Читать книгу Бог справедливости лжёт - Кира Акслер - Страница 5

Огромный лекционный кабинет физики каждому вошедшему напоминал замёрзшую преисподнюю. Стены в нём всегда были пусты – их одолевал холод, и они обсыпались побелкой прямо на старые деревянные полы. Парты находились далеко друг от друга, каждая на своей ступени; с последних рядов едва было видно чёрную доску. Никаких стеллажей с учебными пособиями, никаких шкафов. Учительский стол, располагающийся прямо напротив входной двери и в длину занимающий треть кабинета, всегда был пуст. И даже школьники старались разговаривать как можно тише, чтобы не создавать эхо. Промозглые сквозняки заполонили собой все пространство кабинета, и вместе с учительницей физики были здесь единственными обитателями.

Татьяне Петровне всегда было жарко. Вполне вероятно, что её согревала искренняя и ничем не прикрытая ненависть к школьникам. Она была высокой женщиной средних лет, очень полной, но с чрезвычайно мелкими чертами лица, ничего особенного, кроме злобы, не выражавшими. Преподавателем она была никудышным, и всё, что в действительности умела делать – злобствовать. Татьяна Петровна обладала удивительной способностью поругаться с каждым, кого встречала за день. У неё имелась преотвратнейшая привычка стучать длинными ногтями по столу, пока какой-нибудь запуганный ученик, дрожа, отвечал на её вопросы. О рукоприкладстве Татьяны Петровны ходило множество слухов, пусть и местами преувеличенных, но не нашлось бы во всей школе ученика, в которого хоть раз не кинули кусочком мела. Дети же, хоть и ненавидели учительницу, по причинам, известным только им самим, никогда не пытались жаловаться на неё и уж тем более старались не пререкаться. Хотя все они, как один, были убеждены: свою фамилию – Шакалова – та оправдывала более, чем полностью.

Вряд ли можно было представить менее подходящего учителя для такого меланхоличного и тихого подростка, каким был Кира. С первого же дня Татьяна Петровна вселила в его сердце тихий ужас. И год за годом физика оставалась единственным предметом, напротив которого в аттестате стояла четвёрка. Кира бледнел и постоянно запинался в словах. Учительница кипела от злости.

– Не бубни себе под нос! – крикнула она. – Куда это ты там смотришь?

Кире показалось, что он уже готов тут же разрыдаться. Из головы вылетело всё, что он знал, а ведь это был лишь первый урок физики в году.

– …н-на вас смотрю.

– И что же во мне интересного?! – Татьяна Петровна захрипела.

– Абсолютно ничего. Это просто вежливость. Я уже рассказал вам определение электродинамики. Можно мне сесть? – еле выговорил он, пугаясь не только учительницы и её громкого голоса, но даже самого себя. Он хлопал большими глазами, чувствуя подступающие слёзы.

– Когда я решу, что ты ответила, тогда и сядешь! И спину выпрями! Сгорбилась там вся, никакого уважения к предмету! Как мышь! Назови мне правило Ленца сейчас же!

– Это сегодняшняя тема. Вы нам её ещё не объяснили. И не оскорбляйте меня, пожалуйста.

Кира всегда считал себя человеком уступчивым и робким, но до определённой черты: бабушка научила его многое терпеть, со многим соглашаться – даже из того, что могло противоречить некоторым убеждениям – но всегда была такая черта, переступать за которую не позволялось. Кира терпеть не мог, когда о нём говорили гадости на людях. Он был убеждён, что любое недовольство – всякую пакость, которую не удавалось удержать – стоило высказывать наедине.

– А где я тебя оскорбила? Где оскорбила, я тебя спрашиваю?! – учительница дико захохотала. – Нахальные дети, слово им теперь ни скажи! Ты же девочка, Каспер! Веди себя как леди и кивай головой, когда спрашивают! – лицо Татьяны Петровны багровело, наливалось неприкрытой злобой; по нему, как проклятье, расползались морщины.

– А ваше дело урок вести. Вот не объяснили ничего, а уже спрашиваете. А что я из этого урока запомнил? Что я – мышь?

Одноклассники с улыбкой и тихими пересмешками наблюдали за происходящим. Рассерженная учительница была озадачена. С негодованием она произнесла:

– А зачем вы всю ответственность на школу сваливаете? Где тяга к знаниям? Открыли бы дома учебник да хоть раз сами прочитали! Уж не тебе, Каспер, со своими репетиторами причитать. Денег заплатишь, тебе и не это разжуют да в голову положат. А сами ничего делать не хотите, конечно. – продолжая раздосадовано бубнить, Татьяна Петровна развернулась к доске. – С тебя потом первой спрошу, нахалка! Садись!

