Читать книгу Принцесса и рыцарь. Жизнь после. Рассказы - Кристина Выборнова - Страница 8

Я давно заметила, что самые страшные несчастья случаются тогда, когда ты их совсем не ждешь. Когда папу разбил инсульт, я была на прекрасном дне рождения у подруги, немножко пьяная и очень веселая. Когда попала в больницу мама – спокойно сидела на даче и дописывала большой музыкальный трек для фильма. Музыка получилась такая выразительная, что я от радости сама переслушивала ее много раз. Очередное прослушивание и прервал телефонный звонок… Что касается бабушки, то про нее я, конечно, знала, что она болеет, старая и дышит на ладан. Но почему-то это знание никак не мешало мне считать ее почти вечной. Я привыкла к ее оханью, жалобам «на сердце» и постоянно тяжелому дыханию. Мне казалось, если она живет так уже много лет, то будет жить дальше – столько, сколько мне захочется. И в день, когда я расхаживала по комнате в ожидании звонка врача из больницы, я думала о чем угодно: о том, что снова придется тратиться на лекарства и обследования, о том, как бы успеть доделать большой заказ, о том, что на улице мерзкая погода и неохота в очередной раз тащиться в больницу – но не о том, что бабушка может взять и просто умереть.

И жизнь меня ничему не научила. Хотя я очень нервничала из-за Колиновой работы, хотя видела его шрамы, слышала рассказы про клиническую смерть, но где-то очень глубоко в душе не верила, что с ним может случиться что-то серьезное. Мы были вместе уже полгода, и с каждым удачным его возвращением с очередного «дела» я укреплялась в мысли, что он потрясающий профессионал, а значит, почти в безопасности. Ну и потом, мы же так друг друга любили, наши отношения становились все более глубокими с каждым днем – казалось, нас даже судьба должна была ограждать от любых несчастий. Чем мы это не заслужили, в конце концов? Единственным вопросом, который вызывал у нас серьезное напряжение, был вопрос о женитьбе. Вроде бы предполагалось, что она будет, раз никто из нас не хочет расставаться, но, когда Колин начинал наседать на меня с вопросами о конкретной дате, я терялась и бормотала, что не хочу жениться зимой, в снежище и холодрыгу, поэтому, может, отложить это все на пару месяцев, ведь мы все равно живем вместе. Не то чтобы я не доверяла Колину или питала насчет него какие-то иллюзии: его недостатки были такими же явными и яркими, как и достоинства – и все-таки сделать этот самый последний шаг и сказать окончательное «да» было очень страшно. Я боялась многого: и что после свадьбы все вдруг испортится, как испортилось с бывшим мужем, и что неожиданно откроется какой-то ужасающий факт о Колине, который я не смогу принять, а будет уже поздно, и даже что у меня самой вдруг что-то случится с чувствами к нему и они исчезнут – уж очень все казалось сейчас прекрасным, но хрупким, и мне хотелось навеки застыть в таком легком состоянии.

Колин конечно, хотел противоположного. К моему неимоверному счастью, он из-за своей некоторой оторванности от мира обычных людей не приносил мне колец с брильянтами и не вставал на колено при сотне людей, чтобы выбить из меня заветное «да», но в тему брака вцепился с упорством клеща. Аргументы он, увы, приводил не романтичные, а либо прагматичные, либо мрачные. Дескать, он хочет, чтобы я точно унаследовала часть его имущества, если с ним что-то случится; чтобы мы беспрепятственно могли навещать друг друга в больнице; что он хотя и выглядит молодо, но все же ему не двадцать и не тридцать лет, чтобы ждать не пойми чего веками, и так далее. Я уворачивалась от него, как змея, пытаясь одновременно и ничего не обещать, и доказать, что все равно его люблю и не собираюсь бросать. Колин отвечал мне мрачным взглядом, где смешивались боль, тревога и какое-то грустное понимание, и потом некоторое время держался со мной отстраненно. Но пробить это отстранение было очень легко – помогали самые простые вещи: поцелуи, ласковые слова, секс. Как, наверное, большинству мужчин, Колину больше любых цветистых фраз нравился физический контакт, и, несмотря на всю его образованность и интеллектуальность, многое до него можно было донести именно через постель, чем я бессовестно и пользовалась.

Этот зимний день был как раз таким, когда утром мы немного не выспались, потому что ночью мне нужно было в очередной раз убедить Колина, что между нами все хорошо, а со свадьбой я торможу из-за своих страхов и реальной нелюбви к праздникам в холодное время года. Старалась я вовсю, и, когда он (с некоторым трудом) проснулся и принялся собираться на работу, сумрачная отстраненность уже не сидела в его взгляде, а глаза сделались, как всегда в хорошем настроении, теплыми, чайного цвета с темным ободком.

– Сегодня раньше двенадцати ночи меня не жди, – предупредил он, со звоном перебирая какое-то свое оборудование – обоймы, непонятные чехлы, стилеты, – а то и позже буду. Будем брать наконец этих красавцев на химзаводе.

– Ага, – я рассеянно кивнула: мне писал очередной заказчик песни. – Напиши тогда, как связь появится. Я тут пока что-нибудь приготовлю, чтобы ты как раз пришел и нормально поел.

– Спасибо, милая, – Колин подошел ко мне, наклонился и обнял, как обычно, крепко прижимая к себе, я ткнулась носом ему в грудь, в жесткую ткань пуловера. На меня пахнуло запахом старой кожи и чего-то вроде велосипедной смазки: пистолет, кобура… Потом Колин на прощанье со слабой улыбкой показал мне раскрытую ладонь и скрылся в коридоре. Щелкнул замок. Зевнув, я вытянулась на кровати и подгребла к себе Тобика, который сразу же примчался ко мне досыпать: при хозяине это умное животное к нам в постель не лезло. Сквозь прикрытые веки пробивался нежный утренний свет, белый и мягкий. Я вспоминала ночь, потом – наше прощание и Колинову улыбку. Оказывается, при своих он улыбался совсем по-другому, чем на работе или при незнакомых людях. Там-то он обычно показывал все зубы, как хорошая фотомодель, – некоторые даже немного пугались этого, поскольку зубов было как-то многовато и все очень крупные, включая клыки. Дома же он улыбался совсем по-другому: сдержанно, чуть выдвигая нижнюю губу, как делали те мои знакомые, у кого так же слишком выступали передние зубы. В отличие от того оскала, который он выдавал при всем честном народе, это выглядело очень мило и у меня вызывало приступы любви.

В общем, часов до двенадцати я провалялась на кровати в обнимку с псом, в сладкой полудреме, потом медленно встала, нога за ногу сходила в магазин, купила продуктов на ужин, поставила тушиться мясо с овощами, поработала… У меня не было никаких предчувствий, даже тревога не доставала. Как сказал бы Колин с его манерой умничать, «дофамин повысился».

Постепенно темнело. Колин все еще был не в сети: ну да, он же сказал, что не раньше двенадцати… Я еще поработала и поставила ужин остывать. Что ж, всего десять вечера, еще как минимум два часа… Фильм, что ли, посмотреть какой-нибудь.

Телефон зазвонил, когда я копалась в интернете, выбирая кино. Я радостно дернулась, но тут же удивленно моргнула: на определителе высветилось «Капитан Соколов» – так я уважительно записала себе Колинового закадычного друга и коллегу, Женька. Лично мне он звонил редко, но все же такое бывало, поэтому я подняла трубку по-прежнему без тревоги, но с любопытством:

– Да, привет, Жень.

– Привет, Ксюх, – поздоровался он каким-то далеким хриплым голосом то ли сквозь шум, то ли сквозь помехи. – Слушай, тут такое дело… Ты приедь.

– Куда? – не поняла я.

– Ну в эту, как она там называется… Склифософского, вроде. Я тебе адрес щас скину. Токсикология тебе нужна.

– Не нужна мне токсикология! – я непонимающе рассмеялась.

Женек терпеливо вздохнул и объяснил четко и серьезно:

– Ксюх, там Колин лежит. Сложный захват был, химзавод этот, блин. Какой-то газ они пустили или хер знает, врачи тебе расскажут.

– Он жив? – очень тупо спросила я, неверяще глядя то в темное окно, то на вскочившего с места Тобика, который почуял, что дело плохо.

– Живой, ага, – подтвердил Женек, и внутри меня что-то немного оттаяло. – Только он в этом… небольшом сознании. Там в большом и нельзя, потому что ИВЛ. Короче, без сознания вообще. Так что с ним пока не поговоришь. Наши еще говорят, чего ей звонить – это тебе. Так я думаю, а че, врать, что ли? Может, ты приедешь, потыкаешь его там как-то, он быстрее в себя придет. Если бы вот у меня баба постоянная была, я бы тоже…

– Куда ехать? – прервала я его звенящим голосом.

– А, да, это… Я те адрес щас вышлю в сообщения. Ты такси возьми, на метро не едь.

Дальше выпал большой кусок времени: как-то без перехода я, уже одетая, очутилась в такси, которое ехало по заснеженным улицам, и черноволосый водитель громко крутил бодрый и неприятный рэп. Хоть убей меня, я не могла вспомнить, что на мне под пуховиком, да и думать не получалось толком: то ли рэп отвлекал, то ли это состояние. Мне было одновременно душно и очень холодно, так что я сняла шапку, но не сняла перчаток. Сквозь серьезные взрослые мысли: у какой проходной сказать таксисту остановиться, как найти токсикологию, встретит ли меня Женек – пробивалась странная детская надежда, что я доеду до больницы, там меня встретит такой же как обычно Колин, мы обнимемся, поговорим, и все будет хорошо. Ну, раз он жив, может же он за это время прийти в себя? Или я смогу его разбудить. Как он может не отозваться, ведь он никогда, со дня нашей встречи, не молчал, если я сама его звала!

Женек встречал меня у проходной. Вид у него был усталый, нос как будто еще сильнее свернулся набок, темно-серые глаза, такие же сканирующие, как у Колина, смотрели прямо и серьезно. Молча взяв за локоть, он втащил меня в будочку, где скомандовал достать паспорт, сам сунул его тетке в окошке проходной, потом забрал и сунул мне вместе с непонятной бумажкой.

– Вот, эт пропуск. Пшли давай, эта токсикология у черта на рогах.

Мы пошли по темноте и каким-то скользким буеракам. Нас окружали мрачные корпуса с холодными синими окнами, мимо плыли маленькие здания-будочки с путаной нумерацией – как обычно бывает на территориях больниц. Женек молча тащил меня вперед под руку, а другой рукой курил, выдыхая огромные дымные облака.

– Жень, – решилась я спросить. – А он как? В себя еще не пришел?

