Читать книгу Когда ошибается киллер - - Страница 6

За общим столом в гримерке я старательно нарисовала яркими театральными красками печальное Зинкино личико, отгоняя мысли о выходе на всеобщее обозрение. Эффекта печали достигла опущенными уголками губ и глаз. Подложила под юбку подушечку, завязала, чтоб не свалилась. Получилось месяцев семь. И чуть не расплакалась, жалея своего маленького ребеночка, которому предстоит родиться в неволе.

– Все занятые в первом акте – на сцену! – раздался из коридора голос Смолькова.

Анна Михайловна с Ирой поднялись, ободряюще улыбнулись, пожелали мне «ногу сломать». Театральное напутствие такое. Как оказалось, доброжелательное, типа нашего «ни пуха ни пера». Ногу сразу же заломило.

Хромая Зинаида и окровавленная Кира пропустила вперед основную группу и приблизились к сцене. За стеною плотного занавеса гудел наполненный зал, зэчки неслышно занимали исходные позиции. Мой выход через минуту после начала спектакля, это очень ответственно. Артистки к новенькой повернутся, и публика на меня уставится. Первое слово «Ай!», и улыбочка виноватая. Только бы не забыть!

– Занавес! – скомандовал режиссер.

Каннибал Леша поднял рубильник, тяжелые портьеры поползли в стороны. Сокамерницы, как ни в чем ни бывало, занимались своими делами, тихонько переговариваясь. По опыту репетиций знаю: обсуждать они могут что угодно, от рецепта таиландского пирога до опоздавших гостей на красных «Жигулях».

– Один, два, три, четыре… – считал Смольков, прислушиваясь к нарастающей тишине в зрительских рядах. Леша сунул мне в руки матрас и кошелку.

– Тверда, упряма, целеустремленна, как член девственника! – шепнул мне в затылок режиссер и ткнул в спину: – Пошла!

Должно быть, неопытный в деле метания женщин, Иннокентий Романович не успел ухватить на спине оттопыренное одеяние. Через несколько дней я его простила. Приближаясь к давно не крашеным доскам, заметила, что Ирка сидит на стуле, разинув рот и глядя в одну точку.

– А, дьявол! – воскликнула Зинка, шарахаясь на матрас, не отскочивший в сторону.

– Смотреть надо было, раззява! – рыкнул надзорник и, скрывая испуганную осторожность за показной грубостью, помог мне подняться.

– Ударилась? Играть можешь? – донесся из-за спины виноватый шепот Смолькова.

Я сердито кивнула Леше:

– Отцепись ты! Нормально все.

– Ты новенькая? Пойдем, представлю старшей, – запоздало подскочила карманница, выныривая из прострации.

Я двинулась меж обитателей камеры, ни с кем не здороваясь. Как потом уверяли свидетели, со злобно перекошенной мимикой. (Нещадно ныло запястье, ударенное при падении. У меня, почему-то, боль вызывает злость, а не слезы – особенность психологии.) Выслушав диалог со старшей, публика поверила: такая, при случае, пристукнуть может. Карманница подвела меня к старой железной кровати.

– Застелай! – приказала я тоном самым непререкаемым и бросила матрас на панцирную сетку. По сценарию, я сама уделываю постель, но одной рукой не решилась. Чтобы не выпасть из образа «незлобивой и чуткой» и не нарушать ход спектакля, Ирина вынуждена была подчиниться.

Ввели избитую Киру, публика переключила внимание на примадонну. Теперь нам с воровкой предстояло повернуться боком к народу и тихонечко разговаривать, перекладывая содержимое моего пакета в тумбочку. По схеме, я угощаю неожиданно обретенную подругу конфетами.

– Что ж ты, милая, растерялася? – прошипела Зинка, выкладывая горсть «Ромашек» на столешницу. – А если б я животом ударилась?

– Прости, Жень, прости! – зашептала девушка с жаром. – Ты только в зал не оглядывайся. Ты знаешь, кто там сидит?

– Какое мне дело?

