Читать книгу Траектория полета совы - Кассия Сенина - Страница 3

Ноябрь в том году выдался очень холодный. Злой ветер трепал деревья, и они раздраженно сбрасывали побуревшие листья. Розы, немилосердно исхлестанные дождем, уныло повесили головы. Водостоки старых мощеных улиц не справлялись с потоками воды. Гора Ликавит походила на ободранную мокрую кошку, а Акрополь целыми днями скрывала завеса то ли мороси, то ли тумана. Прохожие прятались под зонтики, а туристы, в хорошую погоду нередко забредавшие на местный книжный развал, вовсе не появлялись в этом районе, и сами торговцы, перебравшись под крышу, не высовывали носа наружу. Проходя по улице Прокла мимо книжного рынка, существовавшего на этом месте уже сто с лишним лет, Афинаида вдыхала запах кофе, которым согревались местные «книжники», и невольно вспоминала то время, когда она любила часами бродить по таким развалам… Но теперь она спешила пройти мимо, ведь в таких местах почти не встретишь «душеспасительных» книг вроде тех, что давал читать отец Андрей, зато всегда бросаются в глаза старые глянцевые журналы или плакаты с не слишком приличными картинками. А все-таки иногда жаль, что нельзя побродить среди низеньких столиков, заваленных книгами, порыться в ящиках с потрепанными изданиями, поизучать содержимое стеллажей с научной литературой…

Храм Архангела Михаила стоял на пересечении улиц Прокла и Григория Богослова, и Афинаида могла бы найти его с закрытыми глазами – столько раз она уже проделала этот путь. В последний год, после смерти матери, она проходила тут по меньшей мере два раза ежедневно. Отец Андрей то и дело заводил речь о том, что Афинаида должна, наконец, продать квартиру – точнее, он выражался обтекаемее, но одновременно и прямолинейнее: «пожертвовать на нужды церкви», – принять монашеский постриг и перебраться окончательно под кров церковного дома, где хозяйничала мать Еликонида. Но Афинаида всё оттягивала этот момент. Хотя против пострига она ничего не имела – в сущности, она давно жила в иноческом послушании, вот только имя, выбранное для нее отцом Андреем, ей не нравилось, – однако перспектива монашествовать под началом всесильной экономки пугала ее до смерти. В последнее время она не раз задумывалась о том, что означал этот страх – греховное малодушие и неприязнь к ближнему или инстинкт самосохранения? Впрочем, такой инстинкт отец Андрей, вероятно, тоже счел бы греховным, ведь ради Христа надо не бояться отдать и жизнь… Но Афинаида никак не могла заставить себя отождествить самопожертвование ради Христа с жизнью под командованием «богоданного ужаса», как в шутку иногда называл мать Еликониду сам настоятель. Имея свою квартиру, можно хотя бы по вечерам и ночью побыть одной, без чужих придирчивых взглядов, без опасения, что в любой момент к тебе могут войти… В этом была хоть какая-то независимость, которая полностью исчезла бы с переселением в церковный дом.

Независимость. За столько лет Афинаида, как ни старалась слушаться наставлений духовного отца и жить по тем книгам, которые он благословлял читать, так и не смогла побороть в душе стремления к свободе. Задумываясь о его корнях, она понимала, что это стремление уходило не столько в ее детство – Афинаида всегда была послушной дочерью и не доставляла родителям хлопот, – сколько в годы учебы в Академии и краткого пребывания в аспирантуре. Несомненно, оно проистекало от тяги к научной работе. Девушке было очень интересно учиться, и она порой с тайной грустью вспоминала о своей недописанной диссертации. Когда она забрала документы из аспирантуры, знакомые удивлялись, ведь она была одной из самых способных и преподаватели любили ее, а она так и не смогла никому внятно объяснить, что случилось. Никому, даже научному руководителю. Сказала просто, что изменились жизненные обстоятельства и она больше не может заниматься диссертацией. Что он подумал? Может, решил, что у нее что-то произошло в семье или в личной жизни… Он был слишком деликатен, чтобы расспрашивать. Только сказал: «Я надеюсь, что у вас всё уладится и вы еще вернетесь в науку. Такие способности, как у вас, грех губить!»

