Читать книгу Запах ночных фиалок. Рассказы и повести - - Страница 3

Пухленькая женщина за пятьдесят, в джинсах, мешковатом сером свитшоте и жёлтых кожаных мокасинах брела по липовой аллее в сторону остановки. Руки – замком на широком ремне мягкой сумки-мешка из кожаных квадратиков, там на дне болтаются пакетики кошачьего и собачьего корма – всегда есть шанс встретить голодный подзаборный хвостик.

Вышла за час – пройтись и, главное, проговорить про себя, что психологу рассказывать – чай, не каждый день такие встречи. В первый раз.

Раньше мама – и жилетка, и подружка, и души врачеватель. А теперь из близких – одна подружка Алька, но там мяч в одни ворота. Это её надо выслушивать да по голове гладить.

Психолог по телефону предупредила: «Расскажете о себе предельно честно.» Светлана шла к автобусной остановке и про себя беседовала с психологом.

– Я – Света. Нет, не так. Я – Светлана Григорьевна.

Мне 49, это я просто выгляжу старше. Ну, как с погодой – на градуснике 20 градусов мороза, а ощущается как 25. Рост средний, даже чуть меньше среднего, хотя за столом в кабинете не видно. Вес… выше среднего. Точно не скажу – напольные весы под мойкой пылятся. Я их боюсь. А вдруг сотню покажут? Это ужасно, конечно, но ничего поделать не могу. Как говорится, заедаю. Стратегический запас – «Lucky Days». Знаете, такие конфеты недорогие – большеватые шоколадные прямоугольники с арахисом? Не обращали внимания? Ну и ладно. Всё равно – пользы ноль, только килограммы. Днём на работу не беру, у нас в военкомате некогда даже чаю попить. А вечером могу сразу пять штук съесть. Или шесть, смотря какой день был. Жизнь подслащиваю. Радость совсем куда-то пропала, хоть и было-то её чуть. Дом-работа-работа-дом. Между – кладбище. Ну, просто функционал в военкомате «три П»: пенсионеры, похороны, погребения. По долгу службы, так сказать, и к маме.

Вот и остановка. Наболтала с три короба, а ведь психологу и половины не расскажу: неужто чужой человек моё сознание перекуёт?

Света втиснулась в маршрутку. Выходной, все едут в центр. Просочилась на заднюю площадку, встала, чтоб спиной опираться на боковое стекло, рукой взялась за поручень. Ехать долго, можно прикрыть глаза и продолжить речь выстраивать.

Ночью опять снился тот сон: лето, солнце аж глаза режет, роддом, а на крылечке – она с малышом. Почему-то ватное одеяльце в белом пододеяльнике, перевязанное зелёной атласной лентой – еле хватило рук, чтоб обхватить свёрток. Он странный – такой старинный кулёк, как на фотографии, где мама с новорождённой Светочкой. Кто в одеяльце – неизвестно. Была б лента розовая или голубая, а тут – зелёная…

Этот фильм без конца транслируется по каналам сна уже много лет. Иногда стоит подумать – давно не снился, сразу – получите, распишитесь.

– Ай!

Ну кто так тормозит? Глаза настежь, сумка с плеча – под ноги, ноги – враскорячку. Очки солнечные со лба – прыг на нос, с носа, как с горки – вниз. Еле поймала. Ещё и рёбрами об ограждение приложилась.

Потёрла бок, поймала очки, вернула сумку на место, и тут…

– Давай бабушке место уступим, да, сынок? – молодая мамашка, девчонка совсем, с малышом на руках. Сказала и встала, к коляске пошла.

Что? Бабушке? Света даже головой покрутила – какой бабушке?! А нету. Про неё речь. Всё, Светлана Григорьевна. Приехали…

В носу сразу закипело, как в чайнике, когда плеснёшь туда воды на одну чашку… Недружелюбно буркнула:

– Я выхожу!

И совсем не по-старушечьи соскочила с подножки за три остановки до нужной.

Вечер. Кухня. Нет, кухонка с окнами во двор. Самое уютное место старой двушки.

Стол под яркой, с подсолнухами, клеёнкой. Две табуретки с вязаными крючком подпопниками – мама до последнего, пока руки держали крючок, вязала.

Урчащий, как довольный котёнок, холодильник в углу. На нём – мамин карандашный портрет, где она так хорошо улыбается.

