то приятное. На женщину любимую, на книгу время оставляй, в кино ходи, я не знаю.

– Да понял я, понял. Буду стараться. Вон сегодня денёк какой, солнышко. Я к тебе шёл, прямо радовался.

– Ну, хоть это… Помни, любое сильное волнение, любой стресс тебе противопоказаны. На стрессе люди и жрать начинают всякое дерьмо, и бухать, и про спорт забывают, про движение, а оно всё в одну точку бьёт.

– Всё понял. Буду исполнять. Если ещё чего-нибудь не случится…

– Я об этом и говорю: именно если случится – держи стресс под контролем. Буквально механически себя отвлекай. Плохая новость – говори себе, обдумаю её через час, а сейчас мне надо срочно пойти и проверить, начался ли ледоход на Москве-реке, тут же оделся и пошёл проверять.

– Мне сейчас ближе Яузу проверять, я же к Марине съехал с той квартиры.

– Да хоть Неглинку… А что с квартирой-то? Никак продать не получается?

– Нет. И что-то мне подсказывает, что и не получится. Зато мы вчера с Мариной одну из лавок продали, первую, и неплохо так вышли из неё. Все бы так сдать удачно.

– Поздравляю. С почином, как говорится. А Марина где прикреплена?

– Даже не знаю. Она от своего банка полис имела, но из банка она ушла. В районной, наверно.

– Если ушла из банка, тот полис ей аннулировали уже, скорее всего. Подключи её к своему договору, оформите полис, и пришли её ко мне.

– Да она вроде бы не жалуется ни на что.

– И слава богу. Я ей открою файл, заведу историю, и если тебе будут нужны лекарства, через неё буду выписывать, на дом она меня сможет вызывать иногда, а твой файл будем держать подмороженным, без лишней активности. На всякий случай.

– Хорошо. Наверно, это правильно. Я ей скажу, всё так и сделаем. А ты не рискуешь, Шамиль, при таких манипуляциях.

– Не беспокойся об этом, мало у тебя причин беспокоиться?.. Пойдём, у меня приём через пять минут начинается. Вот тут я рискую, – Шамиль Рифатович первый раз за утро широко улыбнулся.

С продажей квартиры действительно были сложности. Сначала, как выяснил Гарик, неприятной новостью было лишь то, что на московский рынок в январе неожиданно выставили много хорошего жилья. Квартиры в Хамовниках, как у Ольховских, улетавшие раньше в неделю, сейчас стали зависать, а цены медленно проседать. Однако договора подписывались и так, и через нотариусов, и Росреестр принимал документы, как прежде. Однако к середине февраля стали очевидны задержки в регистрации дольше установленных законом сроков, это было настолько необычно, что риэлторы начали выяснять подноготную. В большинстве случаев сделок продажи соцдонами своих квартир Росреестр выдерживал паузу, а затем требовал справку из органов опеки. Само по себе это не было необычно, риэлторы заранее получали такие справки, если продавала квартиру семья с детьми. Соцдоны, однако, в большинстве были бездетны, заранее справок таких не готовили, а получить их оказывалось непросто. Опека их тупо не выдавала, ничего не объясняя и включая на полную мощность механизмы бюрократической волокиты и крючкотворства. В конце концов Гарик с помощью знакомого риэлтора добился некоторого понимания: де-факто соцдоны становились опекунами социально-нуждающихся, которых к ним подселили. Как только последних регистрировали в квартире, круг замыкался: опека требовала доказательств устроенности судьбы подопечных после продажи «их жилья», соцдоны же законно считали жильё только своим. Дееспособности социально-нуждающиеся вовсе не лишались, они не становились опекаемыми де-юре, и из этой нелепой правовой коллизии выхода не было видно. Вероятно, Конституционный суд мог бы навести порядок, рассуждал Гарик, но все прекрасно понимают, что ждать этого придётся долго. Вскоре Росреестр стал сам, без привлечения опеки, отказывать в сделках, проверив продавца по списку социальных доноров и имена зарегистрированных в конкретной квартире. Путь разрешения ситуации через продажу квартиры был перекрыт.