– Да не, ну ты чего, куда… Это подождать надо. Но я этого, врача его, уговорил, чтобы нас в реанимацию пустили.

– Какую реанимацию?

– Ну, где шеф лежит.

– Он в реанимации?!

– Ясен пень, где люди на ИВЛ бывают, в реанимации, – забормотал Женя, кажется испуганный моей реакцией. Я постаралась взять себя в руки и замолчала, только вдыхала холодный воздух.

Больница была похожа на все другие больницы, которых я много повидала, пока лечила родных: белые сумрачные коридоры с холодным светом, неприветливые медсестры, какие-то бумажки на стенах, больные в заношенных халатах…

Реанимация была на пятом этаже. Женек быстро добыл врача и сбивчиво, но настойчиво объяснил, что «вот привел, о ком я говорил, это его, считай, жена, хотя они не женились еще, но собирались, он ее очень любит, ей туда надо, может, поможет». Врач, молодой но уже усталый человек в синем костюме и громко чавкающих кроксах, поглядел на меня и сказал:

– Минут на пять пройдите, только халат, маску и бахилы наденьте.

– А он… как себя чувствует?

– Состояние тяжелое, – безжалостно отрезал врач, не обращая внимания на мой умоляющий взгляд. – Отравление нервно-паралитическим газом. Таким образом, дыхательная мускулатура не работает, пациент находится на ИВЛ. Проводим интенсивную терапию, чтобы вывести токсины. Поступил без сознания, и мы сейчас в любом случае держим его под седацией, поскольку он интубирован.

– Трубка в горле, – шепотом объяснил мне Женек и скорчил гримасу. – Пипец она здоровенная.

– Я знаю, что такое интубация.

– Одевайтесь и проходите, – сказал врач. – Оборудование не трогать, больного не пытаться разбудить, других пациентов не беспокоить. Тихо зашли, тихо вышли. Понятно?

Я кивнула. Мелькнула вялая мысль, что Колин, если бы врач так разговаривал со мной при нем, сразу сказал бы ему пару ласковых. Обычно меня раздражала его привычка усиленно защищать меня, вступая в спор с людьми на ровном месте, но теперь ее очень не хватало. И его не хватало. Как он может со мной не поговорить, мы же говорили только утром?

В реанимации я была не в первый раз, и она тоже не отличалась от других: тусклый свет, ряды кроватей с людьми, похожими на покойников, матерчатые ширмы… Когда врач указал на одного из «покойников», я даже сразу не поверила.

Но пришлось. Желтовато-бледное неподвижное лицо, резко контрастирующие с ним темные брови и волосы, закрытые глаза… Никакого выражения, хуже, чем в глубоком сне. Капельницы, толстый «пылесосный» шланг, идущий ко рту и закрепленный каким-то фиксатором, похожим на намордник. Непрерывный писк мониторов. Температура 37, давление 110 на 70 – даже не низкое! Пульс 100, высоковатый, наверное… Но ничего ведь такого?

Я подошла поближе. Грудь Колина, прикрытая тонким одеялом, поднималась и опускалась – очень равномерно, как-то механически. Сам он так не дышал никогда. Аппарат ИВЛ тихо шипел, накачивая воздух. Над ключицей торчал прилепленный пластырем огромный разветвленный на несколько входов периферический катетер, тоже знакомый мне по папе и маме. В него была подключена какая-то капельница.

Врач еще раз предупредил меня, чтобы я не шумела, поэтому я позвала шепотом:

– Колин! Это я. Ты меня слышишь?

Ни пульс, ни давление не изменились, ничего не дрогнуло в бледном застывшем лице. ИВЛ шипел. Как будто я тщетно пыталась достучаться в квартиру, где никого не было.

Я наклонилась над Колином в отчаянной попытке уловить то, что я называла аурой: сильную энергию, которая распространялась от него почти осязаемо. Потом осторожно взяла его за кисть руки, которая свешивалась с кровати. Рука была прохладная и жесткая, как у манекена. А вместо ауры что-то очень слабое – какое-то эхо… Но все-таки оно было, и это не дало мне впасть в полное отчаянье. Но именно здесь, рядом с ним, я первый раз почувствовала страшное, тянущее одиночество. Колин вроде бы есть, но его в то же время нет. Он не поговорит со мной, даже слабым голосом, не успокоит, не скажет, что любит… Может быть, он сейчас не помнит про меня вовсе – бродит где-то в сумрачном, почти загробном мире, и туда не докричишься. Но ведь утром мы обнимались!

Я еле подавила порыв схватить его за плечи и как следует тряхнуть, как я делала, когда он никак не хотел просыпаться. Только сильно стиснула ему руку, его жесткие безответные пальцы. Пальцы не шевельнулись, но один из мониторов что-то пискнул. Тут же подошел врач и выгнал меня со словами: «О состоянии узнавайте по телефону, завтра навестите». Уходя, я краем глаза зацепила мониторы. Давление – 130-75. Пульс 140. Это что-то значит или ему просто стало хуже?

Дальше потянулась неизвестность, длинная, как коридор больницы. Женек ходил со мной, что-то объяснял довольно спокойным тоном, откуда-то принес и сунул мне чай. Потом сказал, что позвонил Оксанке, но ей сейчас не с кем оставить дочку, и она приедет завтра днем.

– Хорошо, – сказала я тихо. – Ладно, – и села на скользкую банкетку.

Женек вдруг с силой потрепал меня по плечу и сказал грубовато, но по-доброму:

– Ксюх, ты давай не раскисай. Ты чего, Колина не знаешь? Он упрямый, как козел, – хрен он так просто помрет. После комы же не помер, хотя мы уже все считали, что каюк. Ты прикинь, у него сердце остановилось, пятнадцать минут не могли завести. Врачи эти плюнули уже, а оно само завелось! Видала? А сейчас у него вообще ты есть.

– А что я сделаю? Он меня не видит и не слышит. Его как будто нет…

– Это вид такой, я те отвечаю, – Женек шмыгнул носом. – Я сам в бессознанке валялся. Че-то там помнится. И даже кого-то узнать можно. Я вот мать узнавал. Как она появлялась, мне каша начинала сниться. Ну там же сны такие все время, бред всякий. Так вот, как мать – так каша. Это она меня в детстве на завтрак кормила. Прикольно, да?

– Да, – я всхлипнула и отпила чай, чуть не подавившись.

– Ксюх, – Женек раздельно похлопал по моей спине теплой широкой ладонью. – Ты давай не давай. Я те отвечаю, шеф сделает, чего может, даже в бессознанке. А ты ему ток помоги. Тебе, знаешь че, собраться надо. Колин с тобой, конечно, носился, как с этой, на себя все брал, все эмоции, все проблемы – ну, у него такая привычка, если он кого любит. Даж мне без него непривычно, а тебе, наверное, ваще. Но ты же это… взрослая баба. Ну, хошь, я тебя домой довезу, чтоб на такси одна не шлялась?

– Не хочу я домой.

– А че тебе тут делать? Все равно не пустят. Завтра приедешь.

Рассудительные Женины слова кое-как пробивались через толщу отчаяния. Теперь я лучше понимала, почему Колин дружит с этим таким неотесанным на вид парнем. У него тоже была «аура»: менее яркая, чем у моего любимого, но теплая и какая-то спокойная. Я позволила снять себя с банкетки и увести из больницы. Пока мы с Женьком ехали в его машине-бутерброде, позвонила Оксанка.

– Я не знаю, как дома одна буду, – призналась ей я. – Но Тобика бросить не могу.

– А я сейчас приеду. С Лизкой. Ничего?

– Ничего.

Так было действительно терпимо. Тобик очень обрадовался мне и начал лизаться и скулить, я принялась его поспешно кормить. Потом как-то быстро приехала Оксана со своей сонной дочкой, которая сразу легла спать в маленькой комнате, а мы до четырех утра сидели в обнимку и пили чай. Впрочем, от Оксаны веяло скорее беспокойством, чем отчаянием. Она тоже утверждала, что «братец и не такое переживал, обязательно выкарабкается», так же, как Женя, рассказала мне про остановку сердца и кому.

– Не пора ему туда, – заключила она уверенно. – Если ему совсем плохо, я всегда почувствую.

– А я вот нет. У меня даже никаких предчувствий не было…

– Ну и ладно! А ты спроси у меня. Я отвечу. Хочешь еще чаю?

– Не знаю… Может, поспим немного?

Оксана охотно согласилась. Мы с трудом разложили диван, улеглись на него, толком не раздевшись, и почти сразу уснули.

Утро, когда что-то страшное в жизни происходит, – это самое тяжелое время. Во сне ты забываешь о том, что случилось, и память, возвращаясь, наносит по тебе почти ощутимый удар, от которого сбивается дыхание. Сколько раз у меня так бывало – и теперь случилось то же. Еще в полудреме я услышала, как брякнул телефон, и подумала привычно: «Наверное, Колин пишет» – и сразу же меня ударило.

Нет, он не может писать.

А если не он, то кто? Вдруг что-то случилось еще худшее??

Это была реклама. Кое-как успокоив дрожь в руках и сердце в горле, я написала Женьку вопросом, не знает ли он Колинового состояния: мы с Оксанкой, оказывается, доспали до двенадцати. Женек минут через пятнадцать ответил, что состояние «то же на то», не хуже и не лучше. Это меня не ободрило, но по крайней мере можно было как-то жить. Я растолкала Оксану, потом обе мы пошли будить Лизу, и оказалось, что она не спит, а, пользуясь случаем, играет в планшет. Была она тоже непривычно тихая и подавленная – Колин отца ей, конечно, не заменял, но общались они довольно много. Тобик скулил, вертелся под ногами и все вопросительно на меня поглядывал. Перевести с собачьего языка вопрос «где?» не составляло труда.

– В больнице, – сказала я, почесав ему уши. – Болеет, понимаешь? Его там лечат, потому что он не может дышать сам. Такой газ, парализует все… – я замолчала от очередного внутреннего удара. Как Колин позволил себя так подловить, с газом? Наверняка же там у них респираторы были и все такое, они же знали, куда шли. А если он отвлекся потому, что все-таки опять думал про наш вечный конфликт? Про то, почему я никак не соглашаюсь выйти за него замуж?! Может, я виновата в том, что он теперь на грани жизни и смерти?

Мысль эта была наверное, идиотская, – по крайней мере Колин точно бы ее так назвал. Он всегда, когда я ему высказывала что-то такое, с подвыванием, закатывал глаза и снисходительно сообщал, что сейчас я ему явила типичный пример логического искажения под названием «катастрофизация+всемогущество», потому что считаю, что события и люди в мире очень сильно зависят от меня, но на деле это совершенно не так… Я почти наяву услышала его высокий резкий голос и вздрогнула, поняв, что его здесь нет.

