Читать книгу В начале – муравей. Поэты Литвы в переводах Георгия Ефремова - Коллектив авторов, Ю. Д. Земенков, Koostaja: Ajakiri New Scientist - Страница 30

Ты все моленья утолил —

И дни бесцветны и пусты.

Кого там высоко, вдали,

Не слушая, услышал ты?..

Чья ласка – невесомей сна —

Тебе становится слышна?

Затем ли, что давным-давно

От шума – в сердце тишина?

К тебе является сюда

Всё то, чего нельзя вернуть?

Что началось Бог весть когда

И кончится когда-нибудь?

Луч, разорвавший пелену,

Тьма, у которой нету дна, —

Неодолимую волну

Рождающая глубина?

И пастбища пусты, и пашни голы,

Уже доступно взгляду всё кругом.

Последний терпкий мёд уносят пчёлы

В свой восковой многоэтажный дом.

И тишина.

Тепло в пустых просторах.

И тишина.

В пруду вода мутна.

И тишина.

Паучьих нитей шорох.

Косые волны льна.

И тишина.

Сияние скупого небосвода

Дрожит вверху, как запоздалый плод.

Осенняя неясная свобода

Ко всем долинам и откосам льнёт.

Уходим от счастливой жизни летней,

Нам стало тесно и в себе, и в ней.

Благодарю тебя за мёд последний,

Мгновенье светлых юношеских дней.

Уснёт пурга. Метель

Отбросит белый кнут.

И звери лягут в тень.

И птицы отдохнут.

В ночи январский лес,

Как вкопанный, замрёт.

Лишь затрещит плетень

Или озёрный лёд.

А колеи по льду

Уходят в темноту,

И яблоня в снегу

Как будто вся в цвету.

Она бела бела,

Она едва едва

Жива, как имена —

И, как они, мертва.

Не будешь никогда

Нарядней и белей,

Чем ночью, среди льда

В кругу пустых полей,

Под северной звездой —

Холодной и ничьей,

Под яблоней седой

В краю больших ночей.

Не выживет никто из нас.

И, значит, временна ущербность.

Минует безмятежный час —

Его ребяческая щедрость.

Простор – неуловимый дым.

Всё новое – сверкнёт и канет.

Но всем, до времени живым,

Оно горит. Горит и манит.

Трава падёт – взойдёт трава.

Умолкнет соловей едва —

Услышишь иволгу с кукушкой,

Увидишь: ястреб над опушкой

Парит, недвижен и велик,

И страшен ястребиный крик.

Всё рядом – немота и пенье,

Зачатье, жертва и забвенье,

Неповторяемый узор…

Трава горит всё горячее —

Желание и отреченье

Терзают сердце до сих пор.

И труд, рождённый до меня, —

Священное творенье хлеба,

И мысли – как столбы огня:

Опора для пустого неба.

И вечный поиск нити той,

Что нас роднит верней неволи,

И знанье: кровью пролитой

Не погасить всемирной боли…

О птица серая, в тоске

Ты кру́жишь и о чём-то просишь,

И в чёрном матовом зрачке

Тень и мою несёшь, уносишь.

Ты часть всего – огня и тьмы,

Спокойной мудрости и страсти,

Которую не в силах мы,

Как сердце, поделить на части…

Трава падёт – взойдёт трава.

Умолкнет соловей едва —

Услышишь иволгу с кукушкой,

Увидишь: ястреб над опушкой

Парит, недвижен и велик,

И страшен ястребиный крик.

Возле дома во всём величье

Ходит ветер, шурша и кружа.

Мысль укромную – перышко птичье —

Согревает гнездо: душа.

Мускулистому вихрю доверясь,

Зёрна снега летят наугад.

Ледяную земную поверхность

Невесомые иглы скоблят.

И сдаётся земля нагая.

С этой силой попробуй сладь!

И сливается, изнемогая,

С чёрным небом белая гладь.

К небесам обнажённые недра

Прижимаются всё плотней.

Горка снега – в ладони ветра…

Кто назавтра вспомнит о ней?

Ведёшь к тревогам, ранам и утратам…

Закат алей и горячей горнила.

Забытая, сестра безвестным травам —

Ты нас одна в голодный год кормила.

Зачем так много ласки безответной

Нам отдаёшь, неблагодарным чадам, —

К обычной жизни, к смерти незаметной

Готовая на лоскутке песчаном.

Ты подарила нам внимание немое

И на ветру не растеряла веру,

И войны шли, и мор накатывал как море,

И сосны слали семена в иную эру…

О, как бы уберечь тебя от зноя злого

И от пурги укрыть, навеки остывая…

Ты разве не такая же, как наше слово —

Былинка слабая, открытая, сухая?

Мелеющий поток смывает и уносит

Несобственные наши имена и числа,

И у травинки, повстречавшей осень —

Одна вселенная, одна отчизна.

И слово, неподвластное ни гунну и ни готу, —

Его не выпросишь и не отнимешь силой.

Земля, вбирающая дождевую воду,

Всё сбережёт во тьме, сырой и стылой.

И всё с такой же незаметной болью,

С такой же волей, но ещё упорней,

На том же месте, словно сам собою,

Росток пробьётся из того же корня.

А ты меня зови бездомным братом

И уводи в огромный алый вечер, —

Сестра лесным волнующимся травам,

Кормилица негромкой нашей речи.