Читать книгу Бог справедливости лжёт - Кира Акслер - Страница 10

Художественная школа являлась в городе единственным местом, куда родители могли отдать своих детей, чтобы те лишние пару часов не крутились под ногами. Основанная за пару лет до того, как Кира пошёл в первый класс, она быстро приковала к себе интерес, но и так же стремительно его растратила. На сотню поступающих едва ли находился десяток человек, которые не бросали занятия после первого года. До выпуска доживало и того меньше.

К тому времени, когда Екатерине Филипповне надоело находить по всему дому изрисованные листки бумаги, в художественной школе появились вступительные экзамены.

– Мне кажется, она не пройдёт. – сказала тогда бабушка, с усталым вздохом рассматривая рисунки. – Это же просто каракули, глянь. И глаза такие огромные. Где она вообще увидеть успела такие глаза? – листок бумаги сложен вдвое и порван. – Столько книг в доме! Нет бы почитать, энциклопедию открыть. Даже не знаю… Если уж браться рисовать, так что-то нормальное.

Кира говорил себе, что ему не обидно. В конце концов, он мог нарисовать ещё кучу таких же, да и в художественную школу его в итоге взяли без экзаменов. (На преподавательском столе вместо рисунка оказалась бутылка вина и коробка конфет.)

– Дедушку за это благодари. – недовольная Екатерина Филипповна со всей силы сжимала детскую руку. – Он настоял. Мне иногда кажется, что он тебя любит незаслуженно сильно.

И тяжёлая железная дверь с грохотом захлопнулась. В будущем Кира выучился придерживать её, создавать своим присутствием как можно меньше шума и рисовать самыми дешёвыми красками. Он знал, что его пристыдят, если попросить большего, а каждое занятие и так само по себе приравнивалось к позору, даже не смотря на последующие успехи.

Художественная школа отвлекала Киру от повседневности. Стоило услышать эхо собственных шагов в пустом коридоре, и внутри просыпался простор – то было вдохновение, скопившееся пылью на деревянных подрамниках. А иногда, в странный миг забытия, когда взгляд надолго задерживался на постановочной композиции, весь мир вокруг растворялся – расползался как треснувшая на холсте краска – и казалось, будто сам Кира тоже всего лишь часть картины. Он был неумело написан дрожащей рукой в самый последний момент, и потому никогда не находил себе места.

Расхаживая по выставочному залу на первом этаже, он забывался в разнообразии сюжетов;

прячась ото всех в тени гардеробной на перемене, позволял себе отдохнуть и привести в порядок мысли;

а счищая лишнюю краску с холста, уверял себя, что готов посвятить этому жизнь.

На втором этаже запах растворителя чувствовался не так сильно – там находилось всего два кабинета, один из которых использовался в качестве склада для гипсовых голов. Некоторые называли его вторым кладбищем римской империи, а кто-то и вовсе смастерил небольшую табличку:

Напротив него – едва приоткрытая дверь и тонкая полоса искусственного света на полу. Помещение отдали в полное распоряжение тех, кто уже выпустился из школы, но всё равно, следуя привычке или просто из интереса, продолжал посещать занятия. Кира был одним из таких учеников.

Два года назад, держа в руках аттестат, он аккуратно попытался намекнуть бабушке, что вовсе не намерен отказываться от шести часов искусства в неделю, от друзей, которых успел завести и от увесистого набора карандашей.

– Зачем тебе тратить время на эту ерунду? Закончила, и слава богу. Не лучше ли занять свободное время чем-то, что действительно принесёт пользу? Английским? Или давай, в конце концов, наймём репетитора по химии!

– Я хочу стать архитектором. – ответ был готов уже заранее. – Химия мне не нужна, а вот черчение и академический рисунок ещё пригодятся.