Надо было ехать в больницу, так или иначе. Приехали мы с Оксаной туда часам к трем дня, и тут появилась та самая проблема, о которой и предупреждал когда-то Колин: меня, как не родственницу и вообще неизвестно кого, отказывались впускать в реанимацию. Новым дежурным врачом была какая-то грымза средних лет с седыми патлами, торчащими из-под шапочки.

– В реанимацию можно только родственникам и супругам! – прогавкала она. – А то будут тут ходить: одна невеста, другая подруга, третья еще непонятно кто. Здесь вам не парк развлечений! Вы сестра? Ну и идите на пять минут. А вы подождите.

Наверное, надо было заспорить с ней, тоже заорать, или даже попытаться дать ей денег, но я не успели ничего сообразить из-за подступивших снова слез. У меня как будто выбили из-под ног последнюю почву. А когда я открыла рот, чтобы хоть что-то сказать, врачиха уже ушла. Оксана, увесисто и сердито топая, двинулась за ней, кинув мне через плечо: «Ксюш, я тебе потом все расскажу, ага?». Я кивнула в пустоту и опять села на знакомую банкетку. Плохая из меня спутница полицейского, милый. Такая бессильная мямля, которая только и может, что плакать и представлять, что бы ты сказал этой хамской врачихе… Мне казалось, в последние месяцы я несколько оперилась и обрела бОльшую твердость, но, видимо, это было из-за того, что рядом был Колин, и я чувствовала его поддержку и веру в мои силы. А теперь будто ничего и не осталось. Я чертила мыском сапога по полу линии, обрисовывая квадраты линолеума, и горячо ненавидела себя за бесхребетность.

Оксана пришла быстро. Вид у нее был невеселый, но и не сильно огорченный, скорее, собранный.

– Ну так себе, конечно, но зато стабильно, – сказала она откровенно и показала мне небольшое видео с телефона, из которого я поняла, что действительно со вчерашнего дня ничего не изменилось: Колин так же лежал неподвижно, ИВЛ шипел, мониторы попискивали. Только температура была не 37, а 37,3, но это, наверное, не так уж страшно…

– Врачи говорят, что кровь они ему почистили, чтобы вывести токсины. Плазмоферез, что ли, называется. Вчера были очень высокие эти… показатели печени, а сегодня уже получше. Но с ИВЛ, говорят, никак пока не снять, чего-то там само не хочет работать.

– Ты пыталась с ним говорить?

– Конечно, поболтала немножко ему над ухом, – Оксана улыбнулась. – Ну он никак не ответил – это понятно, он и не может. Все равно пусть знает, что мы все рядом. Он мне рассказывал, что даже в коме сны снятся и людей видишь… – она шмыгнула носом и, достав огромный платок, смачно высморкалась. – А с тобой прямо плохо получилось. Врачи эти, блин. Чего им бумажка дороже человека?! Вы же все равно собирались пожениться! Щас, соберусь немного и попробую поговорить, чтоб тебя пустили…

– Спасибо, – сказала я сдавленно, погладив ее по рукаву толстой кофты. – Оксан… Это я что-то со свадьбой тянула. Не потому, что Колина не любила, а потому что мне тревожно, когда так быстро все.

– Ой, кому ты рассказываешь! Братец у нас суперторопыжка! – Оксана рассмеялась. – Я ему тоже всегда говорила: чего ты давишь, с девушками так нельзя, это не твои бандиты на допросе. Действительно, надо познакомиться, пожить вместе. А то женишься – и что потом, бежать разводиться через неделю? Но этого же разве чем-то перешибешь? Чего, говорит, тянуть, я про нее все знаю, про себя тоже ничего не скрываю… Представляешь, он меня все доставал вопросами: Оксан, говорит, может, я ей все-таки недостаточно нравлюсь? Или с кем-то она меня сравнивает не в мою пользу? Она, говорит, явно время тянет, и не поймешь почему, если только просто не особо меня любит. Нет, ну ты понимаешь, да? Ты просто хочешь разумно подойти к браку, а он уже надумал! – она сделала большие глаза. – И вот братец вечно так. Ему просто надо трагедию устроить из ничего. Ты не поверишь, он в детстве специально со стула падал, чтобы поплакать.

– Что?! Зачем?

– Так я же сказала, поплакать чтобы. Нас когда из детдома забрали, нам было лет десять. И там нас плакать немножко отучили – ну, воспитатели могли за это накричать, другие дети даже били… Потом так и осталось, а нервы, понимаешь, копятся. Я постепенно сама научилась плакать, а Колин сначала только так, со стулом. Придет весь на взводе, на стуле раскачается, ка-а-ак грохнется назад, шишку набьет – и давай реветь. Концерт! – она хихикнула.

Мне смеяться не хотелось. Оксанины слова высыпались, как соль на рану. Хотя это же не сюрприз для меня, если честно… Разве я не видела этих же мыслей по его выразительному лицу, которое застывало и темнело каждый раз, когда я пыталась увернуться от свадебной темы?

– Я подумала… – сказала я шепотом. – Вдруг он снова насчет этого переживал, поэтому и… попался?

– Ой, да ты что, даже не думай! – Оксана широко махнула рукой – на меня повеяло ветром от ее рукава. – У братца всю жизнь было хоть что-то, насчет чего он страдал и морочился! Если бы это так влияло, он бы никогда работать не мог! Он умеет переключаться, ты тут ни при чем! Не переживай, просто на его работе такое случается. Что делать, будем держаться, – заключила она. – Пойду еще с врачом поговорю, чтоб тебя пустили.

В этот день к Колину я так и не попала: возможно, Оксана была не ас в разговорах, а может, врачиха оказалась совсем не сговорчивой, но, в общем, пришлось ехать домой.

Вечером я снова написала Женьку с вопросом, не сможет ли он завтра съездить со мной в больницу, потому что с ним меня пускали. Женек, что удивительно, не сказал, чтобы я сама разбиралась, а тут же согласился и деловито написал, что сможет только после восьми. На этом мы и договорились.

Следующий день тянулся как резина. Оксана с Лизой уехали, потому что им надо было на работу и в школу, я тоже пыталась заниматься заказами. По утренним сведениям, состояние Колина было «средней тяжести, на ИВЛ» – то же самое, значит. Хотя сначала говорили «тяжелое» – может, стало лучше?

Вечером мы с Женей снова встретились у проходной Склифа. Я уже самостоятельно сунула в окошко свой паспорт для получения пропуска и не так судорожно цеплялась за него, пока мы шли вдоль огромных корпусов. Ко всему начинаешь привыкать…

Нас встретил опять какой-то незнакомый врач: он оказался пожилым и добрым, так что мне стало досадно, что я зря дернула Женю: этот бы меня и так пропустил.

– Ну пройдите, пройдите, можно даже вдвоем, только тихонько, – разрешил он нам, вздыхая. – Я вам сейчас все расскажу.

Мы зашли в реанимацию. Колин выглядел так же – может быть, чуть более осунувшимся, зато лицо, вроде, стало менее бледным. ИВЛ шипел. Мониторы… Давление 100 на 60, его обычное. Пульс 120 – многовато ведь, почему так? И температура… 38,9. Сколько?!

– Тут у нас сложилась какая, значит, ситуация, – мягким, сочувственным шепотом принялся объяснять врач, встав у Колинового изголовья. – Кровь мы почистили, показатели печени восстановили насколько возможно. Почки тоже немного у нас страдали, но это понятно, сколько им тоже гадости пришлось выводить, креатинин подскочил. Но сейчас все неплохо. Только вот такая задачка появилась у нас, что у него легкие-то поврежденные по анамнезу, спаечки там. А здесь у нас, к сожалению, имеются местные больничные инфекции, которые ничем не вытравить, особенно когда место это слабое, и на ИВЛ человек… В общем, у него, к сожалению, так называемая больничная пневмония. Воспаление легких, – объяснил он мне, увидев, что я приоткрыла рот. – Отсюда, как можно видеть, повышение температуры, высокий С-реактивный белок и прочие маркеры воспаления. Сам он не дышит, проблемка такая, что и мокрота не отходит, конечно, все это застаивается и усугубляется. Мы сейчас проводим терапию сильными антибиотиками и противовоспалительными, опять же, насколько нам позволяют печень и почки. Такая… – он показал рукой волнистую черту, – лавировочка.

– А в отключке он почему? Из-за ИВЛ или сам? – грубовато спросил Женек.

– Ну, мозг не пострадал, то есть, возможно, потенциально он мог бы прийти в сознание, просто мы держим его во сне пока, из-за трубочки интубационной. Вот так. Будем надеяться на улучшения. Можете с ним поговорить чуть-чуть – и идите.

Я быстро подошла к Колину и снова нащупала его руку. Рука была теплая, почти горячая из-за температуры, но такая же неподвижная. И это отрешенное лицо… При виде него слова застревали в горле. Но Женя же говорил, что даже без сознания человек что-то слышит и чувствует – надо попытаться.

– Это я, милый, – сказала я Колину на ухо и добавила: – Я, Ксюша. Пожалуйста, приходи в себя! Я тебя люблю, и я в тебе не сомневаюсь! Ты вообще лучший мужчина, которого я встречала в жизни. Это мои глупые опасения от прошлого брака и мой дурацкий характер. Честное слово, я выйду за тебя замуж! Если нужно, хоть в следующем месяце! Только выздоравливай. Мне без тебя плохо…

– Ну все-все, – ласково, но безапелляционно сказал надо мной пожилой врач. – Идите-идите. Сейчас будет вечерний обход, санация трубок, промывка центрального катетера – в общем, приходите завтра.

С тем нас и выгнали. Единственным хорошим моментом было то, что Женек договорился с пожилым врачом, чтобы тот, в свою очередь, поговорил со своим сменщиком и меня завтра пустили.

Но на следующий день это уже показалось не проблемой, а мелочью.

Поскольку был выходной, мы приехали в больницу с тем же Женьком, Оксаной и даже Лизой. Встретил нас тот самый молодой усталый врач, которого мы видели в первый день. Мрачно вздохнув, он сообщил:

– Состояние пациента тяжелое в связи с присоединившейся больничной пневмонией. Были очень высокие цитокины ночью, но потом температуру удалось снизить до 38. Однако сатурация постепенно падает из-за того, что легкие забиваются продуктами воспаления. Если бы он мог дышать сам, то лучшим выходом было бы снять его с ИВЛ и лечить дальше просто с кислородной поддержкой. Но снять мы не можем, и, таким образом, это усугубляет…

«Лавировка» – вспомнила я слова старого врача.