Кира с облегчением рухнул на стул. Урок продолжился. На задних партах перешёптывались голоса, и даже Ленка говорила о чём-то весьма увлечённо. Кира не слушал. Он зацепился взглядом за тетрадь: прочёл написанное раз, другой, и ничего не понял. Синяя ручка, зажатая окоченевшими от холода пальцами, съезжала со строчек, и буквы получались нелепые, огромные. Спустя несколько попыток совладать с лекцией, ему начало даже нравиться собственное нервозное состояние. Хотелось расхохотаться, и хохотать, хохотать… Нервы, тоже замёрзшие, тряслись в унисон неровным буквам. Ожидание звонка показалось вдруг чем-то невыносимым, как запертый в лёгких воздух, когда ныряешь в ледяную воду: спазм вынуждал задерживать дыхание и терпеть, прислушиваться к бьющейся в висках крови. И всё это бесконечно долго, пока не затянется белым взгляд, и пока холод не сменится на обжигающее тепло.

Кира слышал голос Татьяны Петровны издалека, и он был словно небрежнее и презрительнее, чем обычно. Странно – он должен был сковывать страхом, но вдруг стало решительно всё равно, и перемена эта произошла как-то в один миг, в один короткий выдох крошечных лёгких. Если бы Кира захотел – если бы мог сделать это сейчас – подумать немного, то, конечно, удивился бы тому, как мог он так смело говорить с учительницей. И откуда взялась эта смелость? Ведь не было больше ничего в отчуждённой душе его. И холода не было.

Когда отпустили на перемену, Кира не шевельнулся. Вместо того, чтобы уйти, положил на парту голову, ударившись несильно лбом. Странная мысль посетила его вдруг: удариться ещё раз сильнее и разбить надетые очки. Позыв был до того силён, что он уже приподнялся для исполнения, но не смог…

Когда Кира пришёл в себя, то увидел, что стоит в коридоре, придерживаемый кем-то за плечи. Его окружили одноклассники.

– Нет, ну это, конечно, подвиг, я вам скажу. – звонкий голос раздавался у самого уха, но Кира слышал его как будто издалека. В воздухе невыносимо пахло дыней, сахарной ватой и горьким кофе. – Слушайте, да у меня самой коленки затряслись, когда она крикнула! Знаете, как говорят? Как будто сердце в пятки ушло. А вы на эту теперь посмотрите: весь запас дневной смелости израсходовала. – только сейчас тараторящий голос стал напоминать Лизоньку. Она и придерживала Киру, не позволяя ему осесть, обессиленно, на пол.

– Просто Фалькова со своими каблуками на первый урок опоздала, вот Шакаловой больше и доебаться не до кого. – это уже была Ленка. Она стояла напротив, прислонившись к стене. Кира различал только её белые кроссовки.

– Да, иначе началось бы сейчас: «Ты сначала ходить научись, а потом уже туфли напяливай! Ходит тут – костями гремит, жопой трясёт! Вы на урок пришли или на дискотэку».

У Лизоньки очень хорошо получалось копировать отвратную манеру Татьяны Петровны ругаться. Школьницы смеялись и продолжали подшучивать над учительницей. Кира чувствовал, как его напряжение постепенно сходило на нет, но он всё продолжал стоять, не двигаясь, и не отрывал взгляда от приоткрытой двери кабинета.

– Она меня сгноит. – сказал он вдруг тихо, прерывая одноклассниц. – В четверг, на коллоквиуме, вместе с часами сожрёт и не подавится.

– Ой, да и пошла она. – Ленка в ответ махнула рукой. – Меньше об этом думай.

– Ага. – вторила Лизонька, кивая головой как маленькая шарнирная кукла в автомобиле. – Какие-то три минуты унижения, подумаешь.

Кира попытался сделать вид, что слова одноклассниц хоть немного его приободрили: он криво, затравленно, улыбнулся и пожал плечами. Нелюдимость сделала его чересчур мнительным, и он, каждый раз становясь предметом насмешек Татьяны Петровны, наивно считал, будто кому-то в школе есть до этого дело. Проходя по длинным коридорам и слыша доносившиеся смешки, Кира убеждал себя, будто смеялись непременно над ним, над его волнением перед строгой учительницей и неспособностью достойно постоять за себя.

Он как раз подумал об этом и внутренне съежился. Рукам, привыкшим к постоянному холоду, стало невыносимо тепло, и это было до того омерзительно, что захотелось немедленно зарыться пальцами в снег. Липкие ладони наполнялись жаром, а тот в свою очередь расползался по всему телу, забирался прямо в голову и отравлял разум нахлынувшей сонливостью. Кире показалось, будто он вот-вот потеряет сознание, но тут он заметил тяжёлый керамический стакан, который всё это время цепко удерживал обеими руками. Нахмурившись, Кира с болезненной тяжестью вспомнил, как кто-то всучил ему этот стакан прямо в дверях кабинета физики.

