Читать книгу Точка возрата. Православные рассказы - Группа авторов - Страница 8

Запах реставрационной мастерской ни с чем не спутать. Это сложный коктейль из пинена, рыбьего клея, спирта и времени. Времени здесь было больше всего – оно оседало пылью на подрамниках, пряталось в кракелюрах, смотрело со стен ликами святых, освобожденных из-под вековой копоти. Глеб, главный реставратор музея, надел бинокулярные очки. В пустом зале, где единственным звуком было гудение холодильника с химикатами, он напоминал хирурга перед сложной операцией. Перед ним на столе лежала «черная доска». Так называют иконы, на которых олифа потемнела настолько, что изображение стало неразличимым. Просто кусок старого, изъеденного жучком дерева. – Ну, здравствуй, неизвестный, – прошептал Глеб. Это была его привычка – разговаривать с досками. Жена считала это признаком профессиональной деформации, но жена ушла три года назад, а доски остались. Икона приехала из экспедиции по северным деревням. Бабушка, у которой ее купили, использовала доску как гнет для квашеной капусты. «Тяжелая, удобная, – говорила она. – А что там нарисовано, так кто ж разберет? Чернота одна». Глеб взял ватный тампон, смоченный в специальном растворителе. Первый тест. «Окошко». Он выбрал уголок внизу, где обычно пишется позем или одеяния. Легкое движение, еще одно. Грязно-бурая пленка неохотно поддавалась, растворяясь на вате желтизной. Под первым слоем записи (грубой, деревенской мазни девятнадцатого века) показалось что-то красное. Киноварь. Яркая, звонкая, как пасхальный звон. – Ага, – удовлетворенно хмыкнул Глеб. – Значит, под низом у нас что-то есть. И, судя по цвету, век шестнадцатый, не позже. Он включил рентгеновский аппарат. Снимки должны были показать структуру доски, гвозди, шпонки и, главное, сохранность авторского слоя. Пока машина гудела, просвечивая дерево невидимыми лучами, Глеб подошел к окну. На улице шел мокрый снег. Люди бежали к метро, уткнувшись в воротники. Глеб вдруг почувствовал острую, щемящую тоску. Вчера звонил сын. Просил денег. Опять. Разговор вышел коротким и злым: «Ты, пап, только с иконами своими разговаривать умеешь, а живые люди тебе мешают». Глеб тогда бросил трубку. А теперь эта фраза звенела в ушах назойливым комаром. Аппарат пискнул, выдавая результат. Глеб вывел изображение на монитор. Черно-белый негатив. Сердце пропустило удар. На рентгене проступил Лик. Это был Спас. Но не суровый Вседержитель, а «Спас Ярое Око» – строгий, пронзительный. Но поразило Глеба не это. Прямо через лик, от правого глаза к щеке, шла глубокая трещина, грубо замазанная левкасом при поздней поновке. А еще ниже, на уровне сердца, в доске сидел инородный предмет. Глеб увеличил изображение. Осколок. Металлический, зазубренный. – Гражданская война? – вслух предположил Глеб. – Кто-то выстрелил в икону? Или рубанул шашкой? Он вернулся к столу. Теперь работа предстояла ювелирная. Снимать слои нужно было по миллиметру, под микроскопом. Скальпель в его руке не дрожал – рука помнила движения лучше, чем голова. Час за часом Глеб удалял наносное. Сначала ушел слой девятнадцатого века – аляповатые цветы, масляная краска. Под ним обнаружилась запись семнадцатого века – более строгая, но все же темная. И только под ней начало открываться истинное изображение. Когда Глеб расчистил лик, он отложил инструмент. С доски на него смотрел Христос. Взгляд был таким живым, что Глебу стало не по себе. Казалось, что не он смотрит на икону, а икона рассматривает его, просвечивает своим собственным рентгеном, видя все его трещины, все его «записи» и слои лжи, которыми он покрыл свою жизнь. Трещина на лике Христа оказалась не просто повреждением доски. Кто-то в древности, пытаясь скрепить расколотую доску, вбил скобу прямо рядом с ликом, повредив красочный слой. Грубая, варварская починка. «Как я, – подумал Глеб. – Я тоже пытался починить семью грубыми скобами. Деньгами, приказами, скандалами. А надо было просто… очистить». Он вспомнил, как не приехал к сыну на выпускной, потому что была срочная реставрация фресок в Новгороде. Вспомнил, как забыл поздравить жену с годовщиной, потому что «спасал» уникальную парсуну. Он спасал нарисованные лики, позволяя живым лицам рядом с собой тускнеть и чернеть от обиды. В углу мастерской, в клетке, зашуршал хомяк. Сын подарил его Глебу два года назад, в шутку, «чтобы хоть кто-то тебя дома ждал». Хомяка звали Рембрандт. Глеб подошел к клетке, насыпал корма. – Что скажешь, брат? – спросил он грызуна. – Похоже, мы с тобой оба в клетке. Только твоя из прутьев, а моя – из гордости. Глеб вернулся к иконе. Ему предстояло самое сложное – тонировка утрат. Заполнить пробелы, где краска осыпалась. Правило реставратора гласит: тонировка должна быть отличима от авторской живописи, чтобы не было подделки. Нужно показать, где рука мастера, а где – твоя жалкая попытка сохранить. Он взял самую тонкую кисть. Но рука замерла. Он не мог коснуться этого Лика, пока внутри у него самого была чернота. Глеб отложил кисть. Достал телефон. Пальцы привычно набрали номер, который он знал наизусть, но на который боялся звонить. Гудки шли долго. Глеб смотрел на расчищенную икону, на шрам-трещину, пересекающую щеку Спасителя. Икона молчала, но это молчание было громче любого крика. – Да? – голос сына был сонным и настороженным. – Ромка, – голос Глеба сорвался, пришлось откашляться. – Ром, ты спишь? Извини. – Что случилось, пап? Кто-то умер? – Нет. Наоборот. Слушай… Я тут икону одну нашел. Под капустным гнетом лежала. Представляешь? Сверху грязь, а внутри – золото. – Пап, ты выпил? – Нет. Я просто хотел сказать… Прости меня. За выпускной. И за всё остальное. Я… я плохой реставратор. Чужие ошибки исправляю, а свои только лаком покрываю, чтоб блестели. На том конце провода повисла тишина. Длинная, тягучая, как старая олифа. – Ты приезжай завтра, – вдруг сказал сын. Голос его изменился, стал каким-то детским, неуверенным. – У меня завтра день рождения, пап. Ты забыл, наверное. Глеб закрыл глаза. Забыл. Конечно, забыл. Сегодня же 12 ноября. – Я не забыл, – соврал он и тут же исправился: – Нет, забыл. Прости. Я приеду. Обязательно приеду. Я привезу тебе… Рембрандта. – Кого? – не понял сын. – Увидишь. Спи, сын. Глеб положил трубку. За окном перестал идти снег, небо расчистилось, и в просвете облаков зажглась звезда – маленькая и острая, как блик на золотом нимбе. Он посмотрел на икону. Шрам на лике Христа никуда не делся, но теперь он казался не уродством, а знаком того, что даже раненое можно любить. А может быть, раненое любить даже нужнее. Глеб взял кисть, макнул ее в темперу и осторожно, едва дыша, коснулся края утраты. Работа предстояла долгая. На всю жизнь.