– А почему он сам-то не дышит? – озабоченно-деловито задал вопрос Женек. – Ваши же сказали, что всю эту дрянь вывели, которая отрава.

– Дело в том, что после таких параличей нужно раздышиваться, иногда сознательным усилием. Мускулатура быстро слабеет, и, чем дольше человек не использует дыхательные мышцы, тем ему тяжелее начать их использовать снова. Но тут у нас, как я сказал, имеется проблема, что для раздышивания нужно снимать с ИВЛ, а без ИВЛ он не дышит…

– Не дышит без сознания, – сказала я. – А если его разбудить?

– Девушка, вы представьте, что вы неожиданно проснетесь с трубкой в горле. Это очень неприятно и даже больно. Будет паника, от этого резкое снижение сатурации – множество последствий. И чем это нам поможет?

– Нет-нет, Ксюха права! – Женек стиснул мое плечо. – Давайте-ка вы его разбудите! Он же мент, даже если ему больно, он паниковать не станет!

– Не знаю, если вы настаиваете, можно рассмотреть вопрос о трахеостоме. Но будить человека «на трубе»…

– Трахеостома – это трахею резать? – перевел Женек и затряс головой. – Не, давайте так попробуем. Он те не обычный больной, который с истерикой. Если ты ему ситуацию объяснишь, он те сам поможет, отвечаю!

– Мне не ваши обещания нужны, а подписанное родственником согласие на процедуру.

– Я подпишу! – решительно сказала Оксанка. – Думаю, Женька прав. Надо попробовать так.

Все вместе мы вошли в палату. Молодой усталый врач сумрачно повторил «Под вашу ответственность» и отключил одну из капельниц со словами «Убираю пропофол, оставляю седативные на всякий случай».

От этого действа ничего не изменилось, зато вдруг прибежала медсестра с каким-то подобием мягких наручников, которыми ловко прикрепила запястья и лодыжки Колина к кровати.

– Чтоб не дернулся с испугу, когда только проснется, – прошептал мне Женек. – Это они прально. Сил у него немеряно.

– Знаю, – шепнула я, тревожно вглядываясь в Колиново лицо. Меняется оно или нет?

Но первым изменилось не лицо, а параметры на мониторах. Давление вдруг подскочило аж до 140-90, а пульс против логики упал до 80. Потом давление тоже немного понизилось, до 125, а пульс, наоборот, повысился до ста. Таких перемен туда-сюда случилось несколько, а потом Колин, сохраняя на лице то же отсутствующее выражение, просто на полсантиметра приоткрыл глаза. И вдруг действительно дернул сразу всем телом, так, что кровать застучала и зазвенела.

Мы бросились к нему всей толпой, вызвав неодобрительное шипение у врача. Он отстранил нас и, склонившись к Колину, четко сказал:

– Вы на ИВЛ! Не дергаемся, не пугаемся! Не сопротивляемся аппарату, пусть качает! Неприятно, больно, все знаю. Потерпите чуть-чуть, мы вас потом усыпим опять. Сейчас нам нужно до вас донести информацию, ваши родные настаивали. Если вы меня понимаете, моргните два раза.

Говорил он четко, но Колин вместо того, чтобы моргнуть, вдруг широко открыл глаза и обвел взглядом всех нас, будто пересчитывая. После этого ему, кажется, стало чуть легче, потому что он снова прикрыл глаза.

– Не реагирует, – заметил врач.

– Наоборот! – возразила я возмущенно. – Вы его просто напугали словами про то, что родные настаивали на информации. По-моему, он подумал, что кто-то из нас умер!

– Знаете, как умею, так и говорю. Он все равно не моргает…

– Моргает!

Колин и правда четко моргнул два раза. Поймал взгляд врача и повторил моргания.

– Очень хорошо, – успокоился врач. – Так вот. У вас пневмония, вас желательно снять с трубы. Но когда вы спите, вы сами не дышите. Ваши родные утверждают, что в сознании вы можете попробовать дышать. Согласны?

Колин попытался кивнуть, сморщился от этого движения – видимо, трубка мешала, – и снова два раза моргнул. А потом постучал по кровати привязанной рукой.

– Руки ему развяжите, – подсказал Женек. – Видите, шеф молодец, ни на кого не бросается.

Врач с некоторым подозрением отстегнул «наручники». Колин тут же поднял руки над лицом и, глядя в упор на Женю, сделал несколько быстрых жестов… Это же язык глухонемых! Я знала, что они с коллегами иногда им пользуются, чтобы переговариваться без голоса, но видела в первый раз.

– Это… – сказал Женек, напряженно пялясь Колину в руки. – Он сказал вам подкрутить эту штуку, ну, ИВЛ, чтобы пореже дышала. И переведите ее на… вспомогательный режим.

– Вспомогательный? Это нужно тогда, чтобы он сам инициировал вдох. Хорошо, давайте попробуем. Я режим переключу, а вы пытайтесь вдохнуть.

Врач щелкнул тумблером. Колин прикрыл глаза, напрягся, вцепившись в боковины кровати, и от него раздался совсем не человеческий, страшный свистящий и булькающий звук, гораздо худший, чем тот, который я слышала по утрам, когда он болел. В такт этому звуку грудь его медленно приподнялась и быстро опустилась обратно. Несколько секунд было неприятно-тихо. Потом раздалось 5-6 быстрых коротких астматических вдохов – я тревожно посмотрела на Колина: мне казалось, что он задыхается. Но снова пошел длинный свист и хрип.

– Не надо так глубоко дышать! – скомандовал врач, глядя в монитор. – И поровнее, не паникуем. Сатурация падает. Вдох чуть-чуть намечаем, дальше аппарат сам поможет.

Свист не прекратился, но стал чуть тише. На глазах Колина вдруг выступили слезы и скатились по щекам.

– От напряжения, – шепнула мне Оксана. – Он не плачет. Молодец, братец, давай еще!

Колин быстро глянул на нас, кажется, с раздражением, и снова сделал несколько жестов на языке глухонемых в сторону Жени.

– Ноги освободите, – перевел тот. – Чего-то ему там неудобно.

Врач отстегнул последние привязки, и Колин тут же согнул ноги в коленях, подтянув их к себе. Свист и бульканье почему-то стали громче и чаще.

– А-а, – понял врач. – Он пытается дышать за счет мышц пресса и механического давления на диафрагму. В принципе, неплохо для начала…

– Я же говорил, что, если его разбудить, он лучше вас соображает! – оскорбительно обрадовался Женек. А я, решившись, подобралась к Колину почти вплотную и, встав над ним, осторожно погладила его по волосам. Он, продолжая свою борьбу с дыханием, вскинул взгляд. Глаза у него покраснели от напряжения, но в них не было ничего, кроме спокойной радости и нежности, которая, видимо, относилась ко мне. Нет, он совсем не боялся. Колин протянул в мою сторону руку, переплел свои пальцы с моими и, прикрыв глаза, продолжил попытки дышать.

Ему удалось сделать то ли двадцать, то ли тридцать вдохов, когда пальцы, держащие меня, расслабились, а голова начала клониться вбок.

– Все, устал он уже, выключается, – сказал врач. – Достаточно. Пусть отдохнет, и будем пробовать еще раз позже. Очень хорошо, что он у вас такой терпеливый. Так и пневмонию поборем.

Весь выходной мы провели в больнице. К Колину нас то пускали, то нет, но так или иначе, он пытался дышать самостоятельно еще раз пять. Получалось это плохо – хрип, свист, сатурация, падающая аж до 60, – но он не сдавался. Теперь было видно, что упорство и правда основное его качество. К вечеру врачи снова его усыпили, чтобы отдохнул, и выгнали нас…

Утром я проснулась от бряканий нескольких оповещений. Так, горстями, обычно слал сообщения Колин, но я за эти дни уже привыкла, что такого быть не может, ведь он в реанимации – то в сознании, то без, и борется за каждый вдох…

Но это правда были сообщения от Колина!

«Доброе утро, милая! – писал он. – За Женька надо поставить свечку, потому что он убедил здешних врачей вернуть мне телефон. Не понимаю вообще, им жалко, что ли, было? У меня же проблема с легкими, а не с головой. Как ты вообще?»

«А что со мной будет? – я печатала, то и дело стирая неверные буквы, – пальцы попадали мимо от лихорадочной радости. – Все хорошо, особенно когда ты написал! А ты-то как?»

«Нормально для моей ситуации. Температура 37-38, сатурация теперь ниже 70 не падает, слава создателю, а то уже бесят эти задыхания, как на Эверест лезешь. Сижу на вспомогательном режиме ИВЛ, только ночью не знаю чего они там ставили. Стараюсь подольше не спать, чтобы побольше тренироваться. Вот сейчас, пока не усыпили, пишу тебе».

«Тебе что-нибудь нужно? Какая-то еда? Я могу приготовить».

«Можешь, но я это если только в ухо себе залью. ИВЛ же».

«А как же ты ешь?»

«Так видела у меня в нос идет белая трубка, а сверху что-то типа капельницы? Это назогастральный зонд, через него подают питание: из носа в горло, оттуда через пищевод в желудок».

«Ты даже сейчас умничаешь?» – я поставила смайлик, хотя на экран капнула слеза.

«А чего мне еще делать? Заняться особо нечем, знай себе дыши, как астматик. Из развлечений у меня тут только откашливатель и санация ЦВК»

«Что такое ЦВК?»

«Центральный катетер, над ключицей который торчит».

«Тебе не очень больно?» – чуть помедлив, решилась спросить я.

«Да какая это боль, просто неприятно, как будто ты навечно проглотил ножку стола, – как всегда образно пояснил Колин. – Ксюш, ты сегодня сможешь прийти?»

«Конечно, сейчас и поеду! Посижу с тобой, пока ты будешь дышать, если не выгонят».

«Я им выгоню. Да, приезжай».

Мне стало смешно от его слов: чем может грозить врачам больной с трубкой в горле, который сам почти не дышит и даже не может сесть на кровати? А с другой стороны, кто его знает: Колин, когда в сознании, обладал большой изобретательностью…

Я, конечно, приехала, и действительно начались чудеса: несмотря на то, что дежурила та самая неприятная седая врачиха, меня тут же без возражений пустили.

Колин не спал: в очередной раз он пытался бороться со своим дыханием, а рядом, как болельщики, стояли две медсестры и подавали какие-то медицинские советы. Свиста сегодня было вроде бы чуть меньше, хотя иногда он все равно уставал и начинал дышать часто и поверхностно, а потом и вовсе делал пугающую паузу.

