Читать книгу Высшая степень обиды - - Страница 3

– Паша, когда ты будешь меня выписывать?  Можешь  пока не выгонять?

– Куда выгонять? С дуба рухнула? –  ровно поинтересовался  мой лечащий,  нервно  проводя  рукой по гладко выбритой коже головы.  Потер лоб,  поправил  полы белого халата и виновато отвел глаза.

– У меня, вообще-то… неважные новости. Это я о твоем драгоценном  здоровье.

– Ну, тогда ладно, – успокоилась я, расслаблено откидываясь на  подушку – значит, со стационара не выпрет.   И это хорошо.  Потому что мне нужно где-то переждать,  затаиться, как в игре в прятки.  В надежде, что тут меня не найдут, и в итоге я не проиграю, а может  даже и  «победю» – успею застукаться…  где-то так. Понятно, что совсем не смешно и похоже на  детский сад,  но уж как есть.

– Конечно – «ладно», просто прекрасно, – проворчал   Паша, возвращаясь ко мне взглядом: – Особенно когда почти  два года вдумчиво подбираем   препараты, а на выходе – серьезный  гипертонический криз.  Ты знаешь, что в Европе недавно  пересмотрели референсные нормы АД в связи с увеличением сосудистых катастроф?  Теперь  до шестидесяти пяти действует единая, и это сто двадцать девять на восемьдесят.   В твои года  сто пятьдесят на девяносто пять  на постоянной, практически, основе, это, мягко говоря…  И скачки за двести.

– Это редко, Паш.

– Да…  Но тошнота,  рвота, головные боли, плывущее стекло перед глазами…   при злокачественной гипертензии всегда происходит поражение  таргетных органов.  Первичная форма опосредована  как раз  генетикой или образом жизни…  я пока не ставлю  ее тебе.  Но первый звоночек  получился очень  убедительным. Не кажется?

– Я смотрела  возрастные  таблицы, –  вяло попыталась  я защититься от диагноза.

– В интернет тоже  нужно ходить с умом.  Значит… учитывая, что наследственность проявилась рано,   в таких вот индивидуальных случаях  допускаются отклонения в определенном диапазоне.  Для тебя это где-то сто тридцать  на  девяносто.  Но у нас не получается держать, Зой… – расстроено помолчал он, – знаешь, какие болячки (из самых распространенных, само собой) лично я считаю самыми страшными?

– Затрудняюсь, Паш.  Я, наверное, рак и инфаркт, а ты… – слабо улыбнулась я, пытаясь привнести в наш разговор каплю юмора:  – Может, как все мужики – эректильную дисфункцию?

– Нет, сейчас я  серьезно,  – не повелся   доктор, – онкология  убивает  быстро или  излечивается. Инфаркт?  Опять же – или исход летальный, или человек поднимается на ноги.  Нет – сахарный диабет и артериальная  гипотензия.  Потому что они чаще других приводят  к тяжелой инвалидности, почти полной недееспособности, которая может  длиться годами.  Когда человек  всерьез мечтает о смерти, а близкие – о его уходе, как о высшем милосердии… и для себя в том числе.

– Мама твоя?

– И  мама тоже, –  опять  нервно потер он идеально выбритый череп, – может, потому и страшно так, что  через себя…

– Паш,  я прониклась и  понимаю, что все  серьезно, – вздохнула я, наблюдая за капельницей: – Что там еще?

– Держать  в рамках,  воздействуя препаратами,   не получается… – повторил он, –  при том, что ты ведешь относительно здоровый образ жизни, нет лишнего веса, и даже ушла из профессии, исключив нервотрепку.   Значит, всего этого мало и нужно зайти с другого конца.

– И…?  Говори уже, – поторопила я его.

– И…  я  предлагаю менять климат, образ жизни…  мы еще поговорим об этом.  Учитывая последние события, мера необходимая становится  вполне  себе возможной.  Подумай – куда?  Чтобы не резко… резко нельзя.  Максимум – северо-запад.