Есть не хочется. Совсем. И даже конфет. Чаю попить, что ли? Привычным жестом открыла посудный шкафчик над мойкой. Рука безошибочно выловила из глубины сушилки любимую чашку. Глиняная, тяжёлая, округлая и яркая, как апельсин. Подарок того, кто мог бы… Нет, не мог.

Кому она нужна – такая? С проблемами?

Достала из коробки чайный пакетик, дёрнула, не рассчитав силы, и оторвала бумажную наклейку. Выругалась: «Зараза, да что ж это такое, а!» Бросила в кипяток то, что осталось. Прямо с хвостом.

А потом долго полоскала мешочек, поднимала на поверхность воды и опускала вновь, держа за длинную мокрую нитку, и злилась. На себя. Какая, нафиг, бабушка, если она и мамой-то не стала. Сначала – Бог не дал, потом – не решилась…

У Светы не было детей. Прошла семь кругов ада, надеялась на чудо. Процедуры самые зверские – это сейчас медицина продвинулась, а тогда… Даже маточные трубы продували, вот когда на стенку-то лезла. Не фигура речи, взаправду. Боль эту никогда не забыть – шрам напомнит. Там, где губы искусаны в кровь – за нижней губой бугор неправильно сросшейся кожи.

Муж её из больницы не дождался – нырнул в новые отношения. С головой. Дочке его с той женщиной сейчас столько, сколько было ей, когда осталась одна.

Ну, как одна… Съехалась с мамой. Но замуж больше не вышла.

Тоска по малышу подарила идею завести собаку. На своё двадцатипятилетие привела в дом собачьего ребёнка – щенка восточноевропейской овчарки. Мама радовалась, как девчонка. Чёрного, как южная ночь, увальня назвали Блэком. Сколько радости он принёс, сколько смеха! Ходили заниматься к инструктору. Такой умный, шельмец, всё понимал, команды на лету схватывал! А как с работы встречал! Всю оближет. Два года счастья прошли под флагом чёрного Блэка.

А потом – раз, и всё. Банальная чумка, делали всё возможное, и – не спасли.

После смерти друга Света стала коротко стричься и краситься в пепельный. «Сантиметр по черепу!» – ругалась мама.

Собак больше не заводила. Кошек – тоже. Слишком тяжело терять. И на ребёнка из детдома не решалась. Гены – вещь упрямая.

А вот мамы не стало, и давняя идея восстала, как Феникс, из пепла. Она навязчиво клевала мозг каждый вечер, зудела, как надоедливый комар. Изучила документы, даже в Школу Приёмных Родителей записалась. Но на сорок дней на поминки приехала подруга Альбина, обозвала старой дурой. Орала истошно: «Ты понимаешь, что там все дебилы? Сироты сейчас – не после войны, дети алкашей и наркош! И куда ты потом с больным или дураком?»

Сначала артачилась, ведь читала на форуме приёмных мам и о других случаях, но Алька истерила, и, выбегая курить, выбила со злости стекло в балконной двери.

И – как отрезало. Света не спала ночь, пыталась представить себя с больным ребёнком на руках.

Нет. Не смогу.

Прорыдалась. И поставила точку. Но надо же кого-то любить, не одни цветы на клумбе и собак бездомных…

Сегодня день не задался с утра. До психолога так и не дошла, перезвонила, извинилась. Бродила по городу, потом поехала на кладбище.

В вазочке скучали любимые конфеты. Света взяла одну и отодвинула с края стола оранжевую чашку с остывшим чаем.

Подошла к окну. На улице темнело. Осторожными рывками стала задёргивать штору. Закатный луч упал на зеркало в прихожей. Подошла вплотную к мерзкому стеклу и с пристрастием стала рассматривать отражение, будто видела впервые. Всю жизнь думала, что вполне себе ничего, ну, полноватая, конечно. А так – и стрижка модная, и волосы седые каждый месяц в пепельный…

Но на неё вопросительно взглянула старая серая мышь с серым лицом. А глаза какие тусклые! Выцвели совсем, вылиняли. Поблекли незабудки.

Губы – уголками вниз, прямо скорбная маска. Ведь улыбаюсь же? Вот когда в последний раз? Ммммм… А, когда мамины лилии на клумбе под окном расцвели! Я в окно запах услышала, прямо привет от неё!

Может, и не зря молодая мать в маршрутке место хотела уступить?

Стоп!

Зеркало бесстрастно зафиксировало, как медленно, начиная с шеи, краснеет лицо – оба на! Давление! Таблетку срочно, что врач от гипертонии прописал. С давлением шутить нельзя, вон, Веру из соседнего подъезда весной похоронили – до больницы не довезли, дочка осталась, Ниночка.

