Читать книгу Перед Европой - - Страница 17

Площадь спускалась вниз от дороги, отделявшей ее от вокзала и которую они перешли; с другой стороны ее тоже ограничивала дорога. Между этими двумя дорогами и площадью были асфальтовые тротуары. С одной стороны спускалось вниз то серое трехэтажное здание, которое они увидели, подъезжая к вокзалу. С другой стороны, перпендикулярно этому зданию, шли три дома, ближе всех стоял одноэтажный красноватый довольно мрачный дом, потом трехэтажный светло-серый, потом, с другого края площади, двухэтажный. Прошли по тротуару вдоль дороги, отделявшей вокзал от площади, спустились по другому тротуару до двухэтажного дома. Дом был кирпичный и розоватый, с балконами с железными выпуклыми решетками, на которых были плоские цветы. На площади кое-где были полицейские в белых рубашках, и человек шесть-семь полицейских стояли у подъезда мрачного одноэтажного дома.

Толпа, подойдя к розоватому дому, растянулась перед ним; двое молодых людей, кажется, бывших с Сарошем в кафе, поставили, как надо, двух других молодых людей, почти подростков, вышедших впереди толпы и державших перед собой длинное оранжевое узкое полотнище с белой надписью: «Утро! Родина! Вперед!», походили в толпе, ставя на другие места людей с плакатами и флагами, вернулись к кучке впереди толпы, в которой были Сарош и Кавенин. Сарош начал говорить в синий ободранный рупор, и они поняли, что Межин догадался. Кончил, крикнул что-то, толпа нестройно подхватила, крикнул еще, то же самое, толпа опять подхватила, еще, еще, потом крикнул другое, потом пошел к кучке, ставшей впереди и сбоку толпы. Молодой человек в фиолетовой футболке и черных джинсах, с остреньким брюшком, взял у него рупор и вместе с другим молодым человеком, тоже с рупором, пошел вдоль толпы и стал перед ней посередине. Тоже что-то хрипловато крикнул и опять толпа подхватила, уже намного стройнее, еще, еще, еще. Наверху переходила дорогу, поднимавшуюся с этой стороны площади, еще толпа и тоже человек в тридцать, тоже с флагами и плакатами, с другой стороны площади на нее из-за трехэтажного дома выходила другая толпа. Крики стоявших на площади, крики подходящих; вышедшие навстречу подходящим, отделившиеся от кучки Сароша несколько человек; толпа соединяется, молодые люди снуют в ней, и снова, с утроенной силой, крики. В защиту Псоя Иудовича кричали мало, кричали главным образом речевки и лозунги.

Когда они подошли к площади, ни на ней, ни рядом с ней почти никого не было, хотя это, кажется, был центр города, но уже через десять минут после того, как толпа начала кричать, у площади на тротуарах стояли человек тридцать. Подходили еще, еще, скоро было человек сто, некоторые сливались с толпой и тоже начинали кричать. Толпа вошла в раж, и двое молодых людей, бегавших, скакавших и кричавших в рупоры перед ней, тоже вошли в раж; молодые люди, кажется, старались, чтобы толпа кричала как можно громче, и толпа кричала все громче. Громкие и ритмичные крики возбуждали. Еленский заметил, что Кавенин, кажется, увидал их, но, кажется, нарочно не смотрел в их сторону. Зрители были в основном местные, и было видно, что им непривычны такие зрелища.

Пора было идти. Они пошли к дороге между площадью и вокзалом. Поднялись немного по тротуару, начали переходить наискось площадь. На площади и рядом было уже человек четыреста, и половина кричала, скандируя.

Прошли мимо полицейского с беспокойным лицом, еще мимо одного, со злым, говорившего одной из кучек на площади уходить. Кавказец лет двадцати двух, со странным наивным темным сердцем на щеке, как его рисуют дети, стоявший в кучке, что-то сказал полицейскому, полицейский схватил его за руку, потащил, кавказец вырвался, ударил. Белая рубашка полицейского и черная футболка кавказца быстро приблизились к ним, это не нарисованное зачем-то сердце, а темнокоричневое родимое пятно со светлыми редкими волосами. Кровь на рубашке полицейского, бежит другой, бегут и подходят другие кавказцы, полицейские бегут от мрачного одноэтажного дома. Отхлынувшая толпа и рядом с дерущейся и валяющейся кучей ревущий и истово кланяющийся кому-то сумасшедший с желтым мусульманским черепом и со стеклянными четками и с белой и двигающейся пеной вокруг рта.