– Акулина и Юлиан! Оба! Ты знаешь, что это значит?

– Какой еще Юлиан?

– Юлиан Жирков! Режиссер сериала! Он всегда появляется, когда кандидаты уже подобраны. В последний раз хочет убедиться, со Смольковым поторговаться.

– Он вас как рабов покупает?

– А ты как думаешь? Подготовленный артист денег стоит. Как и спортсмен, между прочим. Моего Олега три раза перекупали, а нам только на руку. Он в Канаду теперь уехал, за сборную по хоккею выступает. Олег Оскомин – слыхала про такого?

– Краем уха, Саша хвалил.

– Мы с Юлианом встретилась взглядами, – продолжала восторженно Ирочка, – он так на меня смотрел! Так бы и отдалась, не уходя со сцены! Как ты думаешь, за кем он пришел? – мечтательно прошептала девчонка и больную руку мою что было мочи стиснула.

Я пискнула и отдернулась. «Только не за тобой, недотепа», – мелькнула в голове злая мыслишка. К счастью, конвойный вызвал нас на работы, что спасло мою карму от льстивой лжи.

Теперь отдыхаем, приходим в себя. Две-три минуты, пока мужчины выносят со сцены кровати и ставят столики со швейными машинками.

– Что же ты вытворяешь, кобылка моя норовистая! Без ножа ты меня зарезала! – запричитал взволнованный Штуцер и бросился в мою сторону. Я поспешно выставила вперед здоровую левую руку, сценарист за нее ухватился. – Ты всю линию переиначила! К Зинаиде кроткой возврата нет, как теперь выкручиваться будешь? И другим под тебя подстраиваться придется, на ходу, экспромтом! Опозоримся перед Жирковым!

А ведь прав Василий Петрович. Успех спектакля зависит от слаженности, от гармонии постановки. А гармонии режиссер добивается не одноразовым указанием – годами упорных поисков, месяцами трудных репетиций. Новые семь минут с моим участим в прежней трактовке играть невозможно.

– Я, Василий Петрович, на ладони упала, связки растянула, не в первый раз, это хроника. А когда мне плохо, я злая. Не сдержалась, простите.

– О! Здесь больно? И здесь? Любаша, наложи повязку. Работать сможешь?

– Притерпелась уже.

Прибежала бабушка Люба, с ловкостью профессиональной медсестры зафиксировала запястье, подвесила на шее.

– Слушаем все! – скомандовал Штуцер. – Наша Зина крутая, как яйца на пасху. Отношение окружающих соответственное. Ирина, не ты ее, а она тебя с первого дня знакомства берет под свое покровительство. Поняла? Не напутай. Анна Михайловна, вы с Зиной тон поумерьте, покажите осторожное уважение. Любаша и Фая – в разговоре о смерти мужа оставьте насмешки и поучения. Любаша, фразу «Ой, дурища ты, Зинка», замени на «Ой, не права ты, Зинаида». Уяснили? На сцену, бегом! Анна Михайловна, Зина задержится. Когда войдет, спросите: «Где была?». Она ответит: «В медпункте, не видишь, что ли?» Придумайте ей легкую работу.

Интересно Штуцер общается, мирские и театральные имена в одну кучу свалил. Женщины сели за столики, застучали машинками, занавес распахнулся. Зэчка Лида стала рассказывать, как спрятала любовника в машину и заблокировала, а с мужем в кино отправилась, на комедию. Повесть о человеческой глупости закончилась не смешно – сорокалетний мужчина задохнулся. Собственно, сцена в мастерской и была придумана, чтоб героини третьего плана между делом поведали зрителю, как дошли до жизни такой.

Говорят, эти истории Штуцер не выдумал – выудил из Инета. Реальность чистой воды, писательской выдумкой не разбавленная. Жуткая такая реальность, зрителем с прямолинейным законопослушным мышлением принимаемая за выдумку.

– У тебя шесть минут, живо! – скомандовал Штуцер и кивнул мне в сторону туалетов. Понимающий мужичек. Я скользнула в комнату, покрытую кафелем, спряталась в кабинку.

