Читать книгу Высшая степень обиды - - Страница 6

   Подъезд окутал  теплом и привычными  запахами жилья.   Поднимаясь на четвертый этаж, я изо всех сил  старалась не цокать каблуками  по бетонным ступенькам.  Почему?  А кто его знает.  Но желание стать невидимой не проходило.  Площадки тоже проходила на цыпочках,   сгорая от стыда и ярости одновременно.  Какой там выть, Паша?  Дай Бог не разнести  всю квартиру, а найти в себе силы притормозить и сделать это выборочно.

   Открыв дверь,  ввалилась в прихожую.  Добралась-таки…  и почти без потерь.  А свою гордость можно засунуть в одно место, если уж ей повезло  не так уж и сильно корчиться  на публике.

   В прихожей было темно, а в квартире  пусто и тихо. Разувшись, прошла в комнату и осмотрелась, вбирая  в себя запах дома.  Соскучилась… сильно.

   На столе в  тяжелой парадной  вазе  ожидаемо   красовался  букет  роз.  А из-под вазы выглядывал раскрытый конверт…   Серьезно?!  После напряжной прогулки по гарнизону,  предельно вежливого общения с кадрами и  бухгалтерией,  после  этой  ходьбы на цыпочках… яростное желание  запулить в стенку  Викторов ноут,  его любимую чашку и еще пару-тройку  по-настоящему дорогих для него вещей,  вдруг  исчезло… истаяло.

     Присев на краешек дивана и  недолго помедитировав на конверт,  я  решила, что не стану даже в руки его брать  –  не хочу.  Или же  боюсь, и это  больше похоже на правду –  неважно. Разные мысли… мстительные и злорадные просто захлестывали – вот он вернется и увидит, что плевала я с высокой колокольни на его  послания.  Даже не прикоснулась – не интересно!  Мелковато, конечно, но все равно думать было… Хотя, скорее всего,  кроме записки, там  еще и деньги.  Усольцев просто не мог не оставить их, почему-то я была в этом уверена.  Но вот взять их оттуда…  глупо, но не давал какой-то  внутренний протест… детство  какое-то – назло маме обморожу уши.

    А  вот он пусть  делает, что хочет – уходит сам, приводит  свою сюда…  И даже если  уже пожалел   – тоже неважно.  Что бы он там ни писал,  Паша прав –  на выяснение отношений сейчас нет ни сил, ни желания.  Вот подлатаю себя  изнутри, подкоплю  этих самых сил с запасом, тогда  и поговорим… может быть.

   Потом я разбирала  свои вещи.  Оказалось, что многое  давно уже пора было выбросить.  Их  я со странным  удовольствием и злостью  совала в большие мусорные мешки и  трамбовала безо всякой жалости.  Растерзанное пальто, само собой,  оказалось там же.    Я не собиралась оставлять здесь ничего  личного.  Не хотелось чужих рук на своих  вещах.  Вдруг  вспомнилась Рая Ромашова, не вовремя  вернувшаяся из отпуска и заставшая  любовницу мужа  в своем халате и тапках.

    Забрать  все я не могла, да и Паша просил не звереть.  Поэтому к сортировке  подошла  сурово  –  чем ни разу не пользовалась  последние  два года, то  отправлялось в утиль. Туда же – концертные костюмы.  А дорогие сердцу  предметы и тряпки   временно  перемещались  на диван.  Постепенно  очистилась спальня, потом гостиная, а дальше и ванная с кухней.  С  антресолей  были сняты дорожная сумка и чемодан на колесиках.  В них  аккуратно  складывались то, что я заберу с собой сразу.

   Я спешила,  даже не став готовить себе еду и наскоро перекусив   бутербродом с чаем, потому что была занята, очень  сильно занята.  За этим занятием  некогда было думать о посторонних вещах.  Мне нужно было здесь и сейчас решить сверхзадачу – что взять с собой, а что выбросить.  Это действительно отвлекало.   Только иногда,  нечаянно натыкаясь взглядом на злосчастный конверт, я отворачивалась и нечаянно поджимала губы.   Сейчас нельзя было не то, что…  даже думать об этом.  Иначе сорвусь, развлекая соседей.  А среди них  точно были  люди, для которых чужое горе – двойная радость.

   Звонок  в дверь прозвучал  неожиданно.  Я  даже вздрогнула и замерла на секунды, соображая  кого там принесло?  Потом  озарило –  матросики и коробки из магазина.  Но к двери на всякий случай подходила на цыпочках.   И уже даже стыдно не было.

