Читать книгу Перед Европой - - Страница 15

Позавтракав, Алексей Дмитриевич ушел, сказав, что зайдет за ними минут через десять, и почти сразу за ним ушла Ольга, ехавшая на корт и ехавшая с ними: с ее джипом что-то случилось и он был оставлен на попечение конюха, который был по совместительству механиком.

– Ты меня очень удивил, – сказал Межин, садясь на широкие перила и закуривая: – я от тебя не ожидал, то есть чтоб в первый же день… От нее тоже не ожидал. Разумеется, ничего не имею против. Но должен тебя предупредить; в Библии где-то говорится, что всякая женщина сеть, это так, но у нее, мой друг, сети стальные: не вырвешься. Смеешься? Ну, я тебя предупредил. А какая она прелесть; правда? Да, она не красивая, а прелестная. В ней есть то, что называют «изюминкой» и «тайной»… особое устройство организма, так ее Бог или природа создала, чтобы лучше нас, грешных, завлекать.

– Да, в ней есть «изюминка» и «тайна», – Еленский тоже сел на широкие перила и закурил, – но насчет того, что это «особое устройство организма», ты очень ошибаешься; это явление духовного порядка.

– Ха-ха-ха-ха! Ты, кажется, совсем не изменился, ха-ха-ха! умрешь с «идеализмом в мозгу» и «романтизмом в сердце». И насчет политики, наверно, так же думаешь, ха-ха-ха-ха! как ты говорил? да, что «политика в самом высшем смысле никак не влияет на то, что называют жизнью», ха-ха-ха!

– Ха-ха-ха-ха! Да, так же. А что, твои взгляды, то есть политические, я думаю, изменились за эти почти три года в «Великой России»? я еще в Москве хотел спросить, но как-то все сбивались на другое.

– Кое-что изменилось, но не потому, что в «Великой России», то, что я в ней, почти ничего не изменило; нет, изменило: я, – Межин рассмеялся, – всегда был как «политический человек» в некотором роде исключением, и за эти почти три года некоторые взгляды, наоборот, укоренились… думаю, окончательно, и – заметь – как раз те взгляды и убеждения, которые, кажется, именно должны были искорениться или, по крайней мере, хоть как-то измениться. «Рабство ненавижу» (помнишь это наше выражение?), например, еще сильнее, то есть тот главный русский факт, что сто миллионов выбиваются из сил за кусок хлеба, потому что все богатство России принадлежит нескольким сотням варнаков, владеющих ею вместе с крючками и мушарами… этой паскудной отрицательной тысяче, – он опять рассмеялся. – Это уже мое; недавно придумал. Помнишь, – усмехнулся, – Версилов у Достоевского говорит о «высшей мысли, идее-чувстве», выше которой ничего в мире нет и никогда не было, что ее носители у нас в России, то есть тогда были, только, может быть, тысяча человек, и что вся Россия жила до сих пор только для того, чтобы родить эту тысячу? Это высшая точка; та тысяча человек, о которых я говорю, низшая. Потому тысяча «отрицательная». Уже из этого можешь видеть, что и главный пункт тот же.

– Насчет, – Еленский засмеялся, – «искоренения отвратного постбольшевистского каторжного барака», «когда придет время»?

– Ха-ха-ха-ха! Да. Но, хотя ничего не изменилось, то есть основные взгляды, а кроме того, довольно много приобрел, – в частности (а впрочем, это-то главное), Россию узнал, – работать тяжело; очень тяжело, потому что презираю и ненавижу их, а в последнее время еще тяжелее, потому что в последнее время как-то особенно сильно стал ненавидеть их, – он вдруг оборвал. – Я хотел тебе сказать, – сказал он секунды через две. – Я больше не могу с ними работать, то есть совсем не могу, – сказал он; – и я именно приехал сюда, чтобы решить этот «вопрос», то есть приехал бы в любом случае, дальше тянуть нельзя было, сестрица бы смертельно обиделась, я обещал раз пятнадцать, но главным образом именно для этого приехал: там нельзя было, я чувствовал: сосредоточиться нельзя. Я думал, разумеется, еще когда только собирался к ним, еще когда мгимо кончал, что когда-нибудь, может быть, и наступит такой момент и не смогу работать с ними и не смогу именно потому, что буду ненавидеть их и презирать уже в высшей степени, но у меня были сомнения, а выхода и тогда не было, потому что уже тогда ясно было, что оппозиция очень скоро будет в маргине, а подпольные, конспиративные организации почти никогда не достигают цели, а в наше время, пожалуй, и невозможны, – он слегка усмехнулся. – «Ждать», как тятенька, пока, как он выражается, «крысиное царство кончится», не могу: не хочу терять время, а кроме того, я думаю, оно не скоро кончится. То есть «царство», может быть, и кончится скоро, но известное положение дел само не кончится: его надо кончить… А хуже всего то, – он опять усмехнулся, – что ни на поле, ни в маргине нет ни одного человека, с которым можно было бы изменить это положение: я знаю тысячи человек, и я знаю точно, что говорю. А с другой стороны, эти твари, кажется, наш народ наконец поняли, – он вдруг рассмеялся. – Но здесь я, может быть, неправ, и даже, может быть, глубоко заблуждаюсь; здесь один «вопрос» (опять «вопрос», хе-хе-хе), очень важный; я думаю даже, что важнее этого вопроса сейчас нет в России. Я в эти три года, как я сказал, Россию узнал, и тоже наш народ: я занимаюсь в числе прочего, знаешь, выборными делами, и часто езжу, в последний год особенно много ездил; и вот вопрос: несмотря на то, что я очень хорошо узнал наш народ, я не могу сказать, русский ли это народ, или, как записал когда-то, в самое мрачное время, один советский литератор тайком в своем дневничке, «подлые твари», с которыми можно делать все, что угодно, только дай им хоть сколько-нибудь «жрать, читать газеты и совокупляться». Видишь ли: этот народ до большевиков от времени до времени устраивал бунты, шел за разиными и Пугачевыми, резал помещиков, но сейчас, несмотря на страшные, невыносимые условия, несмотря на ужасную нищету, на работу по пятнадцать часов за кусок хлеба, как в Англии середины девятнадцатого века, на «Христа ради» и голодные смерти (тоже, как в Англии), даже не думает о бунте. Да, – сказал он, несколько мгновений помолчав, задумчиво глядя на Еленского, – совсем не могу сказать, русский это народ или «твари»; видишь ли, факты и за то и за другое, и фактов примерно поровну.

– Я тоже думал об этом, – Еленский оживился, – недавно, и в тех же выражениях, это Воробьев, о «подлых тварях, которые уже не способны на подвиг и жертву»; в другом месте говорит, что большевики «сделали из русского народа мерзостное стадо обезьян»; читал давно, лет пять назад, и забыл, но недавно вспомнил, и тоже потому, что наблюдал; и тоже, – он усмехнулся, – не могу ответить, русский ли это народ или «стадо»: ты прав: фактов примерно поровну и за то и за другое.

– Да, – так же задумчиво сказал Межин, – этот вопрос сейчас главный вопрос в России. Я с тятенькой говорил, когда он утром вез меня из аэропорта; сказал, что тоже в последнее время часто думал, «русский ли народ тот народ, который живет сейчас в России, или уже не совсем русский народ, или уж совсем не русский». Очень склоняется к тому, что «уже не совсем русский народ»; впрочем, тоже и допускает, что, «может быть, и совсем не русский».