Читать книгу Точка возрата. Православные рассказы - Группа авторов - Страница 4

Анна Сергеевна не любила церкви. В них всегда было слишком душно от свечей, слишком тесно от чужих скорбей и слишком громко от шепота бабушек, которые знали всё про всех. Анна Сергеевна была женщиной науки, заведующей отделением нейрохирургии, и верила только в то, что можно увидеть на МРТ. В тот день она зашла в собор случайно – укрыться от внезапного ливня, который обрушился на город стеной воды, смывая пыль, грехи и расписание автобусов. Внутри было полутемно. Вечерняя служба уже закончилась, лишь у свечного ящика дремала пожилая женщина, да где-то в глубине, у иконы Николая Чудотворца, стоял на коленях мужчина в военной форме. Анна отряхнула зонт, стараясь не капать на каменный пол. Ей было неуютно. Она чувствовала себя шпионом во вражеском стане. – Вам помочь? – раздался голос. К ней подошел молодой священник. Совсем мальчишка, подумала Анна. Рыжий, веснушчатый, в очках с толстой оправой. Ему бы в аспирантуре сидеть, графики чертить, а он кадилом машет. – Нет, спасибо, – сухо ответила она. – Я просто жду, когда дождь кончится. – Дождь может идти долго, – философски заметил священник, протирая очки краем рясы. – Иногда всю жизнь. Анна усмехнулась. Любят они эти метафоры. Туман напустить. – Я врач, – сказала она, словно защищаясь. – Я оперирую мозг. Я знаю, откуда берутся ваши «видения» и «голоса». Это всего лишь химия, батюшка. Нейромедиаторы. Священник не обиделся. Он улыбнулся так светло, что Анне стало неловко за свою резкость. – А боль? – спросил он. – Боль души – это тоже химия? Анна вздрогнула. Удар был точным, хирургическим. Семь лет назад она совершила ошибку. Не на операционном столе – там она была безупречна. Она совершила ошибку в жизни. Она не простила мужа. Обычная история: интрижка, раскаяние, мольбы. Но Анна была гордой. Она выгнала его, вычеркнула, выжгла напалмом. А через год он погиб в аварии. И теперь, каждую ночь, она вела с ним диалог, который невозможно было закончить. – Вы не понимаете, – тихо сказала она. – Есть вещи, которые нельзя прощать. Это вопрос самоуважения. – Прощение – это не для того, кого прощают, – мягко ответил рыжий священник. – Это для того, кто прощает. Это как вытащить осколок из раны. Больно, кровь идет, но иначе начнется гангрена. В этот момент двери храма распахнулись, и внутрь, вместе с порывом влажного ветра, вбежала мокрая собака. Обычная дворняга, грязная, дрожащая, с обрывком веревки на шее. Свечница тут же проснулась и зашипела: – Куда?! А ну пшла! Не положено! Собака испуганно прижалась к полу, скуля. Анна видела в ее глазах тот же страх, который видела у пациентов перед наркозом. Животное знало, что его сейчас ударят. – Не трогайте! – вдруг крикнула Анна. Голос ее, привыкший отдавать команды в операционной, гулко разнесся под сводами. Свечница замерла. Священник поспешил к собаке. Но не чтобы выгнать. Он присел на корточки – прямо в своей чистой рясе на грязный пол – и протянул руку. – Ну, ты чего, брат? Замерз? Пес недоверчиво понюхал пальцы, а потом, решившись, лизнул их. – Отец Андрей, так ведь в храме… собака… грех… – растерянно бормотала свечница. – Грех, матушка, это когда мы любовь из сердца выгоняем, – серьезно сказал отец Андрей. – А это тварь Божия, помощи просит. Выведем сейчас, в сторожку определим. Но сперва успокоить надо. Анна смотрела на эту сцену: священник гладит грязного пса, а за его спиной, с потемневшей иконы, строго и одновременно ласково смотрит Христос. И вдруг вся ее «научная» броня треснула. Она вспомнила мужа. Его виноватые глаза. Вспомнила, как он стоял под ее окнами под дождем, а она задергивала шторы. Она думала, что наказывает его, а наказала себя. Она превратила свое сердце в стерильную операционную, где нет места микробам, но нет места и жизни. – Я убила его, – прошептала Анна. Она не знала, слышит ли ее священник. Отец Андрей поднял голову. Пес доверчиво положил морду ему на колено. – Нет, – твердо сказал он. – Смерть – это не конец. У Бога все живы. И пока вы здесь, вы можете всё изменить. Прощение переходит границы миров. Скажите ему сейчас. Он услышит. Анна опустилась на скамью. Ноги не держали. Она закрыла глаза и впервые за семь лет не увидела графики МРТ, диагнозы и схемы. Она увидела лицо мужа. Молодое, смеющееся, до того, как всё сломалось. «Прости меня, – мысленно крикнула она в пустоту. – И я тебя прощаю. За всё. За глупость, за слабость, за то, что ты ушел. Только не молчи». И ей показалось – или это был просто шум дождя по крыше? – что кто-то легко коснулся ее плеча. Теплой, родной рукой. Она сидела долго. Дождь кончился. Пес, накормленный и довольный, спал в притворе у двери (в сам храм его все же вежливо не пустили дальше порога, канон есть канон, но милосердие выше канона). Анна встала. – Спасибо, – сказала она отцу Андрею. – Приходите еще, – улыбнулся он. – У нас тут, конечно, душно и бабушки ворчат, но зато Компания хорошая. Он кивнул на иконы. Анна вышла на улицу. Город сиял огнями в лужах. Воздух был чист и свеж, как после сотворения мира. Она достала телефон и удалила из черного списка номер свекрови, с которой не разговаривала те же семь лет. Палец завис над кнопкой вызова. Страшно. Гордость, этот застарелый тромб, мешала дышать. Но Анна сделала глубокий вдох – вычитание ветра из легких, вычитание боли из сердца – и нажала «Вызов». Где-то на другом конце города, в пустой квартире, зазвонил телефон, разрывая тишину, которая казалась вечной.