– Домой…  куда еще?  То есть – к маме, – уточнила я, и трусливо  поинтересовалась: – А ты все это наговорил мне, и так просто отпустишь?

– Боже упаси!  – взмахнул руками Паша, – сначала приведем тебя в относительную норму.   В любом случае, станешь там на учет, я свяжусь  потом с лечащим, передам тебя с рук на руки, так сказать.  А если это Новая Руза…  то там санаторий  как раз  нужного  профиля,  а начальником мой  давний знакомый.   Можно  будет понаблюдаться  у него… хотя бы в самом начале.  Я сам с ним  свяжусь и попрошу  найти для тебя грамотного лечащего, лично проконтролировать…  Если заартачится, тогда и станем думать,  чем отблагодарить. Давно его не видел, бывает – люди ссучиваются.   Но специалист он грамотный.

   Мы помолчали.  Павел задумался, глядя в сторону окна, молчание напрягало… не договорили.  Я кашлянула.

– Я сама хочу уехать, Паш.  Просто хотелось без  нервотрепки, насколько это возможно.  И дети уже знают.

– Я за то, чтобы сейчас ты уехала, – кивнул он, –  вам в любом случае нужно время – остыть, подумать.  Что касается моего отношения ко всему этому, то ты спешишь… и сильно спешишь.  Витька рвется к тебе, у него скоро выход…  все равно придется  выслушать.   Но это потом… имею в виду – говорить потом, когда в тебе перекипит  все это говно.  Не сейчас.

– А что он скажет, интересно?  «Ты все не так поняла»,  «это  не то, что ты подумала», «прекрати начинать из-за ничего»?  Что там еще говорят?  Да зашибись, Паш!  Знаешь, что  я  уже сейчас  предчувствую в процессе этого разговора?  Омерзение и скуку, Паш.   Спасибо брому?

– Да что тебе втемяшилось? Нет тут брома! – рыкнул Пашка, переводя глаза на  систему. Из мешка, закрепленного на штативе, мерно  капала  в прозрачную  трубочку  волшебная  жидкость  неизвестного состава.  Место на сгибе локтя, где был закреплен катетер, побаливало.

– Ну, значит, что-то на его основе, аналоги, – не сдавалась я, – и я же не выступаю? Я  спасибо говорю.

– Все по схеме, как положено…  А поговорить  с Виктором все равно придется, так что потихоньку привыкай к мысли.

– Ага! – огрызнулась я.

– Вот – кипит еще в тебе… бром, хоть и медленнее уже.  Потихоньку настраивайся  на спокойный   диалог.  Ты умная девочка.

– А что – на это похоже, Паш? –  вырвалось тоскливо.

    Опустив глаза,  разгладила свободной рукой   складочки  на пододеяльнике.  Какие  разговоры?  С кем и о чем? Вообще  без вариантов.

    А болячка…  она дала о себе знать  лет в двадцать семь… или восемь, еще когда мы служили на Белом море.   Голова иногда болела просто зверски, и в какой-то раз я поплелась в санчасть  – дома все анальгетики подъела.  Доктор  Иванков сразу же начертил мне таблицу и велел в течении недели заполнять ее значениями АД.  На этом основании и поставил мне гипертонию.

   Он   вообще был человек с юмором.  Например,  в ответ на бесчисленные жалобы мальчиков из  сибирской глубинки и восточных окраин, которые, как правило,  офигевали от  непривычного для них внимания медиков, и начинали немилосердно злоупотреблять им,  доктор назначал лечение. А именно  – разламывал  надвое таблетку глюконата кальция и вручал ее со словами – это тебе от головы, а это  от живота.

