Читать книгу Точка возрата. Православные рассказы - Группа авторов - Страница 9

Матвей ненавидел ноябрь. В ноябре мир становился похож на старую, застиранную тряпку: ни цвета, ни формы, одна сплошная сырость, пробирающая до костей, и серое небо, лежащее на макушках облетевших тополей. Но еще больше он ненавидел, когда в этом ноябре глохла его машина – посреди трассы, где-то между Воронежем и вечностью, с полным багажником аппаратуры и кейсом, в котором дремал золотой «Selmer». Саксофон стоил как половина этой машины, а звучал дороже, чем вся жизнь Матвея. – Приехали, маэстро, – буркнул он себе под нос, пиная колесо. Грязь чавкнула, принимая ботинок. Связь не ловила. До ближайшего огня было километра три – какой-то мутный, едва различимый огонек на холме. Матвей вздохнул, закинул кейс на плечо – оставлять инструмент в машине было равносильно самоубийству – и пошел на свет. Грязь налипала на подошвы тяжелыми блинами. Огонек оказался окном сторожки при старом, наполовину разрушенном храме. Кирпичная кладка местами обнажилась, как ребра скелета, купол зиял дырами, но крест стоял ровно, словно пришпиленный к небу невидимой кнопкой. На лай выскочил пес – огромный, лохматый, похожий на медведя, но с удивительно добрыми глазами. Он не лаял злобно, а скорее басил, предупреждая хозяев. – Фу, Бас! Свои! – раздался скрипучий голос. На крыльцо вышел старик в подряснике, наброшенном поверх ватника. Борода у него была как у сказочного лесовика – всклокоченная, с застрявшими в ней опилками. – Свои, говорю, Бас! Видишь, человек с трубой. Значит, вестник. – Я не с трубой, я с саксофоном, – машинально поправил Матвей, стряхивая грязь. – И я застрял. Машина сдохла. – Сдохла – это плохо, – философски заметил старик, оказавшийся отцом Саввой. – А саксофон – это интересно. Это, брат, почти иерихонская труба, только с загибом. Заходи, чаем напоим. Внутри пахло сушеными травами, воском и почему-то жареной картошкой. Тепло от печки ударило в лицо, и Матвей вдруг понял, как сильно замерз. Так началось его странное заточение. Эвакуатор обещали только через два дня – «размыло дорогу, ждите трактор». Матвей, привыкший к ритму джазовых клубов, сходил с ума от тишины. Здесь тишина была не отсутствием звука, а какой-то плотной субстанцией. Она звенела. На второй день он не выдержал. Достал саксофон. – Душа просит? – спросил отец Савва, перебирая четки. Он сидел у окна и смотрел на дождь. – Пальцы просят, – огрызнулся Матвей. – Техника падает без практики. – Ну, играй. Только не внутри. В храме нельзя. А на крылечке – милое дело. Воронам концерт дай, они у нас музыкальные. Матвей вышел на крыльцо. Пес Бас тут же улегся у ног, положив тяжелую голову на лапы. Матвей прикрыл глаза, коснулся клапанов. Холодный мундштук обжег губы. Первый звук вышел сиплым, как кашель курильщика, но потом… потом полился блюз. Он играл о том, как тоскливо в ноябре, как одиноко бывает в переполненном зале, как болит где-то под левым ребром, когда уходит жена, сказав, что устала от его «творческих поисков». Саксофон плакал, смеялся и снова плакал. Медные бока инструмента ловили скудный свет, отражая серые тучи. Когда он открыл глаза, перед крыльцом стояли люди. Человек пять. Две бабушки в платочках, мужик в камуфляже и сам отец Савва. Они слушали молча. – Ишь ты… – прошептала одна из старушек. – Как душу-то выворачивает. Прямо как на «Господи, воззвах», только без слов. Матвей смутился. Он привык к аплодисментам, к звону бокалов, к крикам «браво». А тут была тишина, но другая – наполненная, живая. – Талант у тебя, Матвей, – сказал отец Савва вечером, подливая ему чаю с чабрецом. – Только грустный очень. Ты всё о себе да о себе играешь. О своей боли. – А о чем мне еще играть? – усмехнулся Матвей. – Я играю жизнь. – Жизнь – она разная, – священник подул в чашку. – Есть боль, а есть утешение. Ты боль выплескиваешь, а утешения не даешь. В музыке, брат, как в молитве: сначала покаяние, а потом – славословие. А у тебя одно покаяние, да и то… с обидой пополам. Матвей хотел поспорить, но промолчал. Слова попа зацепили что-то внутри, как заноза. На третий день приехал трактор. Матвей собрался быстро. Но перед отъездом он снова вышел на крыльцо. Небо вдруг прояснилось, и сквозь тучи пробился тонкий, как игла, луч солнца, ударив прямо в купол храма. Матвей достал саксофон. Он не знал, что будет играть. Пальцы сами легли на клапаны. Он не стал играть блюз. Он начал с низкой, густой ноты, которая постепенно росла, поднималась вверх, светлела. Это была импровизация, но странная. В ней не было надрыва. Была просьба. Мелодия летела над пустыми полями, над размытой дорогой, над покосившимися крестами на старом погосте. Пес Бас поднял голову и навострил уши. Отец Савва вышел на крыльцо, щурясь от солнца. Матвей играл и чувствовал, как внутри разжимается пружина, которая была сжата последние лет десять. Он не играл «о себе». Он играл для Того, Кто зажег этот луч солнца. Он играл благодарность. Финальная нота повисла в воздухе, прозрачная и чистая, и растаяла, смешавшись со звоном дальнего колокола из соседнего села. – Вот теперь – дело, – сказал отец Савва, улыбаясь в бороду. – Теперь это не жалоба, а разговор. Матвей опустил саксофон. Руки дрожали. – Отец Савва, – хрипло сказал он. – У вас там крыша течет, я видел. – Течет, окаянная. Денег нет пока перекрыть. Матвей полез в карман, достал пачку купюр – гонорар за прошлый месяц. Отсчитал половину, подумал и положил на перила всё. – Это на железо. А весной я приеду. С ребятами. Мы благотворительный концерт дадим. Акустика у вас тут… божественная. Машина завелась с пол-оборота. Матвей ехал по грязи, и старый «Selmer» в багажнике молчал, но в голове у музыканта звучала новая мелодия. Мажорная. С легкой, светлой грустью, как первый снег, который уже начал падать на черную ноябрьскую землю.