Читать книгу Гарики из Иерусалима. Книга странствий (сборник) - Игорь Губерман - Страница 23

Как я живу легко и гармонично,

как жизнь моя, о Господи, светла,

обругана подонками публично

и временем обобрана дотла.

Ни в чем на свете не уверен,

живя со смутной все же верой,

я потому высокомерен,

что мерю жизнь высокой мерой.

Характер мой – отменно голубиный,

и ласточки в душе моей галдят,

но дальше простираются глубины,

где молча птеродактили сидят.

С Богом я общаюсь без нытья

и не причиняя беспокойства:

глупо на устройство бытия

жаловаться автору устройства.

Сегодня жить совсем не скучно:

повсюду пакость, гнусь и скверна,

все объясняется научно,

и нам не важно, что неверно.

Бог мало кого уберег или спас,

Он копит архив наблюдений,

в потоке веков изучая на нас

пределы душевных падений.

Душа всегда у нас болит,

пока она жива и зряча,

и смех – целебный самый вид

и сострадания, и плача.

Живу сызмальства и доныне

я в убежденности спокойной,

что в мире этом нет святыни,

куска навоза недостойной.

Судьбы своей мы сами ткем ковер,

испытывая робость и волнение;

нам вынесен с рожденья приговор,

а мы его приводим в исполнение.

Вся история нам говорит,

что Господь неустанно творит:

каждый год появляется гнида

неизвестного ранее вида.

И думал я, пока дремал,

что зря меня забота точит:

мир так велик, а я так мал,

и мир пускай живет как хочет.

Ангел в рай обещал мне талон,

если б разум я в мире нашел;

я послал его на хуй, и он

вмиг исчез – очевидно, пошел.

Причудлив духа стебель сорный,

поскольку если настоящий,

то бесполезный, беспризорный,

бесцельный, дикий и пропащий.

На мир если смотреть совсем спокойно,

то видишь в умягчающей усталости,

что мало что проклятия достойно,

но многое – сочувствия и жалости.

На путях неразумно окольных

и далеких от подвигов бранных

много странников подлинно вольных

и на диво душевно сохранных.

Мы пленники общей и темной судьбы

меж вихрей вселенской метели,

и наши герои – всего лишь рабы

у мифа, идеи и цели.

Когда внезапное течение

тебя несет потоком пенным,

то ясно чувствуешь свечение

души, азартной к переменам.

А что как мысли и пророчества,

прозрения, эксперименты

и вообще все наше творчество —

Святого Духа экскременты?

С укором, Господь, не смотри,

что пью и по бабам шатаюсь:

я все-таки, черт побери,

Тебя обмануть не пытаюсь.

Из бездонного духовного колодца

ангел дух душе вливает (каждой – ложка),

и, естественно, кому-то достается

этот дух уже с тухлятиной немножко.

Пустым горением охвачен,

мелю я чушь со страстью пылкой;

у Бога даже неудачи

бывают с творческою жилкой.

Всего одно твержу я сыну:

какой ни сложится судьба,

не гнуть ни голову, ни спину —

моя главнейшая мольба.

Когда клубятся волны мрака

и дух мой просит облегчения,

я роюсь в книгах, как собака,

ища траву для излечения.

На свете столько разных вероятностей,

внезапных, как бандит из-за угла,

что счастье – это сумма неприятностей,

от коих нас судьба уберегла.

Душа моя, признаться если честно,

черствеет очень быстро и легко,

а черствому продукту, как известно,

до плесени уже недалеко.

У душ (поскольку Божьи твари)

есть духа внешние улики:

у душ есть морды, рожи, хари

и лица есть, а реже – лики.

Мне кажется порой, что Бог насмешлив,

но только по своей небесной мерке,

и каждый, кто избыточно успешлив,

на самом деле – просто на проверке.

Подобно всем, духовно слеп

в итоге воспитания,

я нахожу на ощупь хлеб

душевного питания.

Творец был мастером искусным —

создал вино и нежных дам,

но если Он способен к чувствам —

то не завидует ли нам?

Я всюду вижу всякий раз

души интимную подробность:

то царство Божие, что в нас, —

оно и есть к любви способность.

Во мне то булькает кипение,

то прямо в порох брызжет искра;

пошли мне, Господи, терпение,

но только очень, очень быстро.

Тоской томится, как больной,

наш бедный разум, понимая,

что где-то за глухой стеной

гуляет истина немая.

Мало что для меня несомненно

в этой жизни хмельной и галдящей,

только вера моя неизменна,

но религии нет подходящей.