   Перед дверным глазком мялся щуплый  срочник, кося глазами в сторону.  Наверное, не один был.  С  молодыми всегда отправляли  сопровождающего – старшину  или мичмана.  Окинув себя  в зеркале быстрым взглядом и  мысленно махнув рукой, я распахнула  дверь и  сразу  дернулась закрыть ее  – непонятно почему,  нечаянно.  А может потому, что ожидала увидеть кого угодно, только не  Андрея  Зацепина.  Нога в сверкающем ботинке  успела втиснуться  в щель, не давая двери захлопнуться.  Мужской голос  звучал спокойно и уверенно:

– Мунтян, коробки составить под стенку.  Личный состав – в  расположение,  можешь  сразу в столовую, – он поднял  руку с  часами  к глазам и отметил:  – Через двадцать две минуты ужин.

– Есть, товарищ  капитан-лейтенант, – и почти сразу по лестнице вниз прогрохотали  сапоги личного состава.

   Зацепин осторожно  заглянул в щель между дверью и дверной коробкой  и вежливо поздоровался:

– Здравствуйте, Зоя Игоревна.  Разрешите?

– Извините,  Андрей, – стушевалась я, отпрянув от двери: – Сама не знаю…  здравствуйте. Просто не ожидала… не ждала гостей, и в квартире не убрано.  Вас  отправили  старшим?  А с какого такого, извините… подразделения?

– Не совсем старшим, – сдержанно заулыбался  он, –  так я войду?

– Да заходите, конечно.  Что вы хотели?  – уступая место, я попятилась   вглубь крохотной прихожей  и уставилась на него со всем вниманием.  Всегда с удовольствием  смотрела на этого парня  – положительный во всех отношениях, спокойный,  симпатичный, да еще и танцует, как бог.

    Когда-то в одно время со средней школой я закончила еще и студию спортивных танцев.   Давно это было, но что-то  все еще помнилось и  умелось.  И все равно в самом начале  я чувствовала себя  в его руках тряпкой, которую терпеливо таскают по полу.  Вот он танцевать умел – так же, еще до поступления в военное училище, занимался в танцевальной школе и даже участвовал в конкурсах.

    Зацепин сам предложил себя в наши артисты, и я очень обрадовалась тогда.  Но оказалось, что более… а скорее – менее приличную пару для него могла составить только я.  И то – несколько недель он обучал меня практически с нуля.   Потом, конечно, я приноровилась.  Но какой-то уважительный, что ли, трепет перед его талантом   чувствовала до сих пор.  А еще хотелось, чтобы мои мальчики, окончательно повзрослев в будущем, производили  такое же сильное впечатление.

   Плотно прикрыв за собой дверь и не глядя на меня,  неожиданный гость  снял фуражку, положил ее на полочку и  слегка причесал пятерней свои короткие светло-русые волосы.  Потом снял и аккуратно повесил на свободные плечики  форменную куртку.  И, кажется, собрался разуваться.

– Андрей,  я должна была  сказать сразу – внутри… то есть в самой квартире помощь мне не нужна, – отмерла я, – вы можете идти.  Только подайте, пожалуйста,  коробки.

– Мне нужно поговорить с вами, –  поднял  он  взгляд от своих ботинок.

– По просьбе  мужа?  – подобралась я и ощетинилась внутри ежиком: – Что-то передать на словах?

– Нет.  Раньше  я… – судорожно вздохнул он, – у меня было  уважение  к  Виктору Александровичу.  Сейчас его нет, и я считаю, что  теперь  имею…

– Андрей, – резко запаниковала я,  и даже зачем-то схватила  его ладонь и потрясла ее двумя руками: – Я так благодарна вам за сочувствие.  Больше того!  Вы единственный пришли вот так и… проявили его.  А то… видите? – подняла я на весу свою  руку с  подрагивающими  пальцами.

– Вот… я только сегодня из госпиталя.  Нервы ни к черту, тремор – вы  видите? Я собиралась тут отдохнуть, немного поспать.

– Простите, я  не подумал.  Виноват,  – отступил он к вешалке  и стал быстро одеваться.   Уже водрузив на голову фуражку, вдруг предложил, глядя с несмелой надеждой, от чего у меня дрогнуло сердце:

– Заклеить коробки,  вынести их, отправить…?  Я все это… могу помочь.  Завтра, например.   Весь день я свободен. Когда вы уезжаете?

– Спасибо, Андрей,  но мне уже обещали Силины.  А когда?  Пока даже не скажу.  Как решу, так сразу.

   Почти  шагнув уже за порог, он резко оглянулся, уставившись на меня  потемневшими глазами:

– Если так дрожат руки то, наверное,  нужна помощь.  Прямо сейчас.  Врача? Если так плохо?