В толпе на тротуаре вверху площади Еленский заметил чем-то неуловимо отделяющегося от других невысокого худощавого дагестанца с черными длинными кудрявыми волосами, с очень загорелым чисто выбритым лицом, исподлобья поглядывавшего на дерущуюся толпу, непрестанно ухмылявшегося, говорившего с двумя-тремя другими стоявшими с ним кавказцами, повернувшегося, чтобы уходить, когда они проходили мимо, встретившего взгляд Еленского и провожавшего его взглядом. Перешли дорогу, остановили опять «жигули», темно-зеленые. Полицейские сирены.

Из города. Дорога. Поворот, минут через десять показался упавший посередине в узкую речку деревянный мост. Шофер затормозил. – Старый, лет тридцать стоял, – сказал он, – а вы лучше так: станица – вон там, – показал на лес справа от дороги, уходящей вперед и потом постепенно поворачивавшей направо за мостом, – за лесом. – Минут через двадцать дойдете. Мне не жаль, могу подвезти, да ехать в объезд почти час: дороги плохие. А по мосту идти нечего.

Прошли по ветхим серым доскам моста, перепрыгнули упавшую часть, несколько минут шли по серой пыльной дороге с двумя довольно глубокими колеями, потом свернули и пошли зеленым полем, за которым был лес.

– Откуда у тебя деньги, если не секрет?

– Не секрет; продал сценарий художественного фильма одной английской фирме. Страшная дрянь, главный узел сюжета украл у Джека Лондона: писал для денег: деньги были нужны, чтобы писать роман: у меня три месяца назад уже был готов сюжет и собраны материалы, но не мог писать: литературная дрянь, которой занимался, отнимала много, и это притом, что едва хватало денег на отвратную квартирку, на которую я переехал со старой, той, помнишь, недалеко от моего института, где до этого жил, почти сразу, как мы с тобой разошлись. Разумеется, перевел. До этого предлагал, кажется, всем нашим фирмам, отказались. За день до того, как узнал, что фирма покупает сценарий, пошел играть в рулетку: думал, и здесь не купят, и, представь, забавный случай.

– Что за случай? Да ты, кажется, никогда не играл до этого?