Мольбами воздух оглашая,

мы столько их издали вместе,

что к Богу очередь большая

из только стонов лет на двести.

Душа моя безоблачно чиста,

и крест согласен дальше я нести,

но отдых от несения креста

стараюсь я со вкусом провести.

Надо пить и много и немного,

надо и за кровные и даром,

ибо очень ясно, что у Бога

нам не пить амброзию с нектаром.

Чтоб нам в аду больней гореть,

вдобавок бесы-истязатели

заставят нас кино смотреть,

на что мы жизни наши тратили.

Знать не зная спешки верхоглядства,

чужд скоропалительным суждениям,

Бог на наше суетное блядство

смотрит с терпеливым снисхождением.

Мы славно пожили на свете,

и наши труды не пропали,

мы сами связали те сети,

в которые сами попали.

Волшебно, как по счету раз-два-три

и без прикосновенья чьих-то рук,

едва мы изменяемся внутри,

как мир весь изменяется вокруг.

Я праведностью, Господи, пылаю,

я скоро тапки ангела обую,

а ближнего жену хотя желаю,

однако же заметь, что не любую.

Душою ощутив, как мир прекрасен,

я думаю с обидой каждый раз:

у Бога столько времени в запасе —

чего ж Он так пожадничал на нас?

Нездешних ветров дуновение

когда повеет к нам в окно,

слова «остановись, мгновение»

уже сказать нам не дано.

А вдруг устроена в природе

совсем иная череда,

и не отсюда мы уходим,

а возвращаемся туда?

Загадочность иного бытия

томит меня, хоть я пока молчу,

но если стану праведником я,

то перевоплощаться не хочу.

Игра ума, фантом и призрак

из мифотворческой лапши,

душа болит – хороший признак

сохранности моей души.

Твердо знал он, что нет никого

за прозрачных небес колпаком,

но вчера Бог окликнул его

и негромко назвал мудаком.

Забавно, что словарь мой так убог,

что я, как ни тасуй мою колоду,

повсюду, где возникло слово «Бог»,

вытаскиваю разум и свободу.

Напрасно ищет мысль печальная

пружины, связи, основания:

неразрешимость изначальная

лежит в узлах существования.

Любую, разобраться если строго

и в жизни современной, и в былой,

идею о добре помять немного —

и сразу пахнет серой и смолой.

Я спокойно растрачу года,

что еще мне прожить суждено,

ибо кто я, зачем и куда —

все равно мне понять не дано.

Для тяжкой тьмы судьбы грядущей

лепя достойную натуру,

Творец в раствор души растущей

кладет стальную арматуру.

Меняется судьбы моей мерцание,

в ней новая распахнута страница:

участие сменив на созерцание,

я к жизни стал терпимей относиться.

Я с радостью к роскошному обеду

зову, чтобы обнять и обласкать

того, кто справедливости победу

в истории сумеет отыскать.

Увы, в обитель белых крыл

мы зря с надеждой пялим лица:

Бог, видя, что Он сотворил,

ничуть не хочет нам явиться.

Мольба слетела с губ сама,

и помоги, пока не поздно:

не дай, Господь, сойти с ума

и отнестись к Тебе серьезно.

Судьба, фортуна, фатум, рок —

не знаю, кто над нами властен,

а равнодушный к людям Бог —

осведомлен и безучастен.

Создатель собирает аккуратно

наш дух, как устаревшую валюту,

и видимые солнечные пятна —

те души, что вернулись к абсолюту.

Давай, Господь, поделим благодать:

Ты веешь в небесах, я на ногах —

давай я буду бедным помогать,

а Ты пока заботься о деньгах.

Задумано в самом начале,

чтоб мы веселились нечасто:

душа наша – орган печали,

а радости в ней – для контраста.

Да, Господи, вон черт нести устал

со списками грехов мой чемодан,

да, я свой век беспечно просвистал,

но Ты ведь умолчал, зачем он дан.

В моей душевной смуте утренней,

в ее мучительной неясности

таится признак некой внутренней

с устройством жизни несогласности.

Творец забыл – и я виню

Его за этот грех —

внести в судьбы моей меню

финансовый успех.

Пылал я страстью пламенной,

встревал в междоусобие,

сидел в темнице каменной —

пошли, Господь, пособие!

В людях есть духовное несходство,

явное для всех, кто разумеет:

если в духе нету благородства,

то не из души он тухло веет.