«Старость – не радость», произнёс кто-то в голове маминым голосом.

– Какая старость, мам? Мне зимой пятьдесят только!

Таблетка скользнула в пищевод. Вода из-под крана отдавала железом. Мама с портрета смотрела укоризненно, она не разрешала пить сырую воду. Сегодня – можно. Чем хуже – тем лучше.

– Мам! Я что, правда похожа на бабушку?!

Мама с портрета тепло улыбалась. Перед зеркалом кусала губы пожилая женщина. Одинокая. Никому не нужная.

И вдруг… Робко, как слабый цыплёнок, что пытается взломать яичную скорлупку, в которую закован, мелькнула мысль. Несколько секунд, и мысль, выросла, приобрела чёткую форму.

Недавно бабульки у подъезда – местная полиция нравов – соседской девочке кости мыли, обсуждали беременность.

Тогда цветы полола, глаз не поднимала, но всё слышала.

– Ой, у Нинки-то из 13-ой квартиры брюхо – видели? Рожать будет! Без мужа, само собой.

– Ходил к ней какой-то патлатый с гитарой, весь в наколках, паук на шее чёрный, мерзость. А теперь давно не видать. А пузо-то растёт!

– Сирота, кто первым погладит, тот и жених. Куда только потом деваются?

– Её мать без мужика растила, в тонкую нитку рвалась, вот и ушла рано.

– Ну да, Нинке только восемнадцать стукнуло, помните, мать с шарами в дверь еле пролезла, вторую створку открывали? А потом гроб выносили, тоже двери распахивали – рядом как-то было, по весне. Теперь девка одна-одинёшенька, Верка-то детдомовская была.

– Ревьмя ревёт девчонка, я видела. А как решит ребенка порешить? Вот как дитю дитё поднимать без бабушки?

Без бабушки?

Без бабушки!

Света рванулась к двери, скидывая тапки.

– Бабушка! Да! Только бы успеть! Вдруг с ребёнком что сделает! Ревёт всё время, сама слышала. Пару раз в гостиную на диван ночевать уходила – плач душу рвёт, стенка-то в спальне общая.

Ноги – в туфли, а рука уже ключ поворачивает.

Стремительно, как в юности, через ступеньку, по лестнице вниз. Что сказать? И главное, как?

В соседний подъезд влетела через минуту, почти не запыхалась. На звонок надавила с такой силой, что кнопка запала, трель продолжала звучать, когда дверь открылась.

– Тёть Свет? Что-то случилось? – растрёпанная девчушка в коротких шортах и длинной оранжевой футболке шагнула назад, пропуская возбуждённую соседку.

– Нина, я… Я это… я – за тобой. Давай, знаешь… давай жить вместе. У меня вон тоже… мамы нет…

Глаза девочки расширились, руки с обкусанными ногтями непроизвольно прикрыли уже чуть видный животик. Под шортами – ноги в расчёсах от комариных укусов, вокруг шейки – тоненькая, как запятая, косица…

Света робко притянула Нину за плечи, та поддалась. Руки потянулись к голове, стали гладить по волосам.

– Да знаю я, слышала… про беременность. И его – вырастим! Или её! Вместе справимся. Разреши мне быть бабушкой! Разрешишь?

Под руку попала косичка, заплетённая зеленой атласной ленточкой. Света дёрнула за кончик, распустила косу, распушила.

– И меня так мама после ванны заплетала, чтоб волосы были волнистые…

Нина всхлипнула в последний раз, вытерла мокрое лицо краем футболки и несмело взглянула в глаза той, рядом с которой не страшно.

***

В квартире Светланы полным ходом шла подготовка в Нининому переселению.

Однажды вечером она разбирала шкаф в маминой комнате. Достала ровной стопочкой сложенное постельное бельё и понесла его к кровати, чтоб разобрать на нужное и ненужное. И вдруг на пол спикировал тонкий голубой конвертик.

Пока он падал, глаз успел выхватить написанное особенным, печатным «библиографическим» маминым почерком слово. «Светочке». Привет от мамы? Почти полгода прошло.

Света кинула стопку пододеяльников на кровать и присела над конвертом. Сердце бухало в горле.

Двумя пальчиками взяла невесомый конверт и, стараясь не шаркать тапками, пошла на кухню. Туда, где на холодильнике стоял мамин портрет. Тяжело опустилась на стул и отвернула незаклеенный голубой язычок.