На тот момент, Кира ни разу не задумывался о своём будущем и с профессией определился по наитию, спонтанно. Не многие вещи способны были заинтересовать его в жизни, а к рисованию он испытывал особенную любовь и всякий раз радовался, когда учителя хвалили за картины. Он прекрасно понимал: бабушка не позволила бы заниматься тем, что не принесёт хороших денег в будущем, и живопись явно занимала последнее место в её списке порядочных занятий. («Образование – это всё, что у тебя было, есть и может быть.», любила она повторять.) Если бы воспитанник пренебрёг этими словами, если бы сделал хоть что-то, о чём нельзя похвастаться перед знакомыми, она бы давно выставила его на улицу.

И потому Кира выбрал архитектуру как нечто, что его бабушка сочла бы престижной профессией. К тому же, это было прекраснейшим предлогом уехать подальше из города.

Он заходил в студию с занавешенными окнами и радовался.

Мольберты привычно стояли в дальнем правом углу, рядом с ними – статуя Венеры Милосской, одетая в полосатый шарф и старую штору, весь прошлый год украшавшую кабинет истории искусств. В остальном же: пустые белые стены с липкими следами скотча, деревянные, поскрипывающие полы, два прожектора, несколько стульев, порванный диван с пружиной и чайник на подоконнике. Обычно здесь ошивалось куда больше народу – в общей сложности семь человек – но по пятницам только Мари.

Она сидела на полу, прислонившись спиной к дивану и внимательно раскладывала перед собой журнальные вырезки. Длинные светлые волосы небрежными волнами разметались по плечам, спина расслабленная, чуть сгорбленная, пухлые ладони, глаза цвета берлинской лазури, вздёрнутый нос и такая сосредоточенность, которой Кира ни разу не видел до или после.

Они успели только обменяться взглядами, как в кармане брюк зазвонил телефон. Кира приветственно поднял руку, затем поднёс к губам указательный палец – тихо! – и нажал громкую связь.

Внутри у него всё леденело от страха, но он ждал этого звонка, и был рад, что успел встретить подругу. Рядом с ней было спокойнее.

– Так! – бабушка никогда не умела здороваться и кричала во всё горло. – Почему ты мне до сих пор не позвонила? Где тебя вообще носит? Ты не в художке?

– В художке. Мари рядом со мной.

Улыбка обнажила ровный ряд брекетов на зубах. Мари махала ладонью из стороны в сторону как маленький ребёнок с таким усердием, словно Екатерина Филипповна могла её увидеть.

– Пять минут, Кира! Пять минут назад ты там появилась! Где тебя носило, говори сейчас же!

Дрожащие пальцы коснулись светлой макушки, провели по волосам, вытягивая из всей копны окрашенную во все цвета радуги прядь. (Ну или почти во все, если не считать кокетливого отсутствия голубой краски.)

«Нравится?»

«Да.»

– Сначала я был в школе, а потом пришёл сюда.

Кира понимал, что такой уклончивый ответ лишь сильнее разозлит бабушку, но ему больше нечего было сказать. Чем больше на него кричали, тем ровнее делалась осанка и тем сильнее вздымалась от дыхания грудь.

– Ты как со мной разговариваешь? Не дай бог, гадина, я узнаю, что ты мне врёшь!

– Не узнаешь.

– Придёшь домой, мы с тобой ещё поговорим!

– Ну разумеется. – вздохнул Кира, но бабушка уже сбросила вызов. Он посмотрел на подругу и, продолжая касаться разноцветных волос, улыбнулся. – Неужели, ты сейчас скажешь мне, что родители выгнали тебя из дома, и теперь ты живёшь здесь, в подсобке, и обнимаешься с головой Диониса?

– Ха-ха, я была близка к этому, но пара серий My Little Pony уладили недоразумение. Уж лучше считаться слегка сумасшедшей, чем быть бездомной.

Кира понимающе кивнул. Они почти не говорили об этом, но он прекрасно знал о романтических предпочтениях подруги. Мари не сильно-то и скрывалась, когда вслух восхищалась другими девушками или отпускала шутки по поводу своей ориентации. А однажды, ещё на заре их дружбе, пыталась даже поцеловать Киру – ненавязчиво, но явно. Случилось это, конечно же, здесь, в художественной школе, на перемене между лекциями по истории искусств. Они сидели в стороне ото всех, разговаривали о разном, как вдруг пальцы Мари скользнули по бледной щеке – слишком медленно для случайного прикосновения. Кира, не привыкший смотреть в глаза собеседнику, даже если речь шла о его единственной подруге, повернул в изумлении голову – их взгляды, так глупо, встретились. Кира слишком поздно понял, что от него хотели. В этот момент Мари уже взорвалась смехом, не выдержав на себе иступлённого непонимания.