– Чьё это?

– Аверина. Он там в кабинете твой рюкзак собирает. Ты, мать, видимо, чуть больше не в себе, чем нам показалось. Опять сегодня без завтрака?

– Кто из вас додумался просить его? – Кира старался игнорировать вопросы о еде, в частности ту дурноту, которую они вызывали.

– Ну это явно лучше, чем позволить вот этому, – Ленка махнула в сторону и указала на Калинина, который всё это время тоже стоял рядом, – копаться в твоих вещах.

Влад недовольно хмыкнул. Он сделал шаг вперёд и бесцеремонно потянулся, чтобы коснуться растрёпанных рыжих волос.

– Ты в порядке?

Кира отшатнулся. Он заметил, что руки одноклассника, неухоженные и неприглядные, нуждались в мыле.

– Не трогай меня, фу.

– Ну знаешь! – тон школьника был грубоватый. – Я же волнуюсь!

Лизонька среагировала быстрее, чем Кира смог сообразить и даже попытаться открыть рот. Она тоже сделала шаг вперёд.

– О чём волнуешься? Пользуешься моментом, чтобы руки распустить? Ты вот что тут забыл? Тебя спрашивали? Нет? Стоишь только, место занимаешь. Катись давай. – она упёрлась руками в бока, выставила вперёд грудь и приняла почти даже устрашающий вид, на который вообще была способна.

Влад хотел было возразить, но, взглянув на столпившихся одноклассниц, которые тоже пристально на него смотрели, замолчал. И тем не менее уходить он не торопился – продолжал стоять, чуть сгорбившись, и изображал из себя накренившийся шкаф. Весь из себя школьник был совершенно нелепым, каким-то угловатым и омерзительным. Кира вдруг ощутил подступающее к горлу отвращение от одной мысли, что Калинин мог бы притронуться к тетрадям или подкинуть в рюкзак одно из своих нелепых любовных писем, вроде вчерашнего шоколада. Выбирать приходилось из двух зол, и Кира был уверен, что Аверину хотя бы наплевать.

Он совершенно не собирался говорить за собранные вещи спасибо. Кира имел о своём однокласснике не самое лучшее мнение, сложившееся ещё в прошлом году, когда тот перевёлся в их школу.

Говорят, люди терпеть не могут тех, в ком узнают самих себя: рациональность в оболочке постороннего человека сразу становится снобизмом, а за уверенностью в себе скрывается непомерное эго. Кира не знал об этом, да и вряд ли хотел задумываться. Он терпеть не мог одноклассника, с которым постоянно ругался по мелочам, и воспринимал это не иначе как данность.

Когда Аверин наконец вышел из кабинета, он как-то по-странному улыбнулся и протянул Кире рюкзак, взамен забирая стакан кофе.

– Ваши пожитки собраны, миледи. Извольте пройти на следующий урок.

В хриплом голосе, отравленном сигаретами, эти слова слышались как насмешка – ею они и являлись. Аверину не занимать было манерности, однако в отличие от Лизоньки, которая последние пару лет грезила лишь театром, школьник походил больше на циркового клоуна. Ему присуща была некоторая выстраданная елейность, которая никак не сочеталась со строгой осанкой и мёртвыми глазами бледно-голубыми глазами.

«Церулеум».

Долгие несколько секунд Кира всматривался в одноклассника, выискивая в тумане сбитого с толку разума подходящий ответ.

– Ты разве не слышал? Я – мышь! – произнёс он в итоге чересчур гордо, после чего взвалил на плечи тяжёлый рюкзак и, развернувшись на каблуках туфель, поспешил просто уйти. Позади он оставлял одноклассников, учительницу физики и беспокойство, что утреннее происшествие обойдётся очень дорого, если сумеет просочиться за двери пустого промозглого кабинета. Репутация была превыше всего, ведь именно она позволяла удерживаться на верхней строчке списка лучших учеников. У Киры всё ещё не было ничего кроме имени в этой строчке.

Он вдруг вспомнил о вчерашнем разговоре с Фёдором: фраза за фразой всплывала в сознании, поднималась со дна, пока не стала огромной волной, окатившей холодом презренного страха. Кира пошатнулся. Второй день подряд его крохотное имя находилось под угрозой оказаться вычеркнутым отовсюду, и даже из маленькой комнаты с виридиановыми обоями. Да, Фёдор пообещал никому не рассказывать, но разве стоило ему верить? Он – никто; расплывчатое воспоминание о многоножках и вкус горького шоколада в крафтовой бумаге. Его знание куда страшнее любой издёвки учительницы физики, последствия его слов в разы разрушительнее, а браслет сдавливал руку так же сильно, как ремешок от часов.