Интеграл спасения Веры Павловны

Вера Павловна, главный бухгалтер крупного логистического холдинга, входила в храм так же, как в налоговую инспекцию: с папкой документов под мышкой, идеально выпрямленной спиной и готовая к немедленному аудиту. На этот раз аудит предстояло провести собственной душе. По совету подруги, «просветлившейся» на курсах йоги, а затем внезапно ударившейся в православие, Вера приехала в этот заштатный монастырь, затерянный среди бескрайних брянских лесов. Ей обещали «старца», который «видит всё насквозь». Вере Павловне это подходило. Она любила прозрачность отчетности. Машина – черный, блестящий, как жук-навозник, внедорожник – осталась у ворот. Дальше пришлось идти пешком по раскисшей от осенних дождей тропинке. Вера брезгливо переступала через лужи в своих итальянских ботильонах, мысленно составляя дефектную ведомость по благоустройству территории. «Асфальт не положен, ливневка отсутствует, забор покосился. Хозяйственника нет», – чеканил её внутренний голос. У входа в братский корпус на лавке сидел неопределенного возраста монах. Ряса на нем была старенькая, выгоревшая до рыжины, а на коленях, свернувшись огромным пушистым калачом, спал трехцветный кот. Монах что-то шептал, перебирая пальцами кошачью шерсть, словно четки. – Подскажите, где мне найти отца Савватия? – строго спросила Вера, сверившись с записью в ежедневнике. Монах поднял голову. Глаза у него были удивительные – цвета молодого крыжовника, с хитринкой. – А зачем он вам, матушка? – голос был скрипучий, но теплый. – Я не матушка, я финансовый директор, – отрезала Вера. – У меня к нему дело. Духовное. Личное. – Дело… – протянул монах. – Дело – это хорошо. А кот вот, гляди, спит. Ему дела нет. Он просто есть, и Господь его греет. А вы, значит, с отчетом прибыли? Вера опешила. Откуда он узнал про отчет? В папке действительно лежал листок, где она, с присущей ей педантичностью, выписала свои грехи. Столбиком. С ранжированием по степени тяжести. – Вы мне зубы не заговаривайте. Где старец? – Да тут он, где-то ходит, – махнул рукой монах в сторону огородов. – Вы пока тут посидите, на кота поглядите. Его Порфирием звать. Он у нас за привратника. В храм-то ему нельзя, так он здесь всех встречает, фейс-контроль, так сказать, проводит. Вера вздохнула, постелила на лавку платок (чтобы не испачкать пальто) и села. Порфирий приоткрыл один желтый глаз, оценил гостью и, видимо, признав её платежеспособной в плане ласки, перетек с колен монаха на колени к Вере. Она хотела было возмутиться – шерсть же! – но тяжелая, теплая тушка вдруг начала вибрировать с такой успокаивающей частотой, что слова застряли в горле. Прошел час. Старца не было. Монах с крыжовенными глазами куда-то исчез. Вера начала закипать. У неё график! У неё завтра совещание по НДС! Она достала свой список грехов и начала перечитывать. 1. Гнев (часто, на подчиненных). 2. Чревоугодие (любовь к шоколаду). 3. Уныние (по вечерам, когда муж задерживается). 4. Немилосердие (уволила стажера за ошибку в экселе). Список выглядел солидно, но чего-то в нем не хватало. Баланс не сходился. Вроде все по инструкции, а на душе – дебит с кредитом в разлад. Тяжесть какая-то, будто не список это, а кирпич. Вдруг из-за угла вышел давешний монах, но теперь в епитрахили. Он нес ведро с яблоками. Увидев Веру, все еще сидящую с котом, улыбнулся: – Не ушла? Терпеливая. Это добродетель. – Отец Савватий? – догадалась Вера, краснея от собственной недогадливости. – Он самый, грешный. Ну, давай сюда свою накладную. Вера протянула листок. Савватий взял его, перевернул вверх ногами, посмотрел на свет, потом вернул обратно. – Не пойдет, – сказал он. – Как не пойдет? – возмутилась Вера. – Я готовилась! Я вспоминала! – Ты, Вера, грехи как убытки списала. Мол, вот, Господи, я тут накосячила, вот