– Мне показалось… – сказала она.

– Показалось.

Киру нисколько не смущала однополая любовь как явление, но вместе с этим, он никогда не пытался примерить её на себя. Ему в целом было сложно представить кого-то рядом, будь то девушка или парень. Кире было приятно общество Мари, по-своему он даже любил её, но это чувство никогда не было чем-то большим, чем дружеская привязанность и благодарность за составленную компанию. В глубине души, краем своей вечно больной головы, он подозревал, что нечто подобное неизбежно, но, как только оно действительно произошло, стало легче. И это нисколько не повлияло на их отношения.

Кира взъерошил ладонью длинные волосы. Мари смотрела не него снизу вверх: её глаза – пронзительные, сияющие в тусклом свете, сама она – немного лукавая, весёлая и всегда в боевом расположении духа. Золотые завитки очаровательно лежали на висках. Её родители наверняка догадывались и, как свойственно всем людям крайне консервативным, в восторге точно не были. Они могли устроить целый скандал из-за маленького значка с радугой на сумке, а из-за пряди волос действительно выгнать из дома, чем и так постоянно грозились. Но Мари была ещё тем замечательна, что никакие дурные слова и обстоятельства, казалось, её не задевали.

Она была до наивности доброй и очень смелой.

– Потрясающе. – сказал Кира, и голос его не дрогнул. – Я в восторге, правда. Уже вижу, как на горизонте горят костры нашей с тобой революции! И по этому поводу тоже собираюсь устроить крошечный бунт.

Кира расстегнул ремешок часов и вручил подруге.

– Ого, серьёзно? – не смотря на неуверенный тон в голосе, Мари тотчас же приняла часы и застегнула их на руке. – После того, как на тебя накричали?

– Как раз потому, что накричали. – Кира вздрогнул как будто от внезапного холода: он подумал о том, что ждало его вечером, но постарался отогнать эту мысль.

Он отступил, огляделся, словно искал чего-то. Хотелось сесть, но он продолжил бродить по кабинету: переставил холсты так, что его рисунок оказался на видном месте, подошёл к одному окну, затем к другому. От яркого солнца потемнело в глазах, и Кира, пошатнувшись, побрёл снова к дивану. Его часы были довольно увесистыми, и потому сейчас, в их отсутствие, рука казалась лёгкой, почти невесомой, и самое главное – свободной. Кира размахивал ею, касался предметов, поднимал их и ставил на место. Он знал: Мари наблюдала за ним и молчала не потому, что нечего было сказать, а как раз из-за того, что слов скопилось слишком много.

Кира не хотел лишний раз тревожить подругу, а потому не рассказал, что же в действительности произошло год назад, за две недели до нового года, и почему он пропал на целый месяц.

– Проблемы со здоровьем. – сказал он, когда вернулся осунувшийся и с болезненным видом. – Аритмия, знаешь ведь. А ещё в этой дурацкой больнице ужасно кормили. Я очень давно не видел мяса и вилок.

Мари тогда поверила. И подарок на день рождения, который, как казалось, должен был контролировать сердцебиение, только укрепил её веру. А потом случилось лето, архитектурные курсы, на которые они уехали вдвоём, и настоящее предназначение часов как-то само собой всплыло на поверхность – замаячило белым огоньком GPS и ослепило стыдом за враньё.

Мари не осуждала. Она была такой понимающей и доброй, в её тёмно-синих глазах оказалось столько сочувствия, что Кире стало даже тошно.

– Но почему? – это всё, что она спросила.

– Понятия не имею. В этом-то и проблема.

Он плакал в тот день не из-за безысходности, а потому что знал – второй раз никто не простит его за ложь.