Читать книгу Высшая степень обиды - - Страница 13

   Спокойный вечер с мамой,  самокопание – да, но какое-то ленивое,  рассеянные  мысли под таблеткой  уже в  постели – почти ни о чем  и никаким боком… короче – ничего не предвещало.  А ночью я заново переживала свой первый секс с Усольцевым.  Тот самый, о котором вспоминала днем.  И в этот раз это было  вообще что-то… волшебное.  Потому что я смотрела  будто со стороны и в то же время умудрялась  чувствовать.  Это было очень много  и сложно – то, что я чувствовала тогда – давно.   Но сейчас!

   В этот раз  даже  малейший негатив был полностью исключен – неловкость и даже  стыд, потом   боль…  Утром тоже не знала куда глаза девать…  Теперь же  я переживала  только  те эмоции и ощущения, которые привязали тогда меня к нему окончательно и бесповоротно.   А еще же я смотрела!

    Что оно вообще такое – половой акт?  По факту же – порнуха порнухой, как ты ни поэтизируй  сам   процесс.  Но занимаясь этим, как-то совсем не задумываешься  – а как оно  выглядит?  Или как ты  выглядишь?  Жадно ловишь ощущения, хватаешь их,  торопишься,  стремишься к финалу.   А ощущать себя человеком разумным начинаешь  уже после того, как  прояснится   сознание.  Но совершенно неожиданно  это  оказалось настолько красиво…

   Обнаженные юные тела,  медленные томные движения, тягучие стоны в губы, сильные мышцы, мягко перекатывающиеся  на мужской спине…  Мои руки на ней – с силой, до белых пятен, и вся я –  с выражением…  безумия, наверное,  на лице.  Потому что я еще могла понять такой экстаз во время оргазма, но не в процессе же?  А тут – глаза, как звезды,  распухшие от поцелуев  губы, совсем потемневшие от прилившего  жара щеки…  И он – сильный, напряженный и жадный. И такой  нежный и ласковый вместе с этим, бережный…

   Я получила разрядку.  Проснулась  ночью, приходя  в себя от остаточных спазмов, которые, затухая,  гуляли в животе.  Тихо лежала  и  остывала.

   Если подумать, то не случилось ничего  страшного.  Можно было даже похихикать потом при случае – обслуживает  сволочь Усольцев независимо…   вовсю продолжаю эксплуатировать.   А только хотелось  выть…  Выть во весь голос, орать и голосить!  Как я теперь без его рук, без  губ, без  всего остального, в конце концов!   И без тихого стона в ухо,  всегда…  когда он обессилено опускался на меня:  –  Моя…

– Плохо выглядишь, Зайка.  Что такое? – вглядывалась мама утром в мое лицо.

   Я прошла и села за стол.  Потерла  опухшие глаза, потом лоб – как Пашка, и решительно высказалась:

– Мама… мне нужна работа.   Бакалавриат «лингвистика»  дает возможность  работать в восьмидесяти трех профессиях.  Если отсеять те языки, которые я не изучала, то и… двадцать пять – не меньше.  Я даже готова опять в школу!  Ну  не могу я вот так – на полном довольствии и безо всяких обязанностей.  У меня  до фига  много времени на мысли.  Вчера я весь день думала.

– Действительно…  удивительная способность, – пробормотала мама, отворачиваясь к плите, – целый день… надо же.  Нет, чтобы с утра, или только в обед.

– Это не шутки, все серьезно, мама.  Сегодня ночью я была с Виктором, – легла я лбом на руки, сложенные на столе.  Бормотала уже оттуда:  –  Всего…  сколько тут прошло?  Бывало –  ждала  месяцами.  Потом  они перестали ходить так далеко и все равно  это недели…  и ничего подобного.  А сегодня мне приснилось, и я кончила.  А потом  мне хотелось выть, орать и рвать его на части!  С-скотина…  Я думала – тут станет легче, ага!  Просто безумно больно, мам, и просто отчаянно его не хватает! – задохнулась я и часто задышала, стараясь, чтобы до слез не дошло. Вскинула глаза на маму.

   Она замерла… и опять отвернулась и кивнула, не отрываясь от плиты и помешивая  молочную кашу, чтобы та не пригорела.

– Тоска…  так  бывает.  Потерпи немножко.  И плачь, если хочется, не запирай слезы в себе – будет только хуже.  Хотя, я вижу…  Зоя, – обернулась она ко мне и вдруг улыбнулась… хитренько:  – Так себе, конечно, вопросик…  а ты когда-нибудь спрашивала его  – а как они справляются с этим там – на лодке?  Женщин же нет…

– Нет, – подтвердила я,  ощущая внутри  приятные  отголоски чего-то такого…  И даже догадок строить  не нужно было.  Это было  удовольствие знать, что Усольцев сейчас не с этой…,  а в море.

– Ну, мам, – улыбнулась, – как-то же  справляются?  Сами,  самостоятельно.  А у американцев, говорят,  есть штатный инвентарь – резиновые куклы.

– И ничего такого в этом – забота о людях, – не согласилась она.