Я уже привык, что мир таков,

тут любил недаром весь мой срок

я свободу, смех и чудаков —

лучшего Творец создать не мог.

В духовной жизни я такого

наповидался по пути,

что в реках духа мирового

быть должен запах не ахти.

Хранителям устоев и традиций —

конечно, если рвение не мнимое —

нельзя ни мельтешить, ни суетиться,

чтоб не компрометировать хранимое.

Давно пора устроить заповедники,

а также резервации и гетто,

где праведных учений проповедники

друг друга обольют ручьями света.

Ханжа, святоша, лицемер —

сидят под райскими дверями,

имея вместо носа хер

с двумя сопливыми ноздрями.

Большим идеям их гонители

и задуватели их пламени

всегда полезней, чем ревнители

и караульные при знамени.

Идея, когда образуется,

должна через риск первопутка

пройти испытание улицей —

как песня, как девка, как шутка.

Мне кажется, что истое призвание,

в котором Божьей искры есть частица,

в себе несет заведомое знание

назначенности в ней испепелиться.

Есть и в Божьем гневе благодать,

ибо у судьбы в глухой опале

многие певцы смогли создать

лучшее, что в жизни накропали.

Не так баламутится грязь

и легче справляться с тоской,

когда в нашей луже карась

поет о пучине морской.

В заботах праздных и беспечных

высоким пламенем горя,

лишь колебатель струн сердечных

живет не всуе и не зря.

Я не знаю, не знаю, не знаю;

мне бы столько же сил, как незнания;

я в чернила перо окунаю

ради полного в этом признания.

Что для нас – головоломка,

духом тайны разум будит —

очевидно, для потомка

просто школьным курсом будет.

Провалы, постиженья и подлоги

познания, текущего волнами, —

отменное свидетельство о Боге,

сочувственно смеющемся над нами.

Все звезды, может быть, гербы и свастики —

всего лишь разновидности игрушек,

лишь гусеницы мы и головастики

для бабочек нездешних и лягушек.

Мне симпатична с неких пор

одна утешная банальность:

перо с чернильницей – прибор,

которым трахают реальность.

Живя в дому своем уютно,

я хоть и знаю, что снаружи

все зыбко, пасмурно и смутно,

но я не врач житейской стужи.

Я так привык уже к перу,

что после смерти – верю в чудо —

Творец позволит мне игру

словосмесительного блуда.

Куда б от судьбы ни бежали —

покуда душа не отозвана,

мы темного текста скрижали

читаем в себе неосознанно.

Работа наша и безделье,

игра в борьбу добра со злом,

застолье наше и постелье —

одним повязаны узлом.

Чем век земной похож на мебель —

совсем не сложная загадка:

она участник многих ебель,

но ей от этого не сладко.

Для плоти сладко утомление —

любовь, азарт, борьба, вино;

душе труднее утоление,

но и блаженнее оно.

Много нашел я в осушенных чашах,

бережно гущу храня:

кроме здоровья и близостей наших,

все остальное – херня.

Былые забыв похождения,

я сделался снулым и вялым;

пошли мне, Господь, убеждения,

чтоб, мучаясь, я изменял им.

Великой творческой мистерией

наш мир от гибели храним:

дух – торжествует над материей,

она – господствует над ним.

Вражда племен, держав и наций

когда исчезнет на земле,

то станут ангелы слоняться

по остывающей золе.

Я не считал, пока играл, —

оплатит жизнь моя

и те долги, что я не брал,

и те, что брал не я.

Хоть я постиг довольно много,

но я не понял, почему

чем дальше я бежал от Бога,

тем ближе делался к Нему.

Спасибо Творцу, что такая

дана мне возможность дышать,

спасибо, что в силах пока я

запреты Его нарушать.

Под шум и гомон пьянок сочных

на краткий миг глаза закрыв,

я слышу звон часов песочных

и вижу времени разрыв.

Всем смертным за выслугу лет

исправно дарует Творец

далекий бесплатный билет,

но жалко – в один лишь конец.

К Богу явлюсь я без ужаса,

ибо не крал и не лгал,

я только цепи супружества

бабам нести помогал.

Свое оглядев бытие скоротечное,

я понял, что скоро угасну,

что сеял разумное, доброе, вечное

я даже в себе понапрасну.

Спасибо за безумную эпоху,

за место, где душа моя продрогла,

за вечности ничтожную ту кроху,

которой мне хватило так надолго.

Как одинокая перчатка,

живу, покуда век идет,

я в Божьем тексте – опечатка,

и скоро Он меня найдет.