Читать книгу Когда ошибается киллер - - Страница 10

И стала Юлия постепенно от меня удаляться. Сначала еще звонила, забегала поздними вечерами, о новых коллегах, о порядках на съемках рассказывала. Иной раз совета спрашивала. Зачем ей мои советы? Ты птичка полета высокого, порхай, звени. Но, видно, на новом месте Алина Ланская пришлась не ко двору, в компании ее не приглашали, над внешностью насмехались.

Но именно эта внешность – с кривым приплюснутым носом – находка для сценариста и режиссера Жиркова. Как будто для Ланской, нарочно, историю сочинял.

Подруга подписала контракт: сначала будет сниматься в обезображенном виде, обыграет сцены в колонии. Потом ляжет на ринопластику за счет заведения – неожиданно, но приятно! – и красавицей несравненной предстанет пред зрителем: неуправляемая вертихвостка до осуждения, и умудренная жизненным опытом, прославленная певица после освобождения. Оптимистическая трагедия на новый лад, этим публику и порадует. Серий пятьдесят просыплются с экранов страны горохом.

И на личном фронте у Юлии убедительная победа. Альберт Леонидович, брюнетистый интеллектуальный самец, позвонил ей вскоре, напомнил о возврате пятидесяти процентов от уплаченной суммы в связи с неудавшейся операцией. Спрашивал, на какой счет перевести. Юля головку вскинула, плечики расправила и чарующей диснеевской походкой в лечебницу заявилась, столь насущный вопрос прояснять.

Превратился с тех пор ведущий хирург частной клиники в эпицентр ее вселенной. Влюбилась девушка истово, с безоглядной самоотдачей. В том смысле, пока лето стояло, на природе ему отдавалась. А жеребчик породистый, интенсивный, свое природное предназначение оправдывал. Некстати супруга законная стеной не сдвигаемой оказалась. Но любовница не отчаивается: «Самое главное, что мы счастливы», – говорит. А как живут дети в семье, где ложь и холодная терпимость? Этот вопрос ей на ум не приходит.

Все у Юли в мечтах красиво и романтично: и браслетик с рубинами удалось сохранить, а к Новому году супруг поднимет красотку на руки, чрез высокий порог перенесет. И приедут гости знаменитые, с днем бракосочетания поздравлять…

Но до поры до времени, пока звездящие и звезданутые чужака отторгают, нуждается непрославленная актриса в поддержке дружеской, искренней.

А Высшие уверяют: за мной кармический долг. Не за ней, за мной, почему-то. Я обязана у подруги вычистить биополе, в новой кармической фазе заблудшую поддержать, на путь безгрешный направить. Связаны наши пути, оказывается, и зависит Юлия от меня, словно дочь больная от матери.

Пренебрегу полученным откровением, откажусь от душевного участия в совсем не чужой судьбе – беда случится. Обеих беда ударит, двумя коваными крылами тяжелого коромысла. В подробности Небесные Учителя не вдаются, берегут мои скудные нервы. Да и прав таких не имеют, экстрасенсикам-недоучкам будущее открывать.

Я и сама понимаю: надвигается что-то черное, неуправляемое, неотвратное… Всей кожей угрозу чувствую, а вникать глубоко боюсь. Юля будет там, осенью, рядом… Юля зверю откроет клетку, она его и натравит… Ждать некогда, надо действовать! Переиначу характер своенравной подруги до осени – удержу кровожадного монстра…

Потому я долгими вечерами Юлию принимала, поила какао с чаем, разговоры душеспасительные вела. Но с задачей так и не справилась. Не оставила Юля Альберта, как Высшие требовали, не сумела я вправить Карменсите мозги. А кто бы сумел? Меня принялась обвинять в завистливости, в несовременности, в комплексе курицы-наседки.

Самовлюбленная жадность Сланцевой вызывала во мне отторжение, через которое становилось все труднее переступать. К концу лета искренность наших отношений растаяла, лишь видимость и осталась. Однажды Юля пропала, без ссоры, без выяснения отношений, и больше мы не созванивались.

Да и ревность (точнее, разумную предосторожность) не сбросишь со счета. Вдруг внезапно Саша вернется? Зачем мне подруга, хватающая каждый причинный выступ, как последнюю точку опоры? Ушла – и Бог с нею, биополе можно почистить на расстоянии, если Учитель требует.

Это я забежала вперед, объяснила происходящее. А в понедельник Смольков собирал нас вечером в шесть, на вычитку новой пьесы.

