Читать книгу Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник) - Игорь Губерман - Страница 21

Как это странно и нелепо:

упруги дни, отменны ночи,

но неотвязно и свирепо

меня все время смута точит.

По счету света и тепла,

по мере, как судьба согнула,

жизнь у кого-то протекла,

а у другого – прошмыгнула.

Мне дух мечтательности нежной

уже докучен и не нужен,

я столько завтракал с надеждой,

что грустен был бы с ней же ужин.

Меня слегка тревожит отрешенность

моя от повседневности кипящей;

не то это фортуны завершенность,

не то испуг от жизни настоящей.

Смотрю я горестно и пристально

на свой сужающийся круг:

осилив бури, в тихой пристани

мы к жизни вкус теряем вдруг.

Мы зря в былом опору ищем

для новых светлых побуждений,

уже там только пепелище

тогдашних наших заблуждений.

Все растяпы, кулемы, разини —

лучше нас разбираются в истине:

в их дырявой житейской корзине

спит густой аромат бескорыстия.

По сути, наши боли и невзгоды,

события, восторги и вожди —

такие же явления природы,

как засухи, рассветы и дожди.

Унять людскую боль и горе

не раньше сможет человек,

чем разделить сумеет море

на воды впавших в море рек.

Разносит по планете смех и плач

невидимый злодей и утешитель —

бес хаоса, случайностей, удач,

порядка и системы сокрушитель.

Душе уютны, как пальто,

иллюзии и сантименты,

однако жизнь – совсем не то,

что думают о ней студенты.

Я боюсь, что жизнь на небе нелегка,

ибо с неба мы заметны в серой мгле,

и краснеют на закате облака

от увиденного ими на земле.

Бродяги, странники, скитальцы,

попав из холода в уют,

сначала робко греют пальцы,

а после к бабе пристают.

Всегда приятно думать о былом,

со временем оно переменилось,

оно уже согрето тем теплом,

которое в душе тогда клубилось.

Даря комфорт, цивилизация

нас усмиряет, растлевая:

уже мне страшно оказаться

где хаос, риск и смерть живая.

Природа окутана вязью густой

дыхания нашей гордыни,

и даже на небе то серп золотой,

то вялая корка от дыни.

Хмурым лицом навевается скука,

склонная воздух тоской отравлять,

жизнь и без этого горькая штука,

глупо угрюмством ее опошлять.

Наш разум налегке и на скаку

вторгается в округу тайных сфер,

поскольку ненадолго дураку

стеклянный хер.

Однажды человека приведет

растущее техническое знание

к тому, что абсолютный идиот

сумеет повлиять на мироздание.

Когда от взрыва покачнется

Земля, струясь огнем и газом,

к нам на мгновение вернется

надежда робкая на разум.

Душа человеку двойная дана —

из двух половинок, верней, —

и если беспечно хохочет одна,

то плачет вторая над ней.

Истину ищу сегодня реже я,

ибо, сопричастные к наживе,

всюду ходят сочные и свежие

истины, мне начисто чужие.

Кто потемки моей темноты

осветить согласится научно?

Почему от чужой правоты

на душе огорчительно скучно?

К себе желая ближе присмотреться,

курю и тихо думаю во тьме

про мысли, исходившие от сердца

и насмерть замерзавшие в уме.

Да, Господь, лежит на мне вина:

глух я и не внемлю зову долга,

ибо сокрушители гавна

тоже плохо пахнут очень долго.

Мерзавцу я желаю, чтобы он

в награду за подлянку и коварство

однажды заработал миллион

и весь его потратил на лекарство.

На даже близком расстоянии

не видно щели узкой пропасти,

и лишь душой мы в состоянии

ум отличить от хитрожопости.

Увы, при царственной фигуре

(и дивно морда хороша)

плюгавость может быть в натуре

и косоглазой быть душа.

Я встречал на житейском пути

ухитрившихся в общем строю

мимо собственной жизни пройти

и ее не признать за свою.

Есть люди речи благородной

и строгих нравственных позиций,

но запах тухлости природной

над ними веет и струится.

Наш Бог, Создатель, Господин,

хотя и всеблагой,

для слабых духом Он один,

а для других – другой.

Весьма влияет благотворно

и создает в душе уют

наш мир, где так везде проворно

воруют, лгут и предают.

Покрытость лаками и глянцем

и запах кремов дорогих

заметно свойственней поганцам,

чем людям, терпящим от них.

Внезапной страсти убоясь,

предвидя тяготы и сложности,

мы льем разумных мыслей грязь

на блеск пугающей возможности.

Поскольку нету худа без добра,

утешить мы всегда себя умеем,

что если не имеем ни хера,

то право на сочувствие имеем.

Впитал я с детства все банальности,

но в жизни я не делал подлости

не от зачуханной моральности,

а по вульгарной личной гордости.

Никак я не миную имя Бога,

любую замечая чрезвычайность;

случайностей со мной так было много,

что это исключает их случайность.