Увидев меня, все трое – и медсестры, и Колин – обрадовались. Медсестра помоложе принесла мне стульчик, и я смогла нормально сесть рядом с Колином. Тот сразу же схватил свой телефон и, ловко держа его над собой, довольно быстро напечатал что-то и повернул экран ко мне:

«Привет, Ксюш, – прочла я. – Что-то у тебя вид замученный вкрай. Ты сама-то ешь что-нибудь? А голову давно мыла?».

– Ну спасибо, – обиделась я. – Ты тоже как привидение выглядишь, я же тебя не обзываю.

Колин нетерпеливо махнул на меня рукой и допечатал текст:

«При чем тут обзывать, я говорю, не хватало, чтобы и ты на нервах тут свалилась со мной заодно. Тут, говорят, хорошая столовая, сходи потом пообедай. Все нормально будет».

Я наконец поняла, что это одно из его странноватых проявлений заботы, вздохнула и сказала:

– Ладно, ладно, схожу, не беспокойся. Да и дома я ем, а то и Оксанка что-то принесет мне. А я ей. Сейчас из нас всех у тебя проблемы самые серьезные, давай лучше о тебе поговорим.

«Не хочу я, от этого мне не легче», – раздраженно напечатал Колин, опять с трудом вдыхая.

– Тогда давай я просто посижу, расскажу, как там все наши, как Тобик, – предложила я мирно.

На это он согласился. Минут десять мы болтали: Колин – через телефон и частично просто через выразительные жесты и взгляды, а я – вслух. Наконец-то я его поцеловала, пусть и только в щеку, а он погладил меня по голове и по щекам. Потом я увидела, что он начал опять уставать: дыхание сделалось хаотичным и редким, глаза закрывались – он делал явное усилие, чтоб не спать.

– Пойду позову врача, – я забрала телефон из его расслабленной руки, чтоб не упал, и встала. Когда я уже почти отошла от кровати, Колин неожиданно ловко подсек меня ногой под колено. Это было не больно, но обидно и неожиданно. Я чуть не потеряла равновесие и в шоке уставилась на него. Он тоже посмотрел на меня, сделав большие глаза, выразительно развел руками и указал на телефон, который я успела машинально сунуть себе в карман.

– Господи, забыла, извини… Да я бы тебе все равно вернула, ты что. Необязательно так лягаться.

Колин еще раз развел руками с видом одновременно извиняющимся и настойчивым. Я вернула ему телефон и, покачав головой, пошла искать врача – ту самую мерзкую даму.

– Что-то он какой-то раздраженный немного, – пожаловалась я ей, забыв, что она мерзкая.

– В соответствии с самочувствием, – отрезала она. – Для пациента на ИВЛ в сознании он более чем адекватен. Дайте ему поспать, приходите через час.

День этот был долгим и тревожным, полным и страха, и надежды. Мне то казалось, что в дыхании Колина совсем нет улучшений, то, наоборот, он начинал дышать почти по-человечески, даже без свиста, особенно когда отвлекался. Поэтому я старалась занимать его разговорами по максимуму: мы даже умудрялись о чем-то спорить и вступать в легкие перепалки. Где-то к ночи врачи с трудом отклеили нас друг от друга, потому что мы сцепились на тему того, что такое «головной регистр» в пении, и приводили все новые и новые аргументы из интернета и собственных мозгов. Хотя до того мне казалось, что я сейчас Колина прибью, несмотря ни на какую болезнь, настолько ехидным стилем он писал свои аргументы, явно намекая, что большинство людей, включая меня, необразованные дебилы, – но когда раздался голос медсестры «Все, Ксения, выходим, у нас тут сейчас процедуры начнутся, и спать ему нужно», мы почти мгновенно схватили друг друга за руки. Медсестра гнала меня безжалостно, как залезшую в чистый дом мышь, нам было не до печатанья на телефоне, поэтому я только, наклонившись, успела прошептать, что его люблю, а он, не имея возможности ответить, выразил это же в своем глубоком взгляде и на миг приложил мне руку в район солнечного сплетения, после чего переложил ее к себе на грудь. Жест был не вполне понятен, но мне показалось, что он так извинялся за то, что успел понаписать в пылу спора… Нет, ну надо же, как мы сцепились! Головной регистр! Какая чепуха.

Когда меня все-таки выставили из реанимации, я уже понимала, откуда взялись эти стычки на ровном месте.Мы привыкли быть физически ближе друг к другу – даже не в смысле секса, а просто так: часто сидели в обнимку, брались за руки, коротко целовались и так далее. Здесь такой возможности (кроме взять за руку) особо не было, и копилось напряжение. А еще нам, конечно, обоим хотелось отвлечься от реальности. Ведь Колин все еще не мог дышать сам без ИВЛ, да и температура у него весь день скакала от 37,5 до 38,5…

Следующий день начался немного похуже: с утра у Колина опять рухнула сатурация, и он мог самостоятельно дышать всего ничего. Молча сидя рядом, я пыталась скрыть огорчение и леденящий страх. Колин, с трудом, какими-то рывками, набирающий воздух, погладил меня по руке и показал экран телефона. «Ничего страшного, Ксюш, это всегда так: когда перенапряжешься, откат случается. И за ночь много лишнего в легких скопилось, мешает. Позови мне медсестру, попробуем это поубирать. А ты приходи через полчаса где-то».

Я кивнула и пошла звать, не очень-то веря, что ему действительно что-то поможет. Но когда я через полчаса пришла обратно, Колин и правда выглядел гораздо бодрее, а сатурация подлезла даже почти до восьмидесяти!

«Ну вот. Я же тебе говорил», – написал он.

– Ты молодец, – сказала я, погладив его по руке. – Кстати, ты заметил, что я все-таки вымыла голову? Я не глуха к критике.

«Это не критика, ты мне любой нравишься, просто знаю я такое состояние, не надо в него впадать. Никто еще не помер и не собирается».

Под этим лозунгом он и действовал дальше. Мы снова болтали о том-о сем, снова немного спорили (правда, без вчерашнего накала), потом решили смотрели картинки и видео – не смешные, просто красивые, потому что смеяться Колину было больно из-за трубки. И к обеду вдруг оказалось, что он дышит без свиста, а сатурация держится на уровне восьмидесяти вполне устойчиво. «Скажи врачам, пусть ставят вспомогательный режим на ночь», – написал Колин и, уронив телефон себе на грудь, прикрыл глаза. Видно было, что он очень устал и замучен, хотя и держится. Я передала его указания (не могу назвать это просьбой) и уехала домой почти веселая. Но, конечно, стучала по всем деревьям в дороге, боясь сглазить.

На следующий день мне пришлось ехать на звукозаписывающую студию, потому что меня ждали музыканты на записи музыки для фильма. Перенести это я не могла, о чем и написала Колину с утра с ужасными извинениями.

«Не беспокойся, у меня все нормально, – отозвался он. – Приезжай, как сможешь, мне тут, кроме скуки, ничего не грозит, даже температуры особо нет».

«Ты можешь досмотреть всю свою тысячу видео про китайца, – я поставила смеющийся смайлик. – Или дочитать русско-испанский словарь, который дома начал. А я, если хочешь, буду слать тебе фотки по ходу дня».

«Какие еще фотки?» – по тексту, конечно, не было видно, но мне показалось, что Колин удивился или даже смутился. Я рассмеялась и напечатала:

«Ну не эротические, конечно. Просто о том, что у нас происходит: фото инструментов, студии…»

«Давай. И себя тоже шли. Любую, хоть из туалета».

Я хихикнула и лайкнула его сообщение. Про туалет Колин упомянул недаром – он знал, что на этой студии он очень красивый, чуть ли не красивее, чем сами комнаты для записи…

В течение дня мы перекидывались сообщениями регулярно. Иногда Колин долго не отвечал, и я теряла рабочую нить до тех пор, пока снова не брякало сообщение. Я действительно все-таки послала ему туалетное фото, очень уж красивым там был фон, а он мне выслал собственный глаз, почему-то один. Глаз смотрел довольно весело, хоть и устало.

Освободилась я только в семь, как ни пыталась торопиться, но не от меня это зависело, а к Склифу попала только в восемь и застала у Колина Женька и Оксану. Врач был какой-то опять незнакомый, молоденький, ушастый и как будто перепуганный свалившимися на него пациентами реанимации. Когда я вошла, он как раз что-то говорил тонким голосом: я уловила конец фразы:

– …Считаю это преждевременным, потому что второй раз интубировать будет еще неприятнее. Думаю, лучше все-таки потерпеть и…

Колин замахал руками туда-сюда, как в цыганской пляске: без перевода было понятно, что это заменяет отрицательное мотание головой. Женек сказал мне:

– Шеф решил, что ему сейчас надо сняться с трубы. По-моему, прально. Ему шевелиться надо, а он к этой штуке привязан.

Я тоже с сомнением посмотрела на Колина – он выглядел откровенно измученным, хотя вроде бы как-то дышал. Температатура 37,8, пульс 100, впереди целая ночь… А если у него опять дыхание остановится во сне, а аппарата-то не будет?

Я попробовала изложить Колину этот аргумент, но он отмахивался от меня и упорно тыкал в экран телефона с требованием «убрать эту хреновину на фиг».

Наконец под его напором мы все сдались. Испуганный ушастый врач вместе с медсестрой подступили к кровати, мы попятились на задний план. Ушастый врач неуверенно скомандовал:

– Ну вы, это, наверное, в курсе… Наберите сейчас воздуха, а потом, пока будем извлекать, выдыхайте. И не дергайте головой, пожалуйста. Ни в коем случае. Ну что, поехали?

Колин, конечно, не ответил, но крепко взялся за боковины кровати, так, что даже немного побелели пальцы. Врач отстегнул «намордник», крепивший трубку: послышался тихий щелчок. Потом отсоединил «пылесосный шланг», ведущий к ИВЛ, и сказал тихим голосом:

– Выдыхайте.

Дальнейшее было очень похоже на реалистичный фильм ужасов. Врач потянул за трубку, послышалось какое-то шипение или хрипение, а трубка все лезла и лезла наружу, бесконечно-длинная и толстенная. Как она вообще в нем помещалась, разве может быть в человеке столько места?! Со странным звуком, похожим на хлопок пробки бутылки шампанского, вышел конец, и ушастый врач предусмотрительно отпрыгнул в сторону, потому что Колин дернулся вперед и сел, хватаясь то за горло, то за грудь. Сначала не было слышно ничего, кроме судорожного кашля, потом сквозь него стали прорываться хриплые, но внятные слова:

– …Твою мать. Что ж вы дергаете так? Из-за вас полдня буду кровью плеваться.

– Извините, – ушастый врач покраснел и поспешно сунул ему салфетку. Колин снова закашлялся, и на бумаге расплылись яркие красные пятна.