тебе список, подпиши акт сверки, и я чистая пойду дальше работать. А покаяние – это не бухгалтерия. Это не вычитание, это деление. Деление себя на ноль. Чтобы ничего от твоей гордости не осталось, а только Бог. Он достал из ведра крепкое, краснобокое яблоко и протянул ей. – Вот, съешь. Антоновка. Кислая, аж скулы сводит, но полезная. Так и правда о себе. Ты стажера того за что уволила? – За ошибку! – вспыхнула Вера. – Цифры не врут! – Цифры не врут, а люди ломаются. У него мать болела, он ночами не спал, вот и ошибся. Ты спросила? Нет. Ты инструкцию соблюла. А Бог – Он не в инструкциях, Он в паузах между ними. В том моменте, когда ты могла наорать, но промолчала. Когда могла уволить, но пожалела. Вера сидела, сжимая яблоко. Кот Порфирий, почувствовав изменение в её настроении, поднялся, потянулся и ткнулся мокрым носом ей в подбородок, оставляя влажный след. В другой раз Вера бы вытерлась влажной салфеткой. Сейчас она даже не заметила. – И что мне делать? – тихо спросила она. Железная леди вдруг почувствовала себя маленькой девочкой, потерявшей маму в универмаге. – Домой поезжай, – сказал Савватий. – Стажера верни. Шоколад ешь, если хочется, но делись. А список этот… – он взял листок, скомкал его и бросил в ведро с гнилыми яблоками, предназначенными для компостной ямы. – В удобрение ему дорога. Пусть на нем смирение растет. И вот еще… возьми котенка. – Какого котенка? – опешила Вера. – Да у нас тут кошка в дровянике окотилась. Трехцветные, на счастье. А то у тебя дома стерильно, как в операционной. Душе зацепиться не за что. Живое нужно рядом, теплое, которое гадит иногда, просит есть и любит ни за что. Вот тогда и поймешь, как Бог нас любит. Мы ж тоже Ему тапки портим регулярно, а Он кормит. Вера уезжала через час. На переднем сиденье её дорогого джипа, в коробке из-под церковных свечей, пищал маленький пестрый комок. Вера Павловна вела машину одной рукой, а другой неумело гладила котенка. Впервые за двадцать лет её внутренний баланс сошелся. В графе «Итого» значилась не прибыль, а любовь. Абсолютно не облагаемая налогами.

Скрипка из сгоревшего блиндажа

Николай ненавидел тишину. Тишина была обманчива. Там, «за ленточкой», тишина означала, что противник перезаряжается или наводит миномет. Вернувшись домой, в обычную панельную многоэтажку спального района, он так и не смог привыкнуть к тому, что тишина может быть мирной. Он спал с включенным телевизором, ходил по улице в наушниках, где грохотал тяжелый рок. Ему нужно было забивать эфир, чтобы не слышать того, что звучало внутри: крика Лехи, его второго номера, который не успел добежать до укрытия. Прошло полгода. Врачи сказали – ПТСР, выписали таблетки. Таблетки делали мир ватным, но крик внутри не глушили. Жена, Лена, терпела, ходила на цыпочках, но в её глазах Николай видел страх. Он стал чужим. Осколок, который хирурги так и не решились достать из его плеча, ныл на погоду, но душа ныла круглосуточно. В тот ноябрьский вечер дождь хлестал по окнам, как шрапнель. Николай не выдержал, оделся и вышел на улицу. Ноги сами понесли его прочь от домов, к парку, где на окраине стоял старый, еще не до конца отреставрированный храм. Николай был атеистом. Ну, или считал себя таковым. «Если Бог есть, почему Леха погиб, а я жив?» – этот вопрос был его броней от любой веры. Двери храма были открыты. Внутри было темно, горели только лампады и несколько свечей у кануна. Пахло ладаном и сырой штукатуркой. Людей почти не было, только какая-то старушка мыла пол у входа. Николай прошел вглубь, встал в темный угол, прислонившись спиной к холодной колонне. Ему нужно было просто постоять где-то, где не надо ничего говорить. Вдруг в полумраке раздался звук. Скрипка. Сначала робко, неуверенно, потом всё чище и пронзительнее. Мелодия была незнакомая, тягучая, полная