Читать книгу И учителя английского влюбляются. Прекрасные лимитчики - Гвейн Гамильтон - Страница 6

Каждый вечер большая группа учителей отправлялась вместе, чтоб забыть коммунально, зачем приехали. То возле киоска стояли, то возле метро, то сидели в кабаке. Чаще всего стояли где-то. Познакомился я тогда с грандиозным американцем, но не без опасения. Вживую никогда раньше и не видел американца, не то чтоб с ним подружиться. Не любили американцев в моем городке, но я вскоре нашел, что с ними было легче, чем с британцами. Те какие-то непонятные, да и лексикон другой, не всегда поймешь, что хочет сказать, не издевается ли. А с американцами всегда ясно, когда издеваются, они делают это без особенного исскуства. С этим также было. Открыто издевался, когда кого-то из британцев или канадцев видел, и начинал твердить, что Декларация Независимости – самый красивый документ всей истории, и драки в учительской не прекращались. Вот его тоже звали Стив, но он был не из Сан-Франциско, а из гордого Техаса. Приехал он тоже по холодному расчету, без романтики, из-за девушек и пива. В отличие от другого Стива, он не собирался потерять великолепные возможности разврата из-за неумения себя сдерживать в нужный момент. Поэтому всегда являлся на уроки, как бы скверно себя ни чувствовал. Любовь к Декларации была у него огромная и искренняя – она была для него гарантией. Гарантия, что ему по наследству передается право наслаждаться, громко разговаривать на своем родном языке и издеваться над подданными королевы. И было вовсе не важно, в какой находился стране – Декларация тем и красива, что она везде действительна.

Короче, он чувствовал себя очень комфортно, даже когда громко разговаривал возле киосков ночью, где пиво пил один или с кем попало. Особенно любил он один киоск возле Белорусского вокзала, где по близости еще находилась «Крошка-картошка». Местные почему-то на него не реагировали вообще. Милиция никогда не тормозила, чтоб проверить документы, и алкаши бутдо и не понимали, что он говорит с ними по-английски. Хочется сказать, что его окружал абсурд, но, может, не абсурд это был, а просто дух самоуверености, в меру. Его окружало чувство комфорта, и люди вокруг него расслаблялись, если они не были англоязычными. Ну, был это все, конечно, абсурд, но только немного, совсем чуть-чуть.

Но страная вещь: каким бы он ни казался неадевкатным, он мне вообще-то нравился. Потом что-то более странное случилось – Декларация вдруг накрылась, он перестал носить ее с собой, да и вообще успокоился.

После работы мы стояли возле кисока на Белорусской, было темно. Фонари светили заговорщически и смешивались с запахом бензина.

Он мне признался.

– Такая она красивая, – говорит, – и особеная. Душа у нее такая чистая, она меня к себе не допускает без призора, только в присутствии мамы или бабушки.

– У Декларации есть мама и баба? – спросил я.

– Да нет, – ответил он. – у девушки, которую я люблю. Достаточно одно слово от нее услышать, как запевают ангелы в душе. Одно слово только, и это хорошо, потому что мы с ней не особо и разговаривали, пару слов всего, и то только в присутствии призора.

– Сколько ей лет? – спросил я.

– Девятнадцать.

– Девятнадцать!?

– Девятнадцать, да, – говорит, – даже когда мне было девятнадцать, я не встречался с такой юной лэди. Но верь не верь, я не думаю, что в этом дело. Я думаю, что мы созданы друг для друга.

Вот как, оказывается, он тоже был романтик. Но мне почему-то показалось, что она ему вскоре надоест.

Прошел месяц, потом два. Она ему не надоедала. Он стал более замкнутым, перестал пить каждый день после работы с учителями – трезвым убегал к ней домой, разговаривать с мамой и бабой, потом сам пил один у себя. Все время убегал, как бы ее застать дома.

– Ты куда!? – спросил я в очередной раз в коридоре после урока.