Зрительный зал был занят – крутили «Матрицу-2». Нас пустили в кабинет администратора с двумя большими столами, установленными буквой Т. Артисты расселись группами, поближе кто с кем сдружился. Стул рядом со мной оказался пустым. Неловко вдруг сделалось, одиноко. И Юля отчалила в прекрасное многосерийное будущее, и Анна Михайловна с Ирочкой. А я привязалась к каждой. Опустела наша гримерка. Займут ее новые люди, придется к ним привыкать. А я человек неконтактный, запросто привыкать не умею.

– Сегодня у нас особенный день, – торжественно произнес режиссер. Окинул труппу вдохновенным взором, раскрыл лохматую распечатку. – Начинаем работать над новой…

Вдруг резко дернулась дверь, ворвалась раскрасневшаяся Иринка. Глянула вправо-влево, заметила рядом со мной свободное место, втиснулась и замерла, ни ссылок, ни комментариев. Вслед за снохой степенно вплыла свекровь.

– Принимай нас назад, Романыч. Где роились, там и сгодились.

И тоже губки поджала, пристроилась в уголке.

– Что случилось, Анна Михайловна? – встревожился Иннокентий. – Я четко насчет Ирины акценты расставил. Договора подписаны, под Анну Оскомину афиши печатают, сценарии пишут…

– Гастроли отработаю, Романыч, ты меня знаешь, не подведу. А бумажки с договорами пускай Жирков куда хочет себе засунет. Ноги моей больше не будет в его борделе! И Ирку не отпущу! Вернется сын, сам пускай разбирается.

– Зато Юлиан меня запомнил, – пробормотала Ирочка. В любознательной тишине, откровение прозвучало громче, чем недотепа рассчитывала.

– Красотуля-то наша пользуется спросом, связи раздвигает, – съехидничали сзади. И недобренько, в несколько голосов похихикали.

Иннокентий с Василием Петровичем обменялись красноречивыми взглядами. Подводят самодеятельные артисты, игнорируют деловую этику, не выполняют принятых обязательств. А впрочем, в конкретном случае Жирков и сам виноват. Вряд ли ему взбрендит в голову конфликт раздувать, требовать с женщин неустойку. Должно быть, сам рад-радехонек избавиться от противоречивой пары – одной нравится, другой не нравится…

– Валетова, Глухарь, Перевалова – завтра в девять на пробы, – решительно выбрал Смольков самых крупных женщин из труппы. – Представим подходящих кандидатов, инцидент будем сглаживать. Есть возражения?

Самоотводов не последовало, тройная сцена нечаянной радости, ахи-охи-восторги. Сухопарая Лара Ковряжкина заела в досаде губы – ее не блеснувший талант оказался опять невостребованным.

– С вас хороший коньячок, девочки, – пошутил режиссер и направился в коридор, конфликт по телефону утрясать.

– Три коньяка, Романыч, – крикнули вслед «девчонки», каждой за сорок. – Тебе, Анне и Ирке-простодырке! По три бутылки каждому! Проставляемся за попытку!

Голоса не сразу умолкли, и страсти не желали утихать, но сценарий мы все-таки выслушали. В отсутствии яркой Алины, которую, как я и думала, заменить оказалось не кем, Василий Петрович применил популярный в последнее время прием: вместо одной главной героини, выпускал на сцену компанию из четырех подруг. Пусть каждая блеснёт, чем Бог послал.

Идея пьесы такая: четыре молоденькие мошенницы, ловко обводившие вокруг пальца простоватых наших сограждан, в колонии подружились, образовали семью. Жить семьей, на сленге женской тюрьмы означает держаться вместе, делить друг с другом посылки. Интимные отношения вовсе не обязательны, но могут иметь место, понимаете сами.

Подруги у Василия Петровича получились веселые. В противовес «Убивицам», первый акт «Далеко ли, близко ли» задуман почти в комедийном жанре. Посмеются зрители от души. И над собой, простотой неотесанной, МММ-мами ученой-недоученной, и над девчонками, чьи бесшабашные выходки на свободе часто заканчивались прыжком в последний вагон далеко идущего поезда. Без копейки в кармане, без видов на будущее.

Предполагалось, подруги-сорвиголова покуролесят в колонии, разгонят тоску-печаль. Не знаю, насколько это правдоподобно. Скорее – немыслимо. Но искусство, как объяснил нам Штуцер, вовсе и не обязано тупо отображать действительность. Искусство – это преломление действительности через призму замыслов автора.