   Благодаря таким анекдотам,  доверие к нему, как к эскулапу, было, мягко говоря…   неполным.  И напрасно.  Диагноз был поставлен верно.  С таким живут до глубокой старости, вот только нужно  было дисциплинированно  сидеть на этих самых препаратах, а не игнорировать  предписания доктора.  Стоило резко поменяться погоде, или же  понервничать  и головная боль исправно  сигнализировала  о поднимающемся давлении.  Тогда я, конечно же, вынужденно пила и обезболивающее, и понижающее.  А нужно было регулярно и по схеме… Когда, наконец,  собралась жаловаться Паше, время уже ушло. Да что теперь об этом?

     А еще приморский климат…  Он всегда  (стороны света при этом не имеют принципиального значения) –  дерьмо по определению.  Сырость, вечные ветра, а здесь еще и зима  большую половину года,  когда тоска по солнцу почти невыносима, а вторая половина  – когда это солнце  уже почти ненавидишь.  Хотя человек такая тварь – привыкает  почти ко всему,  и я тоже привыкла.  Тянула бы и тянула дальше…

– Когда  Усольцев выходит в море?

– На днях? Мне не докладывают.  Грузятся будто…

– Надолго?

– Без понятия,  Зоя, – пожал  плечами Паша, –  не меньше недели –  сама знаешь.

– Ладно…  мне хватит.  Не пускай его сюда, – попросила я.

– Не пускаю, как видишь.  Но на посту каждый день свежий букет, ординаторская  – в розах,  медсестры жиреют на конфетах, врачи на тортах.

– Гусар, блин… лошадь  еще, чтобы шампанским  ее… – пробормотала я, – а тебе коньяк?

– Хмельные лошади  остались в  Витькиной бурной молодости,  – ощутимо расслабившись,  хмыкнул доктор: – А коньяк я не заслужил, Зой.  Санька его от меня оттаскивала в тот день –  рвался морду бить… что выгнал и не пускаю.  Ну, это все нервы, я понимаю.  Помиримся.

– Спасибо, Паш.  То есть… ты держишь меня здесь  потому, что я об этом прошу?

– Нет, собираю анамнез.  Ну и во избежание повторного стресса, само собой.   Я же говорю – вам нужно время.

– Мне – нет, – упиралась я  новоприобретенным украшением.

– Я перевел  эту  Сысоеву  в Мурманск, попросил пристроить в урологическое отделение.  Самое то место для жаждущей соития девы.

– Зачем, Паш?  Что это меняет? – психовала я.

– Солнце… – ласково и ехидно протянул наш с Виктором лучший друг и начальник госпитальной терапии, – когда они только приходят сюда – все такие юные и свежие и совершенно же понятно…   Ясно, что «на ловлю счастья и чинов» и это жизнь, она идет.  Вот только я  сразу предупреждаю, что б…а не потерплю, а на рабочем месте – тем паче.  Отношения с женатыми  для моих подчиненных – табу.  В масштабах  своего отделения  я вполне могу противостоять этому…  явлению.

– Мама как-то вспоминала  о профкомах и парткомах – золотые времена были, – понимающе  кивнула я, – а сейчас тебя пошлют  куда подальше и будут правы.  В наше время  это самое явление  не является основанием  для репрессий.

– Основание можно найти всегда, –  отрезал он, –  вопрос времени и желания, и все это знают.

– Господи…   сколько той езды?

– Нет, Зоя, они совершенно точно – не видятся.  Виктор  в панике, я просто уверен, что там все окончено, если оно вообще  было. Мне, во всяком случае…

– Значит, до чего мы договорились? – перебила  я его, возвращая  разговор в нужное русло: – Как только они выходят в море, я тоже ухожу.  Билет на самолет, багаж…?

– Билет сама заказывай.   Коробки  спрошу в магазине,  матросики притащат.  Упакуешь  что нужно… только не зверей, а  мы с Санькой сразу отправим.  Это, если ты, конечно…  Зоя!  Один поцелуй не повод вот так рвать.  Он  переживает,  бесится,  синяки под глазами. И  сама увидишь, он…

– «Юноша бледный со взором горящим»…  – прошипела я.