– Нет, не так…  просто  последствия.  Отголоски. И еще усталость.  Спасибо за ваше беспокойство, Андрей, –  жалко улыбалась я, чувствуя, что вот прямо сейчас и  разревусь. Невыносимо…

– Извините. Отдыхайте, Зоя, – прикрыл он за собой дверь.  Щелкнул замок, и я закрыла рот, добавив Игоревну уже про себя.   Или я совсем ничего не понимаю в этой жизни, или этот мальчик сейчас приходил объясниться  в любви.  Сильно похоже на то.  И вот только этого мне сейчас  и не хватало  для полного счастья…

   Затащив в квартиру коробки, о которых в волнении забыл Зацепин,  и потушив свет в прихожей,  я остановилась в дверях гостиной,  обводя взглядом царивший там хаос.  Выключив свет и здесь тоже,  прошла в темную спальню и села на кровать,  уткнувшись взглядом  в  светлое пятно обоев между дверью и шкафом.  Я же не обидела его?  А то кто их знает, этих современных гусар?  Он очень…  тонкий и артистичный. Молчаливый.  Впечатлительный, наверное.

   А потом мысли повернули  не туда.  Наверное,  вот это и есть она – расплата за легкомысленное  поведение, о котором говорила Саня.  За все эти  фокстроты с самбами, пускай и в относительно скромном исполнении.  Я же тогда обиделась на нее, а оно вот…

    Хотя сама я  не припомню,  чтобы раздавала когда-нибудь настоящие авансы или давала повод  думать, что приму неприличное предложение.  Ничего такого и не было.    И даже если бы вдруг случилась  с моей стороны внезапная  любовь, я просто не решилась бы на нее.   Против этого у меня имелась  прививка.

   Это случилось еще на Белом море – вместе с Виктором служил  Саша  Друнин.  В ту ночь он стоял в наряде – какой-то второстепенный пост, потому что без оружия.  А может,  дежурство на телефоне.  Тогда часто объявляли  учебную тревогу  и  матросики  по вечерам и даже среди ночи бегали по подъездам и стучали в двери:

– Оповещение!

   И передавали  под роспись приказ прибыть в часть на построение, на это давалось какое-то время.   Офицеров  оповещали  по телефону дополнительно.  Ну, это неважно.  Важно то, что у Саши была возможность  незаметно отлучиться на полчаса, а еще  там, где он дежурил, росла черемуха.  И цвела.   Он  наломал букет и с этим  веником наперевес  рванул дворами к любимой.  Такой романтический поступок…  красивый –  жена  просыпается утром, а на прикроватной тумбочке  для нее благоухает  черемуха.

   Он тихо открыл входную дверь, на цыпочках пронес цветы в комнату и увидел свою Иру, спящую в обнимку с их лучшим  другом.   Букет он просто положил там, где и  планировал, а сам пошел к  нам, к Виктору. Разбудил…

   Они сидели на кухне, а я стояла за закрытой дверью и слушала.  Саша говорил и плакал.  Мужчины  страшно плачут....   Это было похоже на агонию – ему не хватало воздуха, и он втягивал его в себя противно – с влажными хрипами и краткими подвываниями.  Потом на  какие-то секунды брал себя в руки и часто дышал.  И тогда за дверью становилось  сравнительно тихо… и еще более страшно.  Хрипел опять…

    Виктор налил ему стакан водки.  Потом вышел в прихожую, и мельком взглянув на меня, позвонил командиру.   Доложил, как обстоит дело и осторожно предположил,  что нужно поставить кого-то в наряд вместо Друнина.

   Как  орал в  трубку командир, я слышала  даже  отойдя к дверям спальни:

– Бросить службу из-за  бл…и?!!!  Непостижимо…  Вы  там совсем  ох…и?!!!  Присмотрите за этим м…ком, Усольцев!  Твою  ма-а-ать!  Мелькнет где – сам подвешу за яйца!  Выполнять!

– Есть, товарищ командир!  Никак нет – не засветится, я ручаюсь…  – бодро отбивался Виктор.   А  Сашка протестующе мычал и  тихо плакал на кухне.  Потом спал там же, склонившись на стол.  Мы  не рискнули  будить его.

   А я не спала всю эту ночь до самого утра.  Тогда ночи стояли белые и, как ни затеняй окна,  в спальне все равно было видно.  Я смотрела на  Витю, который вырубился под утро, только склонившись к подушке,  и таяла от нежности к нему и еще почему-то –  острой женской жалости.   Потрясающе огромной, почти материнской.  Я чуяла себя его охранительницей и надежным, как скала,  гарантом нашего семейного счастья.