Двойной листок в клеточку. Письмо из прежней жизни.

Мама могла его написать его до больницы, когда ещё не знала, что у неё не просто воспаление лёгких…

Глаза вприпрыжку побежали по строчкам.

«Светочка, девочка моя, солнышко, пишу, и плачу. Ты будешь читать это письмо, когда… Ты найдёшь его, если… Не могу, не хочу писать про плохое. Хоть бы дал Бог выкарабкаться.

Но если всё же читаешь – прости меня, что так получилось.

Никто не думал, что так рано уйти придётся. И никто про ковид этот поганый не знал, а он такой жестокий, такой страшный. Не дай Бог, если это он.

Никак не думала, что так будет, я ж хотела тебе помочь ребёночка на ноги поставить! Прости меня, дочушка, что в первый раз, когда ты заговорила про усыновление, я тебя не поддержала. Испугалась я. Сможем ли мы чужого ребёнка так сильно полюбить. Как своего?

А сейчас думаю – я тебя одна вырастила, а тут мы вдвоём! Даже втроем, Лёля, подруга моя единственная, тоже была б счастлива помочь, от её Альки-то не дождёшься внуков.

Ты у меня такая смышлёная, с детства, такая умница! Читать в четыре года научилась. Я тебя к себе в библиотеку таскать рано начала, тебя студенты нянчили, когда у них от книжек голова уставала. Ты с ними буковки стала складывать, а потом я и не поняла, как, а ты все вывески по пути домой уже нараспев читаешь.

В школу пошла с радостью, и училась лучше многих, и в спорт пошла. Ты ж в баскетбол лучше всех играла, хоть росточком не вышла.

Это в отца. Он спортом увлекался, и баскетболом, и волейболом, и вообще. Я тебе мало о нём рассказывала. Не получилось у нас жизни, тебе полгодика только исполнилось, ушёл он. Сказал, что не любовь у нас была, ошибся он, а там – любовь. А потом они с новой женой почти сразу в Казахстан уехали. Алименты присылал, тут не могу ничего плохого сказать. А вот папы у тебя не было.

Иной раз подумаю – надо было мне с дядей Борей сойтись. Он помогал мне, как мог, и в жены звал. Но ты в тот год много болела, не могла я между им и тобой рваться. А ему детей хотелось, семью. Встретил девушку деревенскую, я сама ему рубашку на свадьбу покупала. Не было у меня к нему, как к отцу твоему, трепета. Ну, да что уж теперь говорить…

Ты прости меня, дочушка, ты ж хотела после школы в ветеринарную академию поступать, а я тебя в Питер не отпустила. Куда, думаю, ребёнок в 17 лет из-под крыла вырвется, как жизнь повернёт, люди всякие, вдруг обидят! Ты покладистая у меня… Согласилась на наш пед, он тебе с детства – дом родной, я ж там в библиотеке испокон веков формуляры в хранилище перебирала…

Жалею я, что от дурных людей тебя не уберегла. Хотя твой Глеб – он же не такой был сначала. Вы первые годы хорошо ж жили, ездили везде, радостно так было на вас смотреть. Ты и квартирку его, вашу тогда, как конфетку отделала – на все руки, умница моя, Светочка.

Ведь и когда диагноз тот тебе поставили, и ясно стало, что не родить тебе, пока не вылечишь спайки, Глеб в больницу мотался, сколько раз мы там нос к носу встречались. И всё ж мужская натура вылезла! Что у папы твоего, что у Глеба твоего! Муж жену любит здоровую, а брат сестру богатую – так старые люди говорили. Ушёл за юбкой, и квартиру продал, не пожалел твоих трудов. Хорошо хоть деньгами поделился, и на том спасибо.

Хотя ты деньги никогда не считала – ты ж у меня воспитана так была, что не в деньгах счастье…

Дочушка моя, как бы я хотела видеть тебя счастливой. Если выздоровлю, сама буду тебя просить ребёнка взять из детского дома. В тебе столько хорошего, ты ж мой букет с нераскрытыми бутонами! Я тебя люблю. И всегда буду рядом.

Если выкарабкаюсь, порву письмо.

Мама.»

Света в оцепенении сидела за столом, когда в дверь позвонили.

– Наверное, Нина? Мам, я скоро буду бабушкой! – взглянув на портрет, прошептала Света

И пошла открывать дверь. А аккуратно сложенное в конверт чуть подмоченное письмо перекочевало на холодильник, за портрет…