– Не играл. Мне пришло в голову играть, когда я гулял – с месяц назад было – по одной гнусной набережной на старом русле Москвы-реки, недалеко от этой квартиры, открыл эту набережную с полгода назад; полтора года жил и не знал: скрыта со всех сторон, и только видно с другого берега русла, видел сто раз, но как-то не пришло в голову пойти и посмотреть, что это: видно только какую-то серую дорогу и старые баржи. На этом другом берегу полуостров, кажется, раньше была свалка, тоже в высшей степени отвратное место, чахлые и вонючие рощицы, кусты, трава, к которым боишься прикоснуться. Кончается полуостров почти у порта, этот порт называют южным, и почти там же русло соединяется с главным руслом. Я за последние полгода пристрастился там гулять, на этой и еще на одной набережной, с другой стороны полуострова, и на самом полуострове. В Москве, ты знаешь, гулять негде, в городе гадость, а парки – почти такая же мерзость, как эта набережная и полуостров. Мне в конце концов неописуемая мерзость этого полуострова и набережной даже стала нравиться. На этой набережной на старом русле ржавые и иногда полузатопленные баржи, на некоторых, кажется, живут нелегальные азиатские мигранты, катера, тоже почти все негодные и ржавые, в воде мерзкая зеленая ряска, иногда трупы кошек и собак и птиц, и плавают черные водяные крысы. Маяк там есть, овальный, давно заброшенный, разумеется, с голубоватой и почти везде облезшей краской, с выбитыми стеклами с решетками. На набережной почти никогда никого нет, с другой стороны, между ней и полуостровом, обычно рыбаки, даже зимой на льду освещенные палатки, и меня всегда удивляло, для чего им эта мерзость, то есть рыба. Я в тот же вечер – я вечером гулял – решил, что буду играть. На следующий день пошел в библиотеку, взял кое-какую литературку по предмету, – кстати, литературы мало, меня очень удивило, почти все тоненькие брошюрки и почти все написаны до большевиков, – прочел и понял, что Достоевский был абсолютно прав, когда говорил в «Игроке» и, кажется, в «Подростке», что в рулетке нет законов и нет системы, а есть слепой случай, но что выиграть можно, потому что кое-какой намек на систему все-таки есть. В тот же день, когда обедал в отвратной столовой в библиотеке, познакомился с одной француженкой из Тулузы, прелесть, сперва подумал, что откуда-то из нашего юга. Учится в аспирантуре Мориса Тореза, как почти все иностранцы, изучающие русский, плохо говорит и еще хуже пишет. Пишет с французской пунктуацией. Представь, оскорбилась и как-то ужаснулась, когда я ослышался и назвал ее Марией. Не Мария, – сказала, – Мария, – тут она со странной брезгливостью, – Богоматерь, а меня зовут Марина. Дал телефон, кажется, не хотела брать. Я вернулся домой, еще думал, идти в казино или не идти. Взял Ибсена, – Еленский рассмеялся, – я иногда гадаю по книгам, особенно люблю по Библии, полгода назад стал; ты не любишь? Так вот, взял Ибсена, открыл. Я обычно читаю несколько первых абзацев или строк на какой-нибудь странице. «Кукольный дом», слова Крогстада, которые он говорит главной героине, не помню, что-то в этом роде: «Я оставил место для числа, то есть ваш отец должен был сам написать день и число, когда подпишет бумагу. Помните вы это?». Потом открыл половинку Библии: я как-то швырнул ее со злости, она развалилась на книге Иова, кажется, на самом начале. Открылась на Новом Завете, на притче об умножении хлебов и рыб; помнишь? Я не понял сперва ни Ибсена, ни притчу. Потом слова Ибсена вообще показались мне благоприятными; число и день понял так, что мне надо уж только пойти, а уж Бог все сделает. А притча прямо показалась аллегорией, и решил ставить сообразно с ней. Есть два способа игры, когда играешь в рулетку, я вывел, когда прочел все это, да об этом и Достоевский говорит. Первый: играть маленькими кушами и ставить туда, где риск минимальный: на черное или на красное, на чет или нечет и т. д. Если выберешь такой способ, чтобы выиграть, надо играть долго, может быть, три, четыре месяца. Я не хотел: ты знаешь эту атмосферу: противно. Выбрал второй: ставить большой куш и туда, где риск наибольший, и выигрыш, соответственно, наибольший. Ну, у меня куш был маленький, но, если бы мне везло, я бы за час выиграл столько, сколько мне было надо, а мне надо было немного: миллионов шесть или семь: я решил ехать в Италию и писать роман там. Сперва решил ставить на пять: пять – первая цифра, которая упоминается в притче. Столько было рыб у апостолов. У меня было примерно три тысячи, то есть примерно сто долларов; эти сто долларов должны были быть первой ставкой. Если б я выиграл, у меня было бы в тридцать пять раз больше, то есть три с половиной тысячи долларов. Второй раз я поставил бы на два: столько было хлебов. Второй раз и до конца решил ставить по тысяче. Третий раз поставил бы опять на пять: столько человек собрались слушать Христа: то есть пять тысяч, но, – усмехнулся, – такого номера нет, пятидесяти тоже. Дальше ставил бы снова на пять: эти пять тысяч были посажены рядами по пятьдесят человек. Дальше на двенадцать, потому что хлеба и рыбы, которые остались после насыщения этих пяти тысяч, были положены в двенадцать корзин. Если б я хоть раз проиграл после первой ставки, я бы больше не ставил: я так решил. Но, если б я выигрывал до этого момента, я бы опять поставил на пять, два, пять, пять и двенадцать, а потом ушел. Если бы выигрывал до конца, у меня было бы примерно восемь миллионов.