такой нечеловеческой тоски, что у Николая перехватило дыхание. Казалось, смычок водил не по струнам, а по его собственным оголенным нервам. Он вышел из-за колонны. У клироса стоял высокий худой человек в потертом пиджаке. Он играл, закрыв глаза, слегка раскачиваясь. Рядом, на лавке, лежал скрипичный футляр, а в нём… Николай прищурился. В футляре сидела маленькая дворняжка, лохматая, с умными глазами-бусинками, и внимательно слушала. Собака в храме? Это казалось немыслимым, но она была так тиха и органична в этом футляре, словно была частью инструмента. Музыка оборвалась так же внезапно, как началась. Скрипач опустил смычок и тяжело выдохнул. – Хорошо играете, – хрипло сказал Николай. Голос его звучал чуждо в этой акустике. Музыкант вздрогнул, обернулся. Лицо его было изрыто глубокими морщинами, но глаза горели молодым, лихорадочным блеском. – Это не я, – тихо ответил он. – Это она плачет. Инструмент. – Страдивари? – криво ухмыльнулся Николай. – Нет. «Ленинград». Мебельная фабрика, 1985 год. Я нашел её на мусорке пять лет назад. Разбитую. Клеил сам, лаком покрывал… Знаете, у дерева тоже есть память. Она помнит, что её выбросили. И я помню. Николай подошел ближе. Собака в футляре тихо тявкнула, но скрипач успокаивающе положил руку ей на голову. – Это Муза. Ей здесь нельзя, знаю, батюшка ругается, если увидит. Но на улице ливень, а она старая. Я её в притворе оставляю обычно, но сегодня… страшно ей сегодня. Гром гремит. – Мне тоже страшно, – неожиданно для себя признался Николай. Слова выпали из него, как гильзы. Скрипач внимательно посмотрел на него. Взгляд его скользнул по шраму на виске Николая, по его напряженным плечам. – Воевал? – не спросил, а утвердил он. Николай кивнул. – А я пил. Двадцать лет пил. Был первой скрипкой в филармонии, а стал бомжом. Семью потерял, талант пропил, человеческий облик… Вот, только Муза меня и не бросила. Когда я замерзал в теплотрассе, она меня грела. А потом я пришел сюда. Просто погреться. Отец Андрей не выгнал. Дал швабру в руки. Сказал: «Грязь снаружи отмоем, а внутри – сам трудись». – И как? Отмылось? – спросил Николай с горечью. – Не до конца. Пятна въелись. Но, знаешь, брат… – скрипач положил скрипку в футляр, аккуратно подвинув собаку. – Музыка помогает. И тишина. Ты зря тишины боишься. В ней Бог говорит. Громко Он не кричит, Он деликатный. – Мой друг погиб. А я жив. Что мне ваш Бог скажет? Почему я? – А может, ты жив, чтобы за него допеть? – просто спросил музыкант. – У каждого своя партия. Леха твой (ты про Леху думаешь, я вижу) свою отыграл, до верхней ноты дотянул и ушел в вечность. А тебе еще играть. Фальшивить нельзя теперь. За двоих играть надо. Николай стоял, ошеломленный. Откуда этот бывший алкаш знает имя? Хотя, может, он произнес его вслух? – Возьми, – скрипач протянул ему кусок просфоры, лежавший в кармане пиджака. – Пожуй. Легче станет. И приходи завтра. Литургия будет. Постоишь, послушаешь. Не меня, хор. Там такие голоса… они дырки в душе латают. Проверено. Николай взял сухой кусочек хлеба. Сжал в кулаке. – А собаку… не выгонят? – спросил он, кивнув на футляр. – Отец Андрей? Нет. Он добрый. Он говорит: «Всякое дыхание да хвалит Господа». А Муза хвалит. Она слушать умеет. Это тоже молитва. Николай вышел из храма. Дождь кончился. В лужах отражались уличные фонари и кресты куполов. Он вынул наушники из кармана, посмотрел на них, спутал провода в узел и бросил в урну. Впервые за полгода он не боялся тишины. В ней больше не было смерти. В ней звучала тихая, едва слышная мелодия дешевой скрипки, склеенной из обломков, которая плакала о боли, но обещала надежду. Он пошел домой, к Лене. Ему нужно было многое ей рассказать. И, может быть, впервые попробовать помолиться за Леху. Не как за мертвого, а как за того, кто просто вышел в другую комнату.