Ольховский снова погружался в депрессию. Второй больной в его квартире был с онкологией кишечника, четвёртая стадия. Есть он не мог, но всё время хотел. От голода и страшной боли он постоянно стонал, иногда повышая голос до крика. Новая дверь не спасала. Обезболивающие помогали, но недолго. Большего количества ампул Гульнаре не давали, были нормы, а её откровенно подозревали в продаже лекарств на сторону и не стесняясь обвиняли в этом, когда она приходила за лекарствами. Однажды в квартиру даже нагрянула комиссия из полицейских и медиков, составила протокол о неправильном хранении сильнодействующих лекарств. Пришлось переставить в столовую сейф из кабинета Ольховского, к тому времени уже пустой. Это было идиотизмом, поскольку ключ от сейфа был вручён той же Гульнаре, и кроме неё никто к таким лекарствам по-прежнему не прикасался. Но она перестала настаивать на увеличении доз лекарств для подопечного больного, надеясь, что он протянет недолго. На сейф поставили телевизор – старый огромный ящик с электронно-лучевой трубкой, который водитель Марианны Михайловны забрал у кого-то из своих родственников в Подмосковье (Ольховские, конечно, купили им взамен новую плазму). Но телевизор лишь маскировал непрерывные стоны, и сам добавлял какофонии. Находиться в квартире стало почти невозможно. Марианна перебралась в кабинет, на маленький диванчик, в самую дальнюю от столовой комнату. Гуля тоже не могла долго выдержать рядом с больным. Сделав необходимое, она садилась в гостиной или на кухне и заглядывала в столовую, только когда больной либо внезапно затихал, либо, напротив, начинал кричать в голос. Водитель теперь говорил, что посидит в машине. Компаньонка Марианны тоже стала заезжать гораздо реже, прося её лучше выйти куда-то в ближайшую кофейню для обсуждения самых срочных дел. Компаньонка активно поддерживала желание Марианны вернуться обратно в дачный дом, а лучше уехать совсем за границу, и пару раз пыталась повести разговор в сторону продажи ей обоих салонов по разумной цене. Марианна делала большие глаза и говорила, что пока не думала о продаже своего бизнеса и, тем более, отъезде за рубеж. Она повторяла, что это временные трудности, Лев всё разрулит, но с каждым разом сама она верила в это меньше и меньше.

Зато ей отлично стал помогать коньяк. Найденная в кабинете Ольховского кем-то когда-то подаренная маленькая фляжка в чёрной коже теперь всегда была с ней. И она внимательно следила, чтобы фляжка не пустела. Марина, заметив при очередной встрече, что мать навеселе, была поражена. Марианна Михайловна пить не могла и не любила, сколько её помнила Марина. Даже на Новый год бокал шампанского она всегда выпивала по необходимости, приговаривая, какая, мол, гадость. С того поворотного в жизни Марины визита к отцу сразу после подселения она почти не бывала в квартире родителей, не знала новых повседневных реалий, этой бесконечной череды посторонних людей, больничных запахов и отвлекающих шумов. А ещё ведь были собеседования с полицией, прошедшие к середине марта уже дважды и сильно напоминавшие допросы. Марианна Михайловна выдерживала их, нарочито стоя перед полицейскими, их сесть не приглашая и тем давая понять, что задерживаться им не следует и что чая им никто не предложит. Она отвечала на вопросы вызывающим тоном и не стеснялась в подколках и насмешках, но эти беседы её сильно изматывали. Она перестала по-прежнему тщательно следить за своей внешностью, выходя на улицу. У неё стали выпадать волосы, что её очень удивило. Компаньонка лишь один раз убедила её доехать до собственного салона и привести себя в порядок.

Увидев мать пьяной, Марина поняла, какой крест та на себя взвалила и тянет. Причём взвалила сознательно и добровольно. Эта добровольность и не позволяла ей всё бросить и поставить Ольховского перед фактом второго предательства, вслед за Кристиной… А Ольховский и сам терял форму на глазах. Ещё до инсульта Марина стала замечать эту потерю интереса к себе, к своему внешнему виду. Всё это давило и отнюдь не прибавляло сил самой Марине.