– К ней, она должна была меня ждать дома, но она не очень любит ждать. У нас встреча через пол-часа, и если я не приду пораньше, она уйдет до назначеного времени, она любит так меня проверять на верность.

– Да, знает она, как тобой крутить, во как знает. Тебе это нравится?

– Ну да, наверное, не знаю, нет, просто я ее люблю. Знаешь что она мне сказала позавчера? Сказала, что очень хочет в Америку и если я на ней женюсь, она меня допустит к себе.

Чувство разочаровния из-за отсутствия романтики подуло вдруг холодным ветром, похоже было, что погода меняется и жаркое лето кончается.

– Ну да, ну что такого? Я же тоже хочу в Америку, там свобода и люди хорошие, это же очень даже правильно, что она хочет в Америку. Какой здравый человек не хочет туда? Ты мне покажи хоть одного человека, кто не хочет в Америку, и я покажу тебе ненормального.

– Да не все хотят в Америку. Я же не хочу в Америку.

– Да хочешь ты, все канадцы страх как хотят в Америку, я знаю. Но ты не переживай, ты уже практически американец, Канада же 51-ый штат. Вот она-то и без меня, может, попадет, надо действовать быстрее, а то она раздумает и не выйдет за меня. Или найдет другого американца. Может, она найдет тебя, например.

– Не переживай, я ее не хочу, я люблю более простых особ.

– Ты знаешь, я ее хочу с тобой, со всеми познакомить, но она немножко такая, знаешь, боюсь.

– Да ты не бойся, старик, мы ее не собираемся спереть.

– Неа, я не это имел ввиду. Она немножко бывает неадекватной. То есть грубовата. Но ты ее не знаешь, как я, она хорошая внутри.

– Ты же не знаешь ее сам!

– Знаю, знаю. Но я знаю ее, она хорошая, я это чувствую.

– Слушай, мне надо вернутся на занятия, но ты мне обещай немножко подумать критически: допустим, она тебя не любит, а только хочет в Америку. Подумай, хорошо?

– Хорошо. Подумаю. Но и ты мне обещай тоже подумать: любой нормальный человек готов на все, чтобы стать американцем, и ты не исключение. Подумай, хорошо?

Но подумать мы не успели. Судьба подумала и решила вторгнуться в дело. И он не стал спорить с судьбой. Кричал чуть-чуть, но только сразу после того, как упал с табуретки на кухне, сломав обе ноги, в тот же вечер.

– Как это ты сумел обе ноги сломать, табуретка очень высокая была, что ли? – спросили все потом, когда уже мог ходить и вернулся на работу.

– Да нет, – отвечал он, – обычная табуретка, просто очень неудачно упал. Очень. Или же судьба… – добавил он тихо и немного сконфуженно. – Я же не мог сам ничего делать, и они взяли меня к себе жить. Мама и бабушка ухаживали за мной, помогали в туалет, готовили кушать, и все такое. Она сама не могла, она же учится еще, в институт ходила каждый день и после института куда-то всегда с подружками, какие-то всегда важные академические вечеринки. Было все очень полезно для моего русского. Весь день я с ними сидел, разговарил, оказывается, мама и бабушка милейшие особы, они мне очень нравятся теперь. Раньше, ну, как бы терпел, а теперь с удовольствием посижу с ними и без нее. Но она теперь и это не дает, – он еще пуще сконфузился и глаза опустил.

– Что? – я не понял.

– Она не дает. Ну, ревнивая, ревнует маму и бабушку.

– Ревнует?

– Да. Ну, пока ее нет дома, можно разговаривать, а когда приходит, надо тихо, чтобы не слышала, на кухне можно, пока она принимает душ, иначе она ревнует.

Сильно хотелось еще с ним поговорить, но надо было идти. Уговорил его после работы пойти в киоск пиво пить, как в старые времена, и он согласился, все равно она собиралась вечером на академическую вечеринку в клуб, где обычно танцевала на академических темах до утра.