Она ушла из научной среды, едва начав туда вписываться, но «яд свободомыслия» уже попал в кровь: привычка анализировать прочитанное, сопоставлять разные источники, замечать аллюзии и цитаты, обращать внимание на необычные слова и выражения, оценивать тексты с литературной точки зрения… Она быстро поняла, что с отцом Андреем не стоит пытаться обсуждать противоречия, которые она находила в тех духовных книгах, что он ей давал, или недоумение, которое вызывали у нее кое-какие – да нет, пожалуй, даже многие – ответы на вопросы духовной жизни, которые, как будто бы, претендовали на полноту освещения, исключавшую всякие возражения. «Веруй в простоте и выше себя не прыгай! Это слова отцов, которые сподобились божественного просвещения, и до конца их понять можно лишь тогда, когда сам сподобишься того же. А чтобы этого сподобиться, надо не умствовать, а молиться и жить в послушании и смирении!» – таков был ответ настоятеля Свято-Михайловского храма на подобные вопросы. Приходилось смиренно умолкать, трудиться на пользу церкви, молиться, считать себя ниже всех и терпеливо ожидать духовного просветления, после которого всё неясное, точно по мановению волшебной палочки, станет понятным…

Куда больше изречений катакомбных старцев, столь любимых отцом Андреем, Афинаиде нравилось богослужение. Хорошее знание древнегреческого с самого начала пробудило в ней интерес к гимнографии. Тексты, которые прихожане, молившиеся вместе с ней на службах, зачастую едва понимали, слова, которые скользили по краю их сознания, почти не задевая – Афинаида обнаружила это довольно скоро, при попытках обсудить с новыми православными друзьями услышанное или прочитанное за богослужением, – для нее были полны смысла и необычайной красоты, часто трогавшей до слез. Это была та часть византийской поэзии, нередко поражавшей своей гениальностью, которая во время учебы в школе и Академии оставалась вне поля ее зрения. В учебниках и антологиях порой мелькали примеры из богослужебных текстов, но эти мимолетные упоминания не давали представления о том огромном культурном пласте, который теперь стал открываться перед Афинаидой. Сначала она была восхищена, даже заворожена. Но постепенно возник интерес другого плана: какие библейские цитаты использованы в той или иной стихире или каноне, каких именно еретиков обличал тот или другой прославляемый святой… Афинаида стала отмечать для себя на листочках параллели и казавшиеся ей интересными метафоры, но отец Андрей быстро положил этому конец: «Богослужение для молитвы, а не для питания суетных умствований!» Правда, Афинаида, не в силах удержаться, иногда тайно делала заметки, и дома скопилась целая кипа листочков, наскоро исчерканных карандашом. Зачем они ей? Она не знала, но и выбросить эти записи не поднималась рука.

Хотя, конечно, если она примет постриг, эти плоды непослушания и «умствований» придется уничтожить. У монаха нет своей воли, своего мнения, своего дома, своей жизни. Он должен полностью предаться в волю духовного отца и отречься от себя, как отрекся от мира. Он дает обет послушания до смерти настоятелю «и всей во Христе братии». То есть, по сути, матери Еликониде. Афинаида поежилась – то ли от очередного порыва ветра, то ли от мысли об экономке. Но, возможно, она несправедлива к ней? В конце концов, эта женщина не виновата в своей некрасивой внешности; она, как говорит отец Андрей, много настрадалась в жизни; хозяйственная хватка у нее действительно отменная, лучшей экономки настоятелю было, пожалуй, и не сыскать… Если не считать того, что мать Еликонида не любила людей. Точнее, смотрела на них так же, как на кастрюли или мешки с мукой: их можно двигать, распихивать по углам, бесцеремонно переставлять, ронять, а иногда и пинать в сердцах – им же не больно…

Накануне утром – в день рождения Афинаиды – отец Андрей снова завел с девушкой речь о постриге. Даже сказал, что, если ей трудно решиться на переезд в церковный дом, поначалу она может по-прежнему ночевать в своей квартире. Видимо, рассчитывал, что она согласится. И почему бы ей не согласиться? Она давно ведет почти монашескую жизнь, замуж не собирается, всецело предалась делу спасения души, и постриг должен стать естественным завершением этого пути – точнее, ступенью перехода на другой, высший уровень. Если б она сказала «да», то этой ночью, на бдении под праздник Введения Богородицы во храм, ее бы постригли – она знала, что монашеская одежда для нее давно припасена в закромах у экономки… Но Афинаида, растерявшись, смогла только ответить, что подумает. Хотя над чем тут еще думать?.. И как чудесно постричься именно в этот день: введение в новую жизнь как введение во храм, где неразвлеченно служат Богу! Получить прощение всех грехов – ведь постриг это таинство, второе крещение – и начать с чистого листа… Может, согласиться? Тогда слова праздничного тропаря: «Днесь благоволения Божия предображение и человеков спасения проповедание», – зазвучат по-особенному и, возможно, откроется эта новая жизнь, к которой Афинаида так стремилась, но наступление которой всё время отодвигалась в неясные дали – видимо, по причине ее неизжитых страстей и недостаточного повиновения духовному наставнику…

Подходя к храму, где ей предстояло участвовать в уборке и благоукрашении перед всенощным бдением, Афинаида не подозревала, что на паству отца Андрея Лежнева надвигается такое «исполнение Зиждителева смотрения», о котором никто из них в тот момент и не помышлял.