Примерно так изложила Марина Ольге свою ситуацию. К этому моменту её повествования глаза у обеих были на мокром месте. Время от времени Ольга поглаживала Марину по руке, приговаривая «Мариша, Мариша…». Внезапно Марина пристально взглянула на Ольгу и спросила:

– К вам что, тоже подселили? – она заметила, что Ольга слушала её историю не так, как слушают обычно, с охами и вздохами и дежурными причитаниями. Ольга едва кивала, но с таким пониманием, что сомнений не оставалось – она глубоко в теме, и не в теории, а на практике.

– Ты догадалась…

– Лежачий с сиделкой?

– Бомжиха.

– О господи… Что хуже, не знаю…

– И мы пока не знаем. Вчера подселили. Просто вломились в дом, вскрыли дверь, пока мы завтракали. Внутрь собак пустили, овчарок таких огромных, потом сами зашли…

– Ужас. Они, похоже, избавляются от реверансов. Упрощают себе жизнь.

– И усложняют нам…

– Нет, Оль, это уже не сложности, это просто пиздец, прости мой французский, – Марина умела материться, но не практиковала этого почти никогда. – Отец, считай, два месяца бился, а убил себя в итоге. Почти убил, я уже не уверена, что он поправится. Жалко его ужасно. Если выкарабкается, увезу его отсюда… Ломать не строить, бизнес его распродам до конца и – давай, до свиданья.

– А его магазинами теперь ты занимаешься?

– Да. Он почти сразу, в первую неделю, понял, что сам будет плотно заниматься этими заселенцами, избавляться от квартиры, а на бизнес времени не останется. Он меня и раньше звал взять управление, всё же отлажено у него было. Рутина и контроль – это не его, ему скучно. А развитие бизнеса в прошлом году было закончено, и, видимо, надолго. С этим Крымом, Донбассом, санкциями… Я сейчас не смогла ему отказать, понимаешь? Ушла из своего банка… И стала главной стервой его корпорации.

– Почему стервой?

– Я ж пришла как терминатор – сокращать издержки, увольнять лишних и бездельников. Стерва, однозначно. Отец меня в курс дел вводил и по ходу концепцию менял: от оптимизации процессов и накачки стоимости активов к полной ликвидации – почём возьмут.

– Так ты распродаёшь его магазины.

– Типа, да. И даже кое-что получается. Но реальность сложнее. Где-то проще не как бизнес продавать, а как имущество, а где-то проще убить или обанкротить какую-то лавку… Кое-кто просто сжигает всё в один день, типа случайный пожар на складе.

– Мне кажется, продать – хоть за копейку – всё равно выгоднее, чем сжечь…

– Есть такая книжка старая, «Атлант расправил плечи» называется, американки Айн Рэнд. Типа фантастики, но прямо наша ситуация описана. Так вот там предприниматели уничтожают свой работающий бизнес, чтобы он не достался государству. Кое-кто из наших, мне кажется, к такому же выводу приходит: лучше уничтожить своё детище, чем отдать этим козлам. Эмоциональное решение, конечно. На рациональном уровне ты права: лучше за копейку, но продать. Я пока пытаюсь сохранять рациональность.

Они помолчали. Кофе был допит.

– Марин, так выхода нет? Из списка социальных доноров выйти нельзя никак? Вы уже всё попробовали?

– Не знаю. Но, кажется, нет способа. Мы, кстати, сами не в списке, только родители.

– Ну, да, вас мелкий спасает…

– Возможно, да. Но мы и в переписи не участвовали. Составляли списки по переписи, это исходная база. А мой Сашка, ты знаешь, живет по «правилу Аленя»: надо сделать вот то и то – а лень, авось само рассосётся. И иногда это работает. Так и с переписью было. Переписчики дома нас не застали, приглашали в какую-то школу поблизости зайти и самим переписаться, но Сашка, как всегда: а на фига? Как в воду глядел.