   Вообще, общее впечатление от всего этого получилось  ужасным, и тяжелое настроение не покидало меня  несколько дней.  Было тем более страшно и даже дико, что плакал взрослый  мужчина –  от них ожидаешь такого в последнюю очередь.

   И будто бы не предвещало у них с Ирой ничего…  Скорее,  даже наоборот  –  с ее стороны  была любовь яркая, открытая, на зависть другим мужикам.  И была немного навязчивая  демонстрация этой любви на людях – с обещающими улыбками и поцелуями. Это даже  слегка раздражало.  Я, во всяком случае, отводила глаза – было неловко.

    Саша больше не заходил к нам.  Стыдился, наверное, того своего отчаяния.  А я получила  настоящий шок и четкий  отпечаток на подкорке.  Это было спокойное и уверенное понимание того, что я никогда не стану причиной вот таких слез Усольцева.  Или не слез, но его стыда перед людьми за меня,  его мужского позора  – не  важно.

    Ничего подобного никогда и не было.  И сейчас тоже –  это было что угодно, только не грязь, которой нужно стыдиться.  Ага…  и пойди потом докажи, что как раз с  Зацепиным-то я и не позволяла себе  даже  легкого флирта, который  допускала  с хорошими знакомыми, у которых есть чувство юмора и которые все понимают правильно.  А с ним не было вообще ничего –  ни смеха, ни  шуток, ни оживленных разговоров – все только по делу.  Даже мыслей не было! С моей стороны.

     Но были с его…  Я же  улавливала  что-то такое, но сама же от этого дела и открещивалась, потому что он вел себя идеально –  танцевал и молчал, молчал и танцевал.   Но и  склоняться в танце к моему лицу он мог не так низко, и прижимать к себе в поддержке не так плотно, и не смотреть потом  за кулисами  с неясным восторгом…  Хотя почему – не ясным?   Я и сама тогда буквально излучала… неважно что – эмоции.   Вот и списывала все на драйв и эйфорию  от удачного выступления,  улыбалась  благодарно.   А оно – вот.  Мальчик же совсем…  на восемь лет всего старше  моих.  Нет, я знала похожие случаи…  но как его-то угораздило?

   Так может  Саня права, и я действительно вела себя, как не пойми кто?  Что-то же его подтолкнуло?   А Сережка и Ромка?  Вдруг они тоже когда-нибудь так вот… а их грубо пошлют?  Я помнила    страшную историю – единственный сын…  курсант кинулся с крыши училища из-за бросившей его девушки.  Господи…  но ведь я не стала!  Я же виду не подала, что догадалась.   Или он все-таки понял, что я заткнула ему рот?  А может, и  не было ничего, а я все придумала?

    Зябко обнимая  себя руками,  я  замерла, сидя на кровати.  Внутри сплетался  какой-то больной, тягучий клубок  из  неловкости, стыда, жгучей вины, страха… и  за мальчика этого тоже.  Клубок из  мучительной жалости к нему и себе заодно, и  беспокойства за своих  собственных  детей, которым  уже пошел девятнадцатый.  А еще не стихающая обида… и привычное чувство тревоги, когда Усольцев в море – на автомате уже, наверное…  Иконка  Николая Чудотворца притянула взгляд.  Я встала, взяла ее, коснулась губами, а потом привычно  зашептала давно  заученную молитву «от бури и потопления» за раба божия Виктора со товарищи.  Троекратно.

    Большой истерики не случилось, но плотину  выдержки все предыдущее  если и не прорвало, то потихоньку развезло и  размыло.  Лавиной,  как я боялась, не накрыло, но к земле пригнуло.  Нейтрального состояния больше не существовало,  внутри обосновалась  тоскливая тяжесть,  разбухая там и ширясь  буквально  ощутимо.  Не включая света,  достала из облатки таблетку снотворного и, давясь,  как-то   проглотила ее без воды.  Страшно было сорваться…

    Крутнувшись,   сжалась на постели в комок и, обхватив подушку,  тихо и тоскливо в нее завыла.   Потому что весь этот  день  такой… трудный,  потому что  сволочь Усольцев обидел, и просто  из-за того, что все плохо и страшно.  Страшно, если лечение  коту под хвост, что этот Андрей что-нибудь выкинет.  Мало мне  позора?

   Все было плохо.  А еще опять накрыло то ли пониманием,  то ли предчувствием, что  сейчас – это ерунда,  всего-то короткий всплеск отчаянья.    Самое оно настанет,  когда до меня дойдет  в каком объеме и что именно я потеряла.  И что это – навсегда.  Наверное, пора  признать, что значит, было слабо, если треснуло и рассыпалось.