– Ну что? Убедилась, как он ее пиарит? – Кто-то вошел за мной следом. Женщины остановились у раковины, отвратительно запахло сигаретами.

– Смотреть противно, – согласилась подруга.

– Не люблю лицемеров, – добавила первая. – Могла бы так и сказать: по знакомству пришла, от Акулины. А эта виляется. Хочет баба своего человечка в сериал протащить, попросила Смолькова чуток обстругать капризное Буратино. Юлиана теперь уговаривает.

– Заметила, как они оба на нее смотрели?

– А то! Другую бы после всех фокусов прогнали взашей, а к этой Штуцер приспосабливаться велит.

– Значит, материально заинтересован. Я, может, в сто раз талантливей, а пусто в кармане – приходится семечки грызть в стороне.

Так это они обо мне?! Это я пробираюсь по блату? Впечатление такое произвожу? Умеешь ты, Женька, людей от себя оттолкнуть, проклятие какое-то. Не вредная, не сплетничаю, не подсиживаю, а симпатии не вызываю. Противно и стыдно.

А впрочем, какое мне дело? Кто я здесь? Анонимный исследователь человеческих характеров. Вот он, пример, изучай, знаменитая театральная зависть. Каждая заурядность звездой себя видит, с этой мыслю ложится, с этой мыслью встает. А иначе, где черпать силы? Как годы терпеть безденежье, бесславие, унижения?

– Женя, поторопись! – прозвучал за дверьми голос Штуцера.

Я вынырнула из укрытия, подошла к умывальнику. Две девы немножко за тридцать, изображающие надзорниц в красном уголке и на прогулке, насмешливо уставились в мою сторону. В самом деле, лишь семечки лузгают, ни единого слова им Штуцер не написал.

– Подслушивать, значит, имеешь привычку, – презрительно констатировала худая и бесфигуристая, с рыхлой апельсиновой кожей лица, «самая талантливая» Лариса Ковряжкина. – Ну и ну… Знай, что коллектив о тебе думает, на пользу пойдет.

Я тщательно намылила руки.

– А я бы, на вашем месте, – заметила между прочим, – с подругой Потоцкой не ссорилась. Кто знает, за кого мне захочется словечко замолвить?

– Замолвишь ты, как же, – пробурчала в ответ приземистая широкоплечая Валентина. Но теперь в ее интонацию вкралась досада – на собственное недоумие.

До сих пор удивляюсь, как в тот день у меня получилось? Без опыта, без подготовки, на одном запале нахальства, но характер нордический, стойкий, я пред зрителем изобразила. А в сцене признания без покаяния такой монолог развернула, что творческий тандем, притаившийся меж кулисами, смотрел на меня огромными выразительными глазами. И читался в глазах этих ужас: вот-вот сорвется, дурында.

Не сорвалась, не запуталась. Эпизод вчера сочинила для грядущего детектива, до поздней ночи продумывала. Сама не знаю, как текст у меня из горла прорвался, как сам собой излагался. А когда спохватилась, когда саму себя услыхала, отступать уже было поздно.

Судили убийцу мужа, беременную бабенку. Попросили ее объяснить, как дело было. Встала, и рассказала. Как муж свою будущую дочурку в утробе возненавидел, как лекарства жене подсыпал, чтобы выкидыш получился, как друзей-собутыльников подговаривал ее в темном подъезде пугать. А кончились «мягкие средства», собственноручно избил. Соседи милицию вызвали, ребенок остался жив.

Неделю моя несчастная под капельницей лежала, много горьких дум передумала. А в милиции с хулиганом словно с глупы дитем понянчились и опять домой отпустили. Стоял пьяный муж под окнами женского отделения, прощение вымолял. А дома опять скандалы, опять жестокие драки. Он за нож, она за сковородку. Трезвая была, сильная. Била в висок расчетливо, ребеночка защищала. И по трупу потом дубасила, мстила за годы мучений.