Преданный разгулу и азарту,

я от мутной скуки не умру,

в молодости плоть метала карту,

ныне шулер-дух вошел в игру.

Где сегодня было пусто

на полях моих житейских,

завтра выросла капуста

из билетов казначейских.

В унынии, печали и тоске

есть пошлость с элементами безумства,

и так ведь жизнь висит на волоске,

а волос очень сохнет от угрюмства.

По-прежнему людей не избегая,

я слушаю их горькие рыдания,

но слышу их теперь, изнемогая

от жалости, лишенной сострадания.

Я спорю искренно и честно,

я чистой истины посредник,

и мне совсем не интересно,

что говорит мой собеседник.

Всюду в жизни то смерчи, то тучи,

бродит гибель и небо в огне;

чем серьезней опасность и круче,

тем она безразличнее мне.

В душе у нас – диковинное эхо:

оно способно, звук переинача,

рыданием ответить вместо смеха

и смехом отозваться вместо плача.

Бегу, куда азарт посвищет,

тайком от совести моей,

поскольку совесть много чище,

если не пользоваться ей.

За радости азартных приключений

однажды острой болью заплатив,

мы так боимся новых увлечений,

что носим на душе презерватив.

Когда в нас к этой жизни зыбкой —

нет ни любви, ни интереса,

то освещается улыбкой

лицо недремлющего беса.

Творец обычно думает заранее,

размешивая разум, соль и дерзость,

и многим не хватает дарования,

чтоб делать выдающуюся мерзость.

Есть две разновидности теста,

из коего дух наш содеян,

и люди открытого текста

проигрывают лицедеям.

Я б устроил в окрестностях местных,

если б силами ведал природными,

чтобы несколько тварей известных

были тварями, только подводными.

Я с почтеньем думаю о том,

как неколебимо все, что есть,

ибо даже в веке золотом

ржавчина железо будет есть.

По сути, знали мы заранее,

куда наука воз везла,

поскольку дерево познания

всегда поили соки зла.

Наука зря в себе уверена,

ведь как науку ни верти,

а у коня есть путь до мерина,

но нет обратного пути.

Весь день сегодня ради прессы

пустив на чтение запойное,

вдруг ощутил я с интересом,

что проглотил ведро помойное.

Но пакости на свете нет сугубей,

чем тихое культурное собрание,

где змеи ущемленных самолюбий

витают и кишат уже заранее.

Как, Боже, мы похожи на блядей

желанием, вертясь то здесь, то там,

погладить выдающихся людей

по разным выдающимся местам.

До славы и сопутствующих денег,

по лестнице взбираясь, как медведь,

художник только нескольких ступенек

за жизнь не успевает одолеть.

Искусство, отдаваясь на прочтение,

распахнуто суждению превратному:

питая к непонятному почтение,

мы хамски снисходительны к понятному.

Удавшиеся строчки

летают, словно мухи,

насиживая точки

на разуме и духе.

Есть люди – выдан им билет

на творческое воплощение,

их души явно теплят свет,

но тускло это освещение.

Ценю читательские чувства я,

себя всего им подчиняю:

где мысли собственные – грустные,

там я чужие сочиняю.

Во мне душа однажды дрогнет,

ум затуманится слегка,

и звук возвышенный исторгнет

из лиры слабая рука.

В этой жизни я сделал немного

от беспечности и небрежения,

мне была интересна дорога,

а не узкий тупик достижения.

Глубокие мы струны зря тревожим,

темно устройство нашего нутра,

и мы предугадать никак не можем,

как может обернуться их игра.

Иллюзий и галлюцинаций,

туманных помыслов лихих —

затем не следует бояться,

что мы б не выжили без них.

Слова про слитность душ – лишь удовольствие,

пустая утешительная ложь;

по хуже одиночества – спокойствие,

с которым ты его осознаешь.

Не в муках некой мысли неотложной

он вял и еле двигает руками —

скорее, в голове его несложной

воюют тараканы с пауками.

Вертясь в работной мясорубке,

мужчины ей же и хранимы,

поскольку мнительны и хрупки,

пугливы, слабы и ранимы.

А кто орлом себя считает,

презревши мышью суету,

он так заоблачно летает,

что даже гадит на лету.

Покров румян, манер и лаков

теперь меня смущает реже,

наш мир повсюду одинаков,

а мы везде одни и те же.

Быть незаметнее и тише —

важнее прочего всего:

чем человек крупней и выше,

тем изощренней бес его.

Глупое по сути это дело —

двигаться, свою таская тень;

даже у себя мне надоело

быть на побегушках целый день.

За то, что дарятся приятности

то плотью нам, то духом тощим,

содержим тело мы в опрятности,

а душу музыкой полощем.

Я не уверен в Божьем чуде

и вижу внуков без прикрас,

поскольку будущие люди

произойдут, увы, от нас.

С народной мудростью в ладу

и мой уверен грустный разум,

что как ни мой дыру в заду,

она никак не станет глазом.

Зря не печалься, старина,

печаль сама в тебе растает,

придут иные времена,

и все гораздо хуже станет.