– А мы, блин, такие правильные и честные, в переписи участвуем, налоги платим, на выборы ходим, всё на что-то надеемся.

– Да у меня отец такой же. Вроде в бизнесе прожжённый такой перец, 90-е прошёл, всё повидал, а наивный… Был. У него в фирмах даже весь софт на компах лицензионный, представляешь? Притом что зять – айтишник от бога. Он мог бы вообще на софт не тратиться, если бы нас спросил. А он такой, типа: как мы из России цивилизованную страну сделаем, если с себя же не начнём? У него принципиальная позиция была – не экономить «на спичках», если риск можно исключить за разумные деньги, он платил и исключал.

– Не все риски можно исключить, даже предвидеть в нашей…

– Да, – перебила её Марина, что-то вспомнив. – Знаешь, отец мне рассказал, что он знал про этот закон о социальных донорах, он видел эти риски, ещё в прошлом году своих юристов заряжал всё просчитать, но был уверен, что есть время принять меры, что он всё успеет. Представляешь?

– Слушай, а почему вы его от больницы прячете, или я что-то не так поняла?

– Если коротко, то больница для социального донора, скорее всего, последнее пристанище. Оттуда только в морг. Сашка вытащил одну суперсекретную директиву Минздрава директору ЦКБ, приказ, что ли, какой-то закрытый. В Москве все соцдоны, которые на здоровье жалуются, приписываются к ЦКБ… Так вот в том приказе регламентирован порядок обследования для всех поступающих пациентов независимо от диагноза. Единая схема лечения, – тут Марина показала пальцами кавычки, видимо, относящиеся в слову «лечение». – Даже диета у всех больных одна и та же предполагается. Понимаешь? Не важно, сердечный приступ у тебя, печень отказывает или просто видеть стал плохо, тебе сегодня гастроскопию делают, завтра – колоноскопию, потом томографию мозга…

– Не может быть… Бред же.

– Бред, ясен пень. Там в этой инструкции нигде нет, конечно, в явном виде предписания замучить пациента до смерти… Короче, нас с Сашкой это достаточно напугало, и мы решили отца отговорить. А он и сам, оказывается, против. Видимо, его врач ему что-то объяснил. Он к нему ходит, этот врач из его платной клиники, берёт наличными и довольно дорого. Он мне сказал, что у него предписание направить папку в ЦКБ выскакивает на компе, как только он его фамилию набирает. Он лекарства для отца выписывает на меня, я уже перешла на обслуживание в эту клинику. Хорошо ещё мужик нормальный попался, понимающий.

– И каков его прогноз по состоянию Льва Борисовича?

– Говорит, ситуация не безнадёжна, худшее позади (типа, мог бы сразу умереть от такого приступа), но полное восстановление, или почти полное, возможно только в клинике где-нибудь в Европе. У него тоже есть стационар со всеми условиями, но он к себе положить не может: его самого уволят сразу, а отца всё равно в ЦКБ переведут.

– Так вы уезжаете?

– Да, но вряд ли очень скоро. Отца пока просто нельзя транспортировать. Да и других дел ещё уйма, по бизнесу всё в процессе, почти ничего не завершено, не закрыто… Я по шестнадцать часов в офисе, а выходные – по точкам, так быстрее получается, без пробок. Сегодня не поехала, устала от всего этого. Дома очень тяжело, хотя Кристина – молодец: и от отца не отходит, и по дому помогать успевает. Даже не ожидала от неё…

– Кристина – это вторая жена? Твоя мачеха?

– Ну да… Она же сначала сбежала от него. Сразу после подселения. Сказала отцу, типа, это не моя война, разберёшься – звони. Выглядело как предательство. Но, с другой стороны, она и не претендовала ни на что, прописаться не пыталась, формального развода от отца никогда не требовала.

– А когда же она вернулась? И как мама-то с ней ладит?