– Это сосудики просто… – бормотал врач. – Поверхностные капилляры. Ничего страшного. Это пройдет.

– Пройдет, конечно. Хотя было бы приятнее, если бы вы учились не на мне, – доприпечатав врача, который и без того врос в плинтус, Колин поднял глаза, оглядел нас всех и расплылся в своей сияющей улыбке, которую не портил даже кровавый налет на зубах.

– Ребята, – прошептал он с душой, – вы не представляете, как здорово наконец-то впервые за неделю закрыть рот!

Мы рассмеялись. Оксанка заметила:

– У тебя и в обычной жизни рот не закрывается, болтунишка.

Женек спросил:

– Ну и как дышится, шеф? Нормалек?

– Да, пойдет. Сидя намного легче. Ксюш, – он протянул ко мне руку, и я тут же заботливо откликнулась, подходя ближе:

– Что такое?

И вдруг лицо резко Колина изменилось. Облегчение, радость, улыбка – все скрылось под маской следователя. Резко и сухо, будто мы сидели в допросной комнате, он спросил:

– Помнишь, ты три дня назад сказала, что согласна выйти за меня замуж через месяц? Правильно же?

Наступила шокированная пауза. У Женька и Оксаны отвисли челюсти, они дружно уставились на меня.

– Погоди, – сказал Женек. – Когда ты чего говорила-то? Шеф, да ты в отключке был три дня назад, тебе приснилось, ни с кем ты тогда не разговаривал!

– Я и не разговаривал, да. Я сказал, что она говорила. Приснилось мне или нет, это только Ксюша может сказать, – он поднял глаза и посмотрел на меня выжидательно. Оксанка и Женек тоже уставились каждый со своей стороны.

Это была какая-то ловушка: неожиданная и очень обидная. Ловушка, куда он меня зачем-то загнал. Или очередной его дурацкий эксперимент, которые он так любил проводить над живыми людьми. По сути, Колин давал мне несколько выходов, но любой мой ответ значил очень много.

Я могла прикинуться дурочкой и сказать, что ничего подобного не говорила, после чего замять разговор – и это, видимо, позволит ему сделать вывод, что я его все-таки недостаточно люблю и, даже если сейчас страдаю, потом все равно брошу. Я могла сказать, что ничего не говорила, но не против свадьбы: это, видимо, покажет ему, что своих чувств к нему я слегка стесняюсь, но все-таки его люблю. И, наконец, я могла сказать правду: что действительно говорила о свадьбе и от нее не отказываюсь. Но от ужасной обиды эти правдивые слова застревали, не в силах пробиться сквозь растущий ком в горле. Зачем он со мной так? Что я ему сделала?? Особенно сейчас, когда мы, казалось, вместе прошли по краю смерти? Может, я все же была права в своих подозрениях, что под парализующий газ он попал из-за того, что слишком много думал обо мне? И таким образом хочет отомстить?

– Братец, – шепотом простонала Оксана у моего плеча, – какой же ты дебил…

Я все еще молчала, а Колин смотрел на меня как-то… В общем, если существует в мире термин «недоброжелательная любовь», то это точно была она. Кажется, в первый раз за все наши отношения я в лоб столкнулась с его жесткой стороной, с помощью которой он мог безжалостно выбивать показания из свидетелей, с помощью которой убивал без угрызений совести и лишней рефлексии. И здесь у меня тоже было несколько выходов из ситуации, и первый из них, самый привлекательный и привычный, – расплакаться. Возможно, после этого Колин сразу придет в себя, начнет каяться и так далее – это мы уже проходили. Но я неожиданно разозлилась. Да, Колин все время, пока мы были вместе, меня видел как робкую, нежную слюнтяйку или, в крайнем случае, как мудро-рассудительную женщину, которая успокаивала его страхи, принимала его заскоки и находила выходы из всех сложностей отношений. Я как будто раз за разом должна была доказывать ему, что я не боюсь его странностей, и доказательствам этим не было конца… Это действительно похоже было на то, как усыновленные дети проверяют приемных родителей, творя непотребства – я слышала такие истории от друзей-волонтеров. Похоже, эта черта у него оттуда. Но он уже давно не ребенок, да и я ему не мама. А еще он не знает, что мы с ним похожи не только творческими натурами. Что у меня тоже есть жесткая, агрессивная сторона, которая позволила мне зарабатывать в сложной сфере искусства. Помогла не остаться на улице, когда у меня хотели отжать квартиру. Она всегда появлялась, если меня загоняли в угол.

Я набрала воздуха и рявкнула:

– Да как же ты заебал! Почему ты нихера не можешь сделать по-человечески?! Тебе обязательно максимально унизить тех, кто тебя любит, да? Чтоб они вокруг тебя еще сильнее плясали и убеждали, какой ты невъебенный?! Да, я это все говорила! Три дня назад! И про любовь, и про свадьбу! Доволен? Держи свадебный подарочек! – я швырнула в него сначала ком салфеток, потом – пачку старой жвачки, которая завалялась у меня в кармане, а напоследок выхватила у оторопевшего врача легкую и влажную интубационную трубку и гулко огрела ею Колина по голове.

– Вы что творите?! – тонко закричал врач. – Это медицинское оборудование!

– Не кричите в реанимации! – сбежались к нам со всех углов медсестры.

– Зовите охрану, тут сумасшедшая! – продолжал надрываться врач, хватая трубку с одеяла и начиная баюкать ее, как младенца. Я махнула рукой и просто развернулась, чтоб уйти. Меня не волновала сейчас ни охрана, ни возможные штрафы и суды, – да даже если бы меня обещали казнить, все равно я бы не остановилась. Казалось, задержать меня здесь, когда я в таком бешенстве, может только наряд спецназа.

Или знакомые жесткие руки. Колин схватил меня сзади, буквально запеленав, и так и держал в чем-то среднем между захватом и объятием. На меня навалилось тепло его тела, и я вдруг через стену бешенства поняла, как страшно я по нему соскучилась.

– Прости меня. Ты права, – прошептал он над моей макушкой.

Раздался панический голос врача:

– Вы что, с ума сошли?! Нельзя вставать! Держите его кто-нибудь! Сейчас у него давление рухнет!

Колина и правда шатнуло вместе со мной, будто мы оба крепко выпили.

– Отпусти, я тебя не удержу! – взвизгнула я в панике.

– Я держу! – на два голоса заголосили Оксанка и Женек. Колин разжал руки и то ли сам, то ли с их помощью прянул от меня назад.

– Не шумите в реанимации! – тоненько пищали медсестры.

– Мы будем кричать шепотом! – обещающе шипела Оксана.

– Катетеры! – стонал врач. – Катетеры!

– Я отключил, – отзывался Колин тихо и хрипло. – Не переживайте.

Я резко обернулась: он полулежал на кровати, бледный почти до зелени и, собственно говоря, голый, как и все пациенты реанимации, только кое-как наброшенный хвост одеяла не делал нашу сцену из просто идиотской еще и 18+. Очень худое, но очень сильное тело: из-за отсутствия жира прекрасно видны были те самые «мускулы», по которым страдали героини бульварных романов; выемки от автоматной очереди на груди, центральный катетер, по-прежнему торчащий над ключицей – не повредили, слава богу!

– Да что же такое вы все творите?! – шепотом воззвал к небесам ушастый врач и обратил на нас с Колином маленькие слезящиеся от ужаса глаза: – Вам нельзя было вставать! А вы вообще не подходите! Вы чокнутая!

– Оставьте ее в покое. У нас вся семья… – Колин закашлялся. – …Такая. Буйнопомешанная.

– Я нормальная, – отрезала Оксанка.

– Только скажи еще что-нибудь такое же тупое, и я уроню тебе на бошку монитор давления, – пообещала я.

– Не трогайте ничего! – взвизгнул врач.

– Ну что вы, я пошутила. Завтра принесу, чем буду его бить, из дома.

Нас прервал судорожный, захлебывающийся смех. Это Женек, согнувшись в три погибели, хлопал себя по коленкам и аж икал:

– Ну вы дали! Офигеть! Ты, шеф, как всегда! На ровном месте эту… кадриль развел! А Ксюха тоже… ничего! Реально, вы оба чокнутые!

– Видимо, да, – сказала я и со вздохом кивнула Колину: – До завтра. Я сейчас лучше пойду, потому что если мы сейчас продолжим разговор, меня все-таки арестуют. Постарайся не умереть, а то мне некому будет высказать то, что я собираюсь высказать.

Он, по-прежнему бледный, все-таки улыбнулся:

– Постараюсь.

Оксана вышла почти сразу после меня – а перед этим, могу поклясться, за дверью раздался звук чего-то очень похожего на подзатыльник. Судя по тому, как заржал Женек и что-то снова испуганно зашептали врачи, так оно и было.

– Поехали к нам, – сумрачно сказала она. – Или вообще никуда не поехали. Выпьем. Погуляем.

– А, пошли, – я залихватски махнула рукой. После всего случившегося алкоголь выглядел логичным завершением.

Из реанимации выглянул Женек:

– Девки, куда вас отвезти? Поздно уже.

…В общем, мы поехали в какой-то бар. Женек выпил бокал пива и захрапел, положив голову на столик, а мы с Оксаной заказали набор каких-то маленьких коктейлей, и, выпивая их, становились все пьянее и откровеннее.

– Ксюшенька, ты нас только не бросай! – трясла меня за руку Оксанка, глядя в глаза окоселым взглядом. – Ну, братец дебил, зато я смотри какая хорошая! Как он тебя взбесит, жалуйся мне, я его поколочу. Чего тебе руки трудить! А я его с детства бью!

– Сама умею драться! – мотала головой я. – Ничего мне ни от кого не надо! Вы меня все считаете слабачкой!

– Я не считаю! Вот те крест, не считаю! Ты просто святая, что так долго терпела! Его Катька ушла – и правильно сделала… Но ты не уходи, ладно? Как он без тебя будет?

– Оксан, да чего ему сделается? После Катьки ведь прекрасно жил.

– Ничего не прекрасно, он год так переживал, что даже антидепрессанты пил… Но Катьку он меньше любил. П-прям намного. Ей он вроде нормально предложение сделал.

– Ты издеваешься?

– Да неее… Братец самый дебил с самыми любимыми.

– И поэтому я должна терпеть его выходки?

– Н-нет, потому что ты же его тоже любишь… Попробуй этот коктейльчик, дыня какая-то.

– Правда, дыня. Ну и люблю, но что мне с ним таким делать? Правда, что ли, бить, как сегодня?..

