Читать книгу Точка возрата. Православные рассказы - Группа авторов - Страница 10

Полковник в отставке Глебов не любил Страстную седмицу. Слишком тихо, слишком строго, слишком больно. В армии всё понятно: есть приказ, есть враг, есть свои. А тут – враг внутри тебя, и приказ отдает совесть, и спрятаться негде. Глебов жил один в добротном бревенчатом доме на краю села. С женой развелся еще в девяностых, дети выросли и слали дежурные смс на праздники. Главным собеседником Глебова был старый китель с орденами, висевший в шкафу, да еще… парашют. Это был не просто парашют. Это был трофейный, особо прочный белый шелк, который спас ему жизнь в горах, когда основной купол превратился в лохмотья от очереди «духов». Глебов привез его домой, тайком от начальства, и хранил как святыню. Иногда, выпив лишнего на День ВДВ, он доставал этот белый, струящийся как вода шелк, гладил его грубой ладонью и вспоминал свист ветра в ушах и то неистовое, животное желание жить. В Чистый Четверг к Глебову постучали. На пороге стояла матушка Вера, жена местного священника отца Андрея – молодого, худого, вечно кашляющего попа, которого Глебов уважал за то, что тот не лебезил перед районным начальством. – Петр Иванович, простите Христа ради, – матушка теребила край платка. Глаза у нее были красные, заплаканные. – Беда у нас. – Крыша рухнула? – по-военному четко спросил Глебов. – Хуже. Плащаница… Старая совсем истлела, мы ее достали, а она в руках рассыпается. Бархат сгнил. А завтра Вынос. Как же мы Господа во гроб положим без Плащаницы? – Ну так купите новую. – Так где ж купишь сейчас? До города сто верст, да и денег в кассе церковной – кот наплакал. А нам бы хоть ткань… Белую, плотную. Атлас или шелк. Мы бы за ночь вышили. У нас мастерицы есть, и нитки золотые остались. Только основы нет. Глебов молчал. Сердце ухнуло куда-то вниз, как в воздушную яму. – Нет у меня ткани, матушка. Я солдат, а не портной. Скатерти есть, но они льняные, серые. – Простите, – она поклонилась. – Пойду по дворам, может, у кого занавески есть или свадебное платье старое… Она ушла, а Глебов закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Тяжело дыша, он пошел в спальню. Открыл шкаф. На верхней полке, в брезентовом мешке, лежал ОН. Его спаситель. Его память. Его талисман. «Это мой парашют, – зло подумал Глебов. – Мой. Я кровь проливал. Почему я должен отдавать? Это память. Это… это как кожу с себя содрать». Он сел на кровать. В углу, с иконы Спасителя, на него смотрели строгие глаза. Глебов никогда особо не молился. Стоял на службе столбом, крестился, когда все крестились. Но сейчас ему казалось, что в комнате идет безмолвный диалог. «Ты жизнь свою сберег этим шелком, – звучало в голове. – А Я Свою отдал. Не сберег». Глебов встал, скрипнув зубами. Рывком достал мешок. Развязал шнуровку. Белая пена шелка выплеснулась на кровать. Ткань была невероятная – сейчас такую не делают. Прочная, легкая, небесная. Он взял ножницы. Рука дрогнула. Резать стропы было больно, физически больно. Словно он перерезал пуповину, связывающую его с прошлым, с его силой, с его молодостью. – Эх, была не была! – выдохнул он и вонзил ножницы в ткань. Шелк зашипел, поддаваясь лезвию. Через час он стоял у ворот храма. В пакете лежал аккуратно сложенный прямоугольник белоснежной материи. Отрезал с запасом, самое «тело» купола, без швов. Матушка Вера ахнула, когда увидела ткань. – Господи! Да это же… это же лучше, чем в соборе! Петр Иванович, откуда? – Из запасов, – буркнул Глебов. – Берите, пока не передумал. Только это… парашютный он. Не грех? – Какой же грех? – глаза матушки засияли. – Это же значит, что Он с Неба сошел. Символ какой! Глебов вернулся домой опустошенный. В шкафу лежали обрезки строп. Он чувствовал себя голым. Беззащитным. На следующий день, в Великую Пятницу, он пришел в храм к выносу Плащаницы. Народу было много. Пахло ладаном и талым снегом. Хор пел тихое, протяжное «Тебе, одеющагося светом, яко ризою…». Священник и диакон подняли Плащаницу. Глебов поднял глаза и замер. На темно-вишневом бархате (нашли-таки кусок для каймы) лежал, вышитый золотом и шелком, образ Христа. А фоном, телом самой Плащаницы, был его шелк. Тот самый, который держал его над пропастью в горах Гиндукуша. Свет от свечей падал на ткань, и она мерцала таинственным, неземным светом. И Глебову вдруг показалось, что это не Христос лежит во гробе, а Христос летит. Летит сквозь тьму, сквозь смерть, раскрывая над миром огромный, спасительный купол милосердия. И что этот купол теперь удержит не только полковника Глебова, но и всех этих бабушек, и кашляющего отца Андрея, и весь этот грешный, запутанный мир. Что-то горячее покатилось по щеке полковника. Он торопливо смахнул слезу, оглянулся – не видел ли кто. Но никто не смотрел на него. Все смотрели на Плащаницу. Все плакали. И впервые за много лет Глебов почувствовал не пустоту, не боль потери, а странную, звенящую легкость. Будто он снова прыгнул в бездну, но купол раскрылся. И теперь он точно знал: стропы не оборвутся.