Второй и третий акты поразили и расстроили нас всех. Комедия сменилась трагедий. Одна из подруг повесилась, узнав, что любовник на воле украл все ее накопления и с молодой женой укатил на Канары. Вторая изувечилась на лесоповале. Третья, на том же лесоповале, убила надзирательницу и сумела бежать. Четвертая приняла вину на себя, ее расстреляли.

Как раз в этом месте, в ответ на выкрики труппы, что смертная казнь в России отменена с девяносто седьмого года, Штуцер выдал нам тезисы об авторской точке зрения, преломляющей действительность до неузнаваемости. Или до более выпуклой узнаваемости, так с его слов получилось. Нагнал жути и сидит, посмеивается:

– Кого расстреливать будем?

«Только не меня», – мелькнуло в голове.

– Евгения, я думаю ты справишься. Никто, кроме тебя, так трогательно не сыграет ожидание материнства, – решительно заявил Смольков и толкнул распечатку с ролью в мою сторону.

Ухватила, куда деваться. Мошенница на доверии Татьяна попадает в колонию на пятом месяце, других залетных в труппе не оказалось.

Постепенно все разобрали листочки, где побольше текста, где поменьше, даже Лариса Ковряжкина получила возможность пару раз высказаться со сцены. Анну Михайловну вновь выдвинули в старшие. Ирина, в наказание за инициативу, будет молча изображать серый фон.

А в качестве палача никто выступать не хотел. Уперлись парни – и точка. «Не будем, – говорят, – целиться в женщину, да еще и в беременную, даже деревянным пистолетом. Ты, Петрович, подумай, может завтра к утру что-то дельное выдашь».

Но Штуцеру проще не хотелось. Мечтал он публику в очередной раз встряхнуть, слезу из нашего циничного современника выбить. Обычно, самодельный сценарист критику вдумчиво воспринимал, легко шел на исправления. А сегодня уперся.

– Что особенного в этой роли? – аргументировал. – Выйти из правой кулисы на пять секунд, поднять руку, нажать на курок. Артист должен все уметь: и умирать на сцене, и убивать. И Авеля играть, и Каина. Классика.

– Ты, Петрович, нам классикой мозги не затуманивай, до Шекспира не дотянуться, ни нам, ни тебе, – высказался Степан, тридцатилетний парень с соломенной шапкой волос и голубым ясным взглядом, самый авторитетный из мужского состава. – Не исправишь сценарий – сам будешь стрелять.

– И выстрелю! – заартачился Штуцер. И указательный палец выбросил в мою сторону: – Бах! Бах!

Я вздрогнула и побледнела. Всем сделалось неприятно, женщины зашумели. А сценарист откинул назад обросшую челку, усмехнулся глумливо, довольный. И сразу стало заметно, что сегодня опять подшофе.

Режиссер не принимал участия в споре, задумчиво переводил взгляд с одного лица на другое. Искал иной вариант концовки спектакля, не менее трагичный и эффектный.

– Оставим вопрос до завтра, – сказал примирительным тоном.

– Утро вечера мудренее, – подтвердила баба Люба, и многие закивали.

И никто не задал вопрос: а хочется мне быть расстрелянной?

А я над этим ответом промучилась целую ночь. И так, и эдак перечитывала сценарий, над линией Тани думала. Чернота проливалась в окна, и чем больше кругов наматывала востроносая стрелка будильника, тем хуже мне становилось. Нервы съехали с тормозов, беспричинный, панический страх поднимался из темных глубин. Выпила валерьянки, наполнила горячей водой пластмассовые бутылки, уложила с собой в постель. И долго читала «Богородицу», умоляла защитницу материнства пожалеть моего ребенка.

Тяжелый провал, нервозный… Я выхожу на сцену, навстречу пьяному Штуцеру… Палач поднимает медленно сверкающий пистолет, наслаждается непритворным испугом в затихшем зале… Вороной, настоящий, заряженный!.. Деревянный потерян! Он был, на столе лежал, за кулисой!.. Я оглядываюсь… Во тьме дрожит в конце коридора худой силуэт Убийцы… Дуло целится мне в лицо!.. Два выстрела грохнули разом!

Я дернулась и проснулась. Надрывно стучало сердце, тоскливо заныл живот. Спокойно, малыш, спокойно. Твоя мама тебя защитит, она приняла решение. Я знаю, кто мне дороже и чем можно легко пожертвовать.