– Конечно! Его иногда т-так т-только и можно в себя привести! Ты не смотри, что он типа умный – знаешь какой он в детстве был драчливый?! А х-хочешь, – она, хихикая, наклонилась через стол, – я тебе секрет про него расскажу?

– Н-ну?

– У него трех зубов спереди нету!

– Как нет, есть же…

– Да это коронки! А знаешь, как он их выбил? Гулял с компанией шпаны и наркош, они прискреблись к какому-то деду, а т-тот оказался бывшим спецназовцем! Он их раскидал, а Колин мордой об карусель детскую треснулся, – и все, нету з-зубов!

– Господи, какой идиот…

– А я тебе про что? Но это ему лет двадцать было. С тех пор он еще много чего натворил. Р-расказать?

– Н-не надо, – я помотала головой. – Н-не хочу гадких тайн. Это мне не поможет. Р-разлюбить не поможет. Он ведь и сейчас меня не обзывал, а говорил про свадьбу… Мои же слова напомнил. Я не думала, что он слышал!

– Я ж тебе г-говорила, что без сознания они тоже слушать могут. Теперь он с теб-бя не слезет, – Оксанка выразительно воздела палец, а мне при словах «не слезет» краска бросилась в лицо. Вот черт! Как хорошо, что Колин меня не видит, а то бы подумал, что ради секса с ним я готова про все забыть!

Машинально я вытащила телефон и посмотрела в наш чат, ожидая там увидеть километровое сообщение с извинениями. Вместо него висело ехидно-деловитое:

«Вы там с сестрицей хоть закусывайте, а то завтра вам будет хуже, чем мне. И Женьку не забудьте разбудить, пусть вас до чьего-то дома доведет. Спит ведь небось, зараза».

Я вздрогнула: иногда способности Колина граничили с ясновидением. Отвечать не стала, просто поставила молчаливый лайк. Да, надо уже будить Женька и собираться по домам. Завтра снова в больницу…

Наутро я проснулась с ощущением похмелья: и физического, и эмоционального. Было плохо, обидно и муторно, будто к чистому потоку, с которым у меня ассоциировались наши отношения, подмешалась какая-то грязь и глина. Еще недавно мне казалось, что раз Колин пришел в себя, то для счастья больше ничего мне не надо – но нет, оказывается, некоторые вещи мешают полноценно радоваться. Я не умела долго находиться в военном положении – мне легче было просто устраниться и избегать того, что меня нервировало. Поэтому сейчас больше всего мне хотелось просто под каким-то предлогом (а то и без него) не появиться в больнице. Если оживший Колин успел набрать свою обычную энергию и активность, то последнее, чего я хочу, – это снова с ним бодаться, выслушивать ехидные замечания и проходить полицейские проверки. Не то чтобы я даже хотела его бросить, несмотря на вчерашний трэш: но я хотела внять его же совету и поберечь себя. Поэтому, еле поднявшись с кровати и с омерзением посмотрев в окно на серую слякоть, открыла мессенджер, убедилась, что там лежит парочка робких видео про китайца (значит, все-таки жив и неплохо себя чувствует, собака) и принялась выдумывать.

Правдоподобно врать научил меня сам Колин, как-то прочитав целую лекцию, которую я намотала на ус.

– Знаешь, Ксюш, почему люди часто попадаются на вранье? – сказал мне он. – Потому что слишком много выдумывают. Самое главное правило хорошего вранья – говорить как можно больше правды и заменять только один-два факта, которые в общем потоке не заметны, но служат твоим целям. Во-первых, это полезно, если тебя начнут проверять, а во-вторых, это удобно, потому что ты сам не путаешься, где чего ляпнул.

Вспомнив его слова и применив их, я довольно быстро написала следующее сообщение:

«Ты вчера был прав, а я не умею пить. Что с Оксанкой, не знаю, но мне прямо жутко плохо. Скорую, конечно, не надо, но голова болит, на свет смотреть не могу и тошнит. Я помню, что обещала вчера тебя огреть чем-то домашним, но все-таки сегодня, наверное, не смогу доехать до больницы. Если что-то срочное будет, пиши или звони, но если все более-менее нормально, я бы, честно говоря, поспала».

«Спи, конечно, – отозвался Колин. – Нет ничего срочного».

По этому краткому сообщению трудно было понять его состояние и настроение, но я решила, что раз он так быстро и разумно отвечает, значит, относительно бодр и, насколько это возможно для него, в своем уме. А что касается настроения, то я впервые за долгое время не хотела его разгадывать. Надо иногда думать о себе.

Я вдруг поняла, что соскучилась по своим тихим вечерам, по увлеченному творчеству, когда мне никто-никто не мешал и никому не было до меня дела. Колинова любовь была, конечно, сильной и глубокой, но слишком бурной, как и он сам, и периодически сносила меня, как поток. Просить его утихомириться было обычно бесполезно, так что сейчас самое время воспользоваться тем, что он физически не может до меня достать.

Я провела суперспокойный день. Листала ленты соцсетей, смотрела, полуприкрыв глаза, какие-то скучные передачи, тихонько играла на пианино. Потом вышла погулять вместе с Тобиком (он удивленно посмотрел на меня, нечасто мы его так баловали), пошаркала ногами по слякоти и сугробам. Снова зашла в квартиру, вымыла лапы псу и вычесала его густую шерсть. Остаток вечера мы дружно продремали, свернувшись рядом на кровати. Колину я, конечно, написала пару раз с вопросами о самочувствии и, опять же, правдиво сообщила, что мне вроде постепенно легчает. Он ответил что-то нейтральное, за что нельзя было зацепиться глазом или эмоциями, и прислал пару картинок – в общем, к счастью, ничего экстраординарного не произошло. С трудом разлепив глаза в полночь, я сообщила, что совсем засыпаю, и уснула, не успев дождаться ответа.

Следующим утром я проснулась поздно и обнаружила, что накаркала, привирая о своем плохом самочувствии: я реально почти не могла подняться с кровати, потому что у меня резко начались месячные и жутко кружилась голова. В панике я написала Оксанке, не может ли она приехать хотя бы после работы. Та примчалась в свой обеденный перерыв, принесла мне прокладок, сделала кофе и насыпала обезболивающих. Колину я, конечно, тоже отписалась, чтобы не дергался, и заодно спросила о самочувствии. Он сказал, что чувствует себя нормально, и я со спокойной душой приняла таблетки и после Оксанкиного ухода принялась отлеживаться. Досмотрела сериал, который никак не получалось до того посмотреть, поосваивала новую музыкальную программу. К вечеру мне полегчало, о чем я сообщила Колину и сказала, что завтра уж надо бы приехать.

Но на следующий день мир как будто сговорился нарочно продлить мой отпуск от Колина: в восемь утра мне позвонил панический режиссер фильма, для которого я делала музыку, и проорал, что показ через две недели, а они обнаружили, что надо доснять еще три сцены, поменять местами другие пять сцен и, соответственно, переделать часть музыки. Часов до девяти мы выясняли, в каком порядке действовать, потом договаривали в переписке друг с другом и музыкантами, и только в 11 я, наконец, поняла, что написать Колину, на сей раз безо всякого вранья:

«Слушай, у меня тут кошмар с музыкой. Петров решил переделать полфильма, сроков никаких, мне нужно сегодня быть на студии. И я даже совсем не понимаю, когда освобожусь и успею ли до конца часов посещения. Мне это самой не нравится, давай я к тебе пошлю Оксану или еще кого-то?»

«Зачем, я и сам могу им написать и даже позвонить, – ответил Колин после паузы. – Да и ничего срочного мне не надо, не беспокойся».

Я облегченно выдохнула, лайкнула его текст значком «большой палец вверх» и понеслась собираться, потому что Петров снова начал обрывать мне телефон.

Дальше началась обычная суета и паника, которая бывает в творческих проектах, когда их надо было доделать «уже вчера», а половина не готова. Мы несколько раз переместились из студии в студию, собирая разных людей. И наша последняя студия очень удачно очутилась недалеко от Склифа. Еще удачнее, что к шести часам все так ухандокались, что объявили перерыв на час, чтобы пройтись и поесть кто где. Я решила этим часом и воспользоваться, чтобы все-таки заехать к Колину. Поскольку у него теперь появился рот, я захватила в ближайшем магазине парочку яблок – знала еще по бабушке, что в Склифе кормят неплохо, но катастрофически недодают свежих фруктов и овощей. И в шесть пятнадцать уже привычно бежала меж мрачных корпусов.

В регистратуре, которая была на первом этаже, меня вдруг напугали.

– Розанов? – переспросила усталая женщина в окошке. – В реанимации таких нет.

– А… – я еле заставила себя соображать. – А… где-то еще?

– Где? В отделении?

– Ну да.

Она невыносимо долго копалась в компьютере, после чего с зевком сообщила:

– Да, верно, переведен в палату. Номер 11. Лечащий доктор – Солнцева.

– К нему можно?

– Ну оформляйтесь…

Я сердито бросила ей паспорт. Она снова так долго копалась, что от перерыва уже оставались рожки да ножки, но все же выдала мне заветный пропуск и вяло кивнула на проходную.

Одиннадцатая палата оказалась прямо на первом этаже. Когда я туда заглянула, на меня устремили унылые взгляды четверо лежащих там мужчин. Вид у них был изможденный, двое кашляли, один, сгорбившись, сидел в телефоне. Тот, кто был самым бодрым на вид, какой-то пожилой узбек, поинтересовался:

– Вам чиво, деушк?

– Мне нужен Колин… Ну, высокий такой, волосы длинные. Он с вами лежал?

Узбек заулыбался и закивал головой:

– Да-да, с нами, ты прахади, падажди. Он, наверна, на улице курит.

– Где?! Что делает?!

– На улице. Ты выдь атсюда налево, там крильцо, все наши туда ходят.

– Но у вас же у всех больные легкие! – ужаснулась я. – Какое курение?!

– Скучна, – вздохнул узбек, будто это что-то оправдывало, и прикрыл и без того узкие глаза. Я вышла из палаты и пошла в указанном направлении, не зная, что и думать. Колин курил очень редко – я застала всего раза три – да и то быстро прекращал. Как таковой зависимости у него не было, и я вообще подозревала, что он курит просто чтобы больше быть похожим на «нормального среднего человека». Но тут-то зачем? Когда у него и без того воспаление легких? Какой-то бред.

Дверь на курительное крыльцо я нашла по струе холодного воздуха и медсестре, деловито топающей оттуда, дыша ядреным табаком. Дверь она оставила приоткрытой, и она светилась проемом – в отличие от полутемного коридора, крыльцо было прекрасно освещено.

Я сразу увидела на ней Колина. А вот он меня не заметил. Мне предоставилась редкая возможность посмотреть на него обычного, не нацеленного на меня, поэтому я застыла и затаила дыхание, вглядываясь.