   А я вспомнила вдруг, как Усольцев первый раз тянул из-под подушки к себе в  чемоданчик  мою ночную рубашку.   Когда я удивилась, удивился  в свою очередь и он:

– А на что, я, по-твоему,  должен… любоваться?

– На фотографию?  –  пырхнула я.

– Это само собой, –  чмокнул он меня и дохнул в ухо: – Только она  Зойкой не пахнет.  Дурочка…  я не маньяк, – и оставил меня, стал собираться дальше, отвернувшись и договаривая: –  Бывает,  накроет…  Особенно, если понервничаешь.

   Я помнила этот разговор и свою дурацкую  улыбку тогда, потому что так живо представилось – после  трудного  дня вся лодка… в каждой офицерской каюте… и все сопят и дергают. А уж если весь экипаж…  Внутри все  тряслось от еле сдерживаемого смеха.  Но ему я этого не показала, а потом оно  прошло, потому что я поняла, как он сказал это «понервничаешь»…  И отвернулся.  Не просто  развлекаются.  А что тогда?  Спасаются так, что ли?

   Дети, конечно, не слышали этот разговор, а если бы и услышали, то тогда еще ничего не поняли бы.  Но то, что, уходя даже в маленькую автономку,  папа в обязательном порядке  кладет в свои вещи мамину рубашку, очевидно, было замечено.  И может, спросили его об этом и он как-то объяснил, но не так, чтобы всю правду?  Но, когда мальчикам было по одиннадцать и они уезжали в  детский лагерь в Геленджике,  Ромка потянул мою рубашку  к себе в сумку.  И ответил мне, будто не понимая –  чего это мама тупит:

– Нюхать буду.  А Серому  дай  другую…  синюю с цветочками.  Эта моя.

   Даже сейчас  стало смешно.  И я  рассказала маме о рубашках,  мы даже посмеялись, но как-то уже невесело.  Мама вздохнула:

– Господи…  какой непроходимый дурак…  Как же так, Зоя?  Я не понимаю – как он мог?  Любит  же тебя.

– Не знаю, мама… он никогда не говорил, – глухо ответила я, опуская глаза.

– То есть как? – присела она на стул и уставилась на меня: – А как ты тогда вышла за него?  То есть…

    Я пожала плечами – не знаю как.  Было другое – остальное, когда эти слова, конечно, важны и нужны, но не жизненно…  Была эта наша сумасшедшая страсть и его  тепло,  и еще забота  – в мелочах и глобальная – мужская, ответственная.  А еще это волшебное «моя…».   В такие моменты оно  звучало сильнее всяких «люблю».

    Усольцев  вообще не говорил о своих чувствах.  Если  только шутя  или намеками…  всегда виртуозно обходя  тему и избегая говорить прямо о том, что чувствует ко мне.  А я уже и не настаивала, потому что предыдущие попытки не привели ни к чему и заканчивались или поцелуем, которым мне затыкали рот,  или он сразу тянул ко мне свои лапы и тогда был секс.

   Так ярко вспомнилось вдруг…  и я постаралась объяснить:

– Помнишь фильм «Привидение»?  Ну…  девушка говорит ему – я люблю тебя, а он?

– Аналогично?

– Я не знаю – в чем  там  дело, но ему пришлось умереть, чтобы эти слова, наконец,  прозвучали.  И что –  человек только тогда понял, что это нужно  сказать?

– Она  потом и не поверила, потому что сам он никогда их не говорил… – кивнула мама.

– Похожий  случай.  Знаешь – как?  «А то!» или  – «спрашиваешь…?»   Или – «ну что, ты, Зой, глупости спрашиваешь»?  Или  еще – «О-о-о…!!!»  Хотя, если  честно…  жила без этого и жила бы.  Кроме  этих слов есть и другие.  И другое.  И вообще… что мы сейчас?  Вообще не в тему, – нахохлилась я.

– Да нет… – протянула мама, –  я-то уж  подумала…  А оно не страшно.

– Что, мама? – спросила я в лоб.

– Ну да, что сейчас  об этом, когда такое…  Но я от своих слов не отказываюсь.

– Тогда это странная любовь, мама.  Папа  хотя бы сказал тебе честно.

– Ну да… сказал, – отвернулась мама к мойке.

   Я подошла и отодвинула ее в сторону.

– Извини.  Ляпнешь иногда… сама потом не рада.  Давай, я вымою.

– Да ничего такого ты не сказала.  Это я копаюсь…  Ты  тоже извини.

– Да.  А… мне сегодня после двух к врачу, мам!

   В этот день, выйдя на улицу,  я обратила внимание на запахи.  Налюбовавшись  вчера на Таю,  синее небо, зеленую траву и вообще…  все лето скопом, сейчас я  вынюхивала его.  Это был  и Тасин уютный и знакомый уже запах.  А еще  листок смородины… если растереть  его в пальцах, он пахнет так… просто одуряюще.  Раздавленная подошвами трава,  хвоя, нагретая солнцем…   аптечная ромашка…  мелкая холодная  хризантема… Пока дошла до санатория, перевела кучу зелени, срывая и поднося к носу.