– Ну, значит… тогда багаж, – помолчав, согласился он и вдруг вскинулся, будто только сейчас подумав: –  Если ты из-за того, что сплетни  разнеслись… я разберусь.

– Да мне…  – дернулась я и затихла, прислушиваясь к себе: – А знаешь…?  Правда,  стыдно. Стыдно вдруг оказаться  блаженной  дурой.

– Точно – дура, – прошипел  Павел с тихой злостью, –  вырубай  уже к чертям свою рефлексию!  Хочешь, повышу твою самооценку?    Уверен – от Усольцева  сейчас все мужики  шарахаются,  чтобы не подхватить  ненароком  дурь,  вдруг оно заразно?  Я сам в…  – нахера?!

   Он встал и прошелся по палате, остановившись  у окна.  Высокий, грузноватый,  умный  Санькин муж и мой друг.  Хороший  мужик, надежный.  Я знала, что он сейчас видит за стеклом –  тяжелое небо,  свинцового цвета вода в заливе, скалистые темно-серые сопки и внизу, немного сбоку – черточки пирсов.  А к ним пришвартованы   корабли, суда обеспечения и длинные, пузатые, тоже серо-стальные лодки. Это красиво всегда, в любую погоду.

    А вот о чем он думал, стало ясно через минуту – Пашка оживленно  обернулся ко мне:

– Грибов в этом году –  море.  Морозилка забита, банки везде…  Санька будто с ума сошла.

– Я не сильно люблю их, ты знаешь.

– Просто  не умеешь готовить.

– Как скажешь, – хмыкнула я.  Понятно же –  отвекает посторонними разговорами.

– Снотворное, наверное, уже  отменю… ты как?

– А я знаю?  Не надо?  Дай мне нормально спать, – трусливо представила я  мысли и образы, которые будут маячить в мозгу, мучая всю ночь.

– Подсядешь еще…  ладно, отдыхай.  Так пацаны  уже знают, говоришь?

– Я не хотела.  Сережка сам… по голосу понял, что что-то не так – очень плохо. Он хорошо знает меня,  чувствует.  Я  все сказала, как есть.  Отец пусть сам озвучивает свою версию. Мальчики уже взрослые, от нашего  люблю-не люблю больше  не зависят.

– Вы – семья, здесь их дом. Лишаешь пацанов  родного дома.

– Я лишаю?!

   Паша с досадой отмахнулся и вышел,  тихо прикрыв за собой дверь, а я закрыла  глаза, прислушиваясь к себе.   На слезы не тянуло, воевать тоже.  Скандалить, мстить – нет.  Хотелось  тишины вместе с  разумным покоем – как  в госпитале, но только подальше от него. А  если это еще и то, что доктор прописал…

   Что бы ни говорил Пашка, а собственное  заторможенное  состояние ощущалось странно.  И тут одно из двух:  либо нервы у меня – стальные канаты,  а это не так, взрывной характер – беда моя.  Либо что-то эдакое все же содержится в составе капельниц.  В любом случае,  препараты  только сглаживают эмоции, тормозят их, но способность  разумно мыслить не отключают.

   Поэтому врать  самой себе об абсолютном личном спокойствии не было смысла.  Стоило только задуматься, и становилось тошно от  какой-то пошло-тоскливой обыденности того, что случилось.  Гадко, противно, стыдно!  И  почти до невыносимости обидно  попасть в незавидную  когорту  надоевших  жен. Пополнить  собой ряды истерзанных ревностью, болью и непониманием  баб. Я так точно в ауте.  В полнейшем офигении.

    Почему каждая из нас  до последнего истово верит, что мимо нее-то уж точно  пронесет?  Никаких же гарантий!

     А мальчики меня поймут.  И дом у них  будет.  Где мамка – там, по определению, и дом. И куда приехать будет, и с внуками  в будущем помогу.  Теперь все – только для них. Ничего-ничего, как-нибудь… потихонечку.