– Тогда, после подселения, отец с матерью поговорил по телефону, наорал на неё, что она договор этот чёртов подмахнула не читая. Мама пару дней дулась, а потом приехала и говорит, я займусь этими жильцами. Кристины тогда уже там не было, мама заселилась в мою комнату и начала строить эту сиделку. С ней её верный водитель. И подруга, с которой они своей косметологией рулят, тоже каждый день заезжала. У мамы там целая антикризисная команда собралась. Думаю, без неё квартира уже превратилась бы в узбекское общежитие. Отец к нам переехал, так проще показалось, мы очень много с ним по делам общались, мне же во все детали входить надо было быстро. Места у нас достаточно… Короче… Кристине я позвонила после инсульта, она сразу приехала, через час, наверно, примчалась и больше уже не уезжала. И знаешь, мне так спокойнее за отца, она его, похоже, очень любит.

– А доктор объяснил тебе, отчего инсульт случился. Отец у тебя ещё молодой.

– Да, ему 55 всего. Доктор говорит: нервы, стресс. Сначала накапливалось, а потом какой-то особый повод, даже не очень значительный, и всё. А повод был, видимо. В тот день отец ездил к Хабибуллину. Знаешь, наверно, заммэра по строительству?

– Слышала, конечно. А они знакомы были, да?

– Ну, да. У отца было несколько крупных контрактов по поставкам сантехники для новостроек, которые продавались с полной отделкой. Не то чтобы элитное жильё, но и не массовое. Сантехнику ставили импортную, а отец один из немногих, кто мог обеспечить большие объёмы и быстро, и за разумные деньги. Почти не зарабатывал на этом, разве что кредитную историю у поставщиков, мы её сейчас капитализируем и обналичиваем, – Марина усмехнулась.

– Твой отец вроде не работал с бюджетом, избегал?

– Да он ненавидел эти тендеры и госзакупки, эту крысиную возню. Но это были поставки не городу, а застройщику, который на бюджете сидит. Тот палился сначала на одном проекте, отец его выручил. По предоплате, конечно, зато быстро и чётко всё поставил. Так и пошло. Отца не волновало, что застройщик накручивает два конца к его сантехнике по своей отчётности, всех всё устраивало. А с Хабибуллиным он через этого застройщика на какой-то презентации познакомился. Потом ещё где-то как-то пересекались, шапочное знакомство, но Хабибуллин его знал, всегда с интересом общался. Как отец говорит, не через губу, а как нормальный мужик разговаривал, что редкость на таком уровне. Короче, когда он всё уже, что мог придумать со своими юристами, попробовал, он решил этот административный ресурс задействовать. Стал добиваться встречи с Хабибуллиным, и это отдельная история… Так или иначе, ему назначили приём в мэрии, он туда с утра поехал. А вышел – и приступ. Он даже мне не рассказал, как встреча прошла, не успел. Я примчалась из конторы по Сашкиной смс-ке, он звонил, а я на переговорах не брала трубу. Сашка отца у двери квартиры нашёл, в дом затащил… Я приехала, отец не говорит – под уколами… Скорая тогда уже уехала, что Сашка вызвал.

– Кошмар.

– Сейчас-то чуть отпустило, я его могу понимать, Кристина все слова разбирает, но он мало говорит. Он хоть сам чуть спокойнее стал, смирился, наверное. Кристину всё время за руку держит.

– Что же ему Хабибуллин сказал такое?

– Не знаю, Оль. Ясно, что не смог помочь. Думаю, для отца это была последняя надежда вернуться к старой жизни, повернуть всё вспять. И ему дали понять, что повернуть нельзя. Вот его и накрыло.

– Может, ещё расскажет.

– Надеюсь. Если восстановится, думаю, мне всё расскажет… У вас-то что произошло, расскажи. Что за бомжиха? Что делать будете?

– Марин, не знаю пока, что делать. Мы ещё в шоке. А твою историю Андрею расскажу – настроения ему точно не прибавлю, – и Ольга пересказала ей процесс заселения к ним Никитичны.

Они не хотели закруглять встречу, поговорили ещё немного об общих знакомых. Официант давно принес счёт, рассчитал их, а они всё сидели, возвращаясь то к одной, то к другой детали своей новой и нежданной роли социального донора.