(Мне, по правде сказать, такой метод самозащиты ни капельки не понятен. К маме надо было бежать, когда первые тумаки схлопотала, ребеночка подарить охотники на Руси не переведутся. Я сама, хоть стыдно признаться, четыре года назад выскочила в халате, и прощай, очередная попытка выйти замуж. Но толпы моих соотечественниц упрямо жмутся к бочку драчливого благоверного. И колотят его со злости, а иной раз – и до смерти.)

Моя оборзевшая Зина обвела сокамерниц предостерегающим взглядом: ребенок еще со мной, попробуй кто сунься. Залу тоже досталось. Артистки в замешательстве замолчали. Как потом уверяли многие (при обстоятельствах страшных и трагичных), в этот миг вдруг они распознали в невысокой полнеющей женщине затаившуюся убийцу, убежденную и расчетливую.

– И за что тебя осудили? – спохватилась Фаина, – за самооборону?

– За превышение самообороны, – насмешливо выдала Зина. И сплюнула на пол.

– Ох, не права ты, девка, не права, – переняла эстафету баба Люба, головой сокрушенно качая, как будто и вправду поверила. – Терпеть надо было…

Сцена благополучно продвинулся к драке, мне слова больше никто не давал. Когда выходили на поклон, Акулина смотрела в мою сторону внимательно и недоверчиво, как будто пыталась распознать соседку недельной давности. Отзвенели благодарные аплодисменты, усталая труппа разбредалась по своим коморкам. Пробегающий в обратном направлении Смольков вдруг резко затормозил, вцепился в мое плечо:

– Это что еще за самодеятельность? – зарычало из львиной пасти. – Еще раз отсебятину услышу – вылетишь, на х..! Прониклась?

Я молча кивнула, запал противодействия истощился.

– Сегодня разборок не будет, всем душеная благодарность! Играли все замечательно, кроме белой дурной вороны! Жду завтра всех к четырем. И не надо взглядом канючить, все новости тоже завтра.

– Не томи, Романыч, кого забирают? – послышались требовательные голоса.

– Не меня, почему-то, – развел руками маэстро и двинулся в сторону зала. Труппа разочарованно загудела, на лицах мужчин и женщин проступала тревожная надежда. Всю ночь будут маяться, бедолаги, о большом экране мечтать. Едва не ревя от обиды, я пробралась в гримерку.

– Ну что, выпендрилась перед Жирковым? – повернулась Анна Михайловна. – Всех растолкала локтями.

– Не нарочно, так получилось.

– А ты постарайся, чтоб впредь у тебя по-человечески получалось. Не одна ты на сцене, о товарищах надо думать.

Я смочила тампон молочком, утирала слезы вместе с гримом.

– Зря вы сердитесь, Анна Михайловна, – проворковала Юлия. – Первый раз человек на публике, куда занесло, там и прибилась. Не плохо она дебютировала, по-своему, не по-Смолькову, вот он и бесится.

– Дебютировала? Ты думаешь? Откуда бы столько прыти? Монолог на ходу сочиняла? Ни в жизнь не поверю.

– Мне кажется, мама…

– А ты, дурында, помалкивай. Сидит, коленки раздвинула, весь сникерс наружу. Из-за тебя человек, может, руку сломал. Так бы и треснула.

Ира быстренько отошла. Жаль девушку. И личиком, и статью хороша, но неловкая, бесхарактерная. Как она с паучихой-«мамашей» под крышей одной уживается? Надеюсь, до рукоприкладства не часто дело доходит? Почему моя героиня сидит за убийство мужа? А если через неделю рассказать про убийство свекрови? То-то рты все поразевают.

– Одевайся скорее, во дворе ждет сюрприз, – шепнула мне Юлия.

Я смочила новый тампон холодной водой, остудила лицо. Полнейшее опустошение, ни торжества, ни обиды. Неврастеническая релаксация.

– До свиданья, Анна Михайловна. Иринка, пока.

Пускай «проницательная» особа остается с досужими домыслами. Дебютировала, не дебютировала, какое ее полезное дело? Не в моем характере объясняться.