Он был без верхней одежды, в джинсах и своей бессменной серой толстовке. В лицо ему бил мелкий колкий снег, пряди волос перекидывало назад ветром – он не менял позы, как будто не чувствовал холода. Держа между пальцев неизвестно где добытую сигарету, он медленно и задумчиво выдыхал дым, глядя в никуда (я видела его в полупрофиль). В лице его, обычно подвижном, застыло какое-то усталое отвращение, которое относилось непонятно к чему. То ли от сигареты, то ли от ветра он несколько раз кашлянул глубоким мокрым кашлем и раздраженно хлопнул себя по груди, потом вытащил мобильник, мельком глянул в экран и резко сунул его обратно в карман. Усталость и отвращение при этом дошли до максимума и превратились почти в омерзение. Что ему так не нравится? Мои сообщения, что ли? Ой, я же ему не написала, что зайду в перерыве.

– Колин! – окликнула я и сделал шаг на свет.

Он вздрогнул, будто я вырвала его в реальность из загробного мира. Лицо его ожило: поверх тусклого отвращения мелькнула растерянность и какая-то жалобная радость, яркие глаза широко открылись, сразу убавив ему возраста. Он схватил меня за руки своими совершенно ледяными руками:

– Ксюша! Ты откуда взялась?

– Так я же говорила, что постараюсь зайти. Перерыв у меня, а студия как раз рядом со Склифом. Ты лучше скажи, зачем ты куришь в первый день после реанимации? Ты чокнулся?

– Не первый, а третий, меня еще позавчера перевели, – беззаботно поправил Колин, так и не ответив на основной вопрос. – Пошли внутрь, чего стоять на холоде.

– Вот именно, зачем ты здесь стоишь? Ты хочешь обратно в реанимацию?

– Да нет, конечно… – он замолчал на несколько секунд, будто вообще забыв, о чем начал договорить, и наконец скомканно закончил:

– В палате шумно, я просто устаю. А сигареты в небольшом количестве ничего… Бронхи немного расширяют. Откашливаешься.

Об этом мы говорили, уже уйдя с леденящей улицы и встав у стены возле батареи. Колин, говоря, наклонялся ко мне, и по его дыханию я сразу поняла, что никакого «небольшого количества» сигарет не было. Похоже, он тут дымил вообще без перерыва. Мои мысли подтвердила идущая мимо пожилая медсестра, которую я знала по реанимации.

– Госссподи! Опять курил?! – грянула она басом. – А ну иди в палату! Мы над тобой сколько старались, а ты чего?!

– Порчу вашу работу, да? Ладно, извините, больше не буду, – сказал Колин почти без выражения.

– Госссподи! – повторила медсестра. – Вечно эти мужики как маленькие!

Она ушла, качая головой. Я тоже ею покачала и сказала укоризненно:

– Я принесла тебе яблоки.

– Спасибо, Ксюш, – он взял из моей руки пакет и оперся спиной о стену: наверное, тяжело было долго стоять. Я наклонилась вперед и тоже прислонилась к нему, обхватив его за талию:

– Фух, наконец-то я до тебя добралась.

Колин вздохнул то ли устало, то ли облегченно и так же крепко меня обнял за плечи. Разговаривать нам обоим почему-то было трудно и не очень охота. Мы битых десять минут простояли так, будто в летаргии, а потом Колин медленно и неуверенно склонился ко мне. Но я была не против и позволила поцеловать себя. Из-за табака поцелуй отдавал каким-то костром, но мне все равно не хотелось отрываться от его губ. Целовались мы минут пять – до тех пор пока не услышали разговор очередных медсестер:

– Кто это там? Чем они заняты?

– Ой, да пошли скорее, это ненормальная парочка из реанимации.

– Это которая девчонка дралась с Иваном Сергеевичем насадкой от ИВЛ, а парень за ней гонялся весь в катетерах?

– Да, да. Мне как рассказали, я прямо..

– Между прочим, – громко сказал Колин, – мы еще и кусаемся. Так что бегите быстрее.

Медсестры действительно убежали с веселым подвизгиваньем: видимо, на их работе было мало поводов для развлечений.

– Ну мы и устроили, нас теперь век будут помнить, – хихикнула я.

– Вот она, слава Герострата! – философски изрек Колин, снова невольно показав свою широкую эрудицию. – Но проходит быстро. Вчера уже обсуждали мужика с делирием, который приглашал всех врачей на бал и танцевал со стойкой от капельницы. Завтра еще чего-нибудь будет, но, надеюсь, без меня. Достаточно я тут посидел, буду дома долечиваться.

– Правда? – я радостно схватила его за руки, но потом засомневалась: – А вдруг пойдут какие-то осложнения? Тем более, ты зачем-то курил. Что тогда делать будем?

– Ну, эуфиллин себе вколю – в первый раз, что ли. Не развалюсь.

– Колин, зачем ты так к себе относишься? – сказала я с упреком. Он посмотрел на меня, и снова в лице его мелькнуло усталое отвращение – только, кажется, не ко мне… А к себе самому??

– Нормально я отношусь, – сказал он тускло. – В соответствии с тем, что вытворяю.

– Слушай, я честно приехала, как только смогла. Это похмелье, потом голова, потом фильм… как нарочно.

– Так я разве в претензии? Я удивился, что ты вообще пришла.

Его тихие слова мгновенно внесли ясность в странную картину происходящего. Он действительно не ожидал, что я приду. Не сегодня, а, кажется, вообще. Из-за громкости и манеры постоянно чем-то и кем-то командовать я иногда забывала о том, что на самом деле заметила еще в первые дни нашего знакомства: Колин мог испытывать к самому себе уважение, если делал что-то, по своему мнению, стоящее, но любить он себя не любил совсем. И нелюбовь эта и правда в каких-то случаях доходила до отторжения и отвращения. Я видела эти вспышки, когда у него что-то не получалось в расследованиях, просто не так ярко и продолжительно. Сейчас же он, видимо, считал, что ничего, кроме моего исчезновения из его жизни, он не заслуживает.

– Кончай ты дурить, – я хлопнула его по груди ладонью. – По-настоящему я хотела от тебя отдохнуть только первый день. Остальное – это были совпадения. Ешь яблоки, может, хоть чуть отраву скомпенсируют, а я побежала. Закончу – позвоню.

Я действительно позвонила, и мы болтали, пока я ехала домой в такси. Потом позвонил он: на ночь, и мы еще поговорили.

А утром я проснулась от щелчка дверного замка. Тобик завизжал от счастья и бросился в коридор вприпрыжку.

– Привет, песик, привет, – раздался знакомый голос, в котором осталось совсем немного хрипа. – Ни хрена я не принес, кроме себя, не надейся… Проходи вперед, чего ты тут восьмеришь?

Тобик ракетой вылетел в комнату. За ним вышел Колин.

Как же он отличался от того изможденного, несчастного человека, страдающего от ненависти к себе, которого я видела вчера! Голову он, видимо, вымыл, блестящие волосы рассыпались по плечам, как в рекламе, лицо было чуть осунувшимся, зато нормального смуглого цвета. А глаза, несмотря на карий цвет, как будто сияли, мягко светясь изнутри.

Я выскочила из постели в чем была, то есть в затрапезном халате с пятнами от еды, и бросилась к нему обниматься. Он, приподняв под мышки, поцеловал меня: от запаха сигарет не осталось и следа. И, раз приподнимает, значит, силы есть…

– Привет, – сказала я, глядя в его посветлевшие глаза. – Тебя так быстро отпустили или ты сбежал из больницы через окно?

– Да ладно тебе, кому я там сдался. Написал отказ от дальнейшей госпитализации да ушел. А чего мне там делать? Температуры почти нет, какие таблетки пить, я знаю, тараканов, рэп через плохой динамик и узбекские песни не особо люблю…

– Это ты про что?

– Это я про палату.

– А-а-а, – я вспомнила старого узбека, который говорил «скучно», и рассмеялась. – Да, про тараканов в Склифе мне еще бабушка рассказывала. Говорила, они там огромные.

– По-моему, обычные – хотя, может, я просто насекомых не боюсь, а она боялась – тогда они бы ей показались большими.

– Совсем никого не боишься? – я, придерживая его за талию, откинулась назад и посмотрела на него со смесью радости и зависти. – Даже пауков?

Колин рассмеялся:

– Почему «даже»? Они в нашей полосе маленькие. Паук размером с ладонь меня бы все-таки насторожил… Но вообще мои самые большие страхи – невещественные.

– Знаю, – вздохнула я. – Ну сегодня ничего бояться не надо. Будешь отдыхать и выздоравливать.

День был хороший. Я кормила Колина нормальной едой, мы разбирались с мелкими хозяйственными вопросами, он немного дремал, пил какие-то выписанные ему таблетки, вечером мы гуляли вместе с Тобиком (тот снова был удивлен).

А потом наступила ночь. Лечь мы легли, но нам не спалось, и не только потому, что Колин лежа все время подкашливал. Соскучились мы друг по другу адски, но, как это часто бывает после долгого перерыва, секс вышел неловким и немного разладился: у Колина не получилось меня дождаться, видимо, слишком много накопилось напряжения. После этого он начал было, по своему обыкновению, длинно и путано извиняться, но я прервала его словами: «Милый, если у тебя есть силы, давай лучше еще раз попробуем».

Второй раз и правда вышло намного лучше. Колин двигался медленнее, и я могла расслабиться и постепенно снова привыкнуть к нему: к его поцелуям, тяжести его тела, к его иногда очень резким движениям, когда он, забываясь, на несколько секунд совсем отпускал контроль.

Потом мы, еле дыша, улеглись рядом. Колин сказал «Я тебя люблю» и снова закашлялся.

– Я тебя тоже, – шепнула я. – Попробуй лечь набок, может, лучше будет?

– Мне уже хорошо, – шепнул он в ответ и поцеловал меня.

Следующее утро началось забавно: часов в девять позвонил подчиненный Колина, старший лейтенант Перепелкин, которого сам Колин называл Андрюшкой, поскольку был старше лет на пятнадцать. Колин, не вполне проснувшись и не желая выпускать меня из объятий, чтобы подносить телефон к уху, ткнул в кнопку громкой связи, и мы оба услышали сбивчивый, полный трудолюбивого старания голос:

– Колин, здравствуй, извини, я знаю, что ты только вышел из больницы, просто Вера Николаевна сказала, что новогоднюю стенгазету надо уже делать. В общем, нужны стихи. Про то, что наши работники в этом календарном году поймали рекордное количество маньяков…

– Рекордное – это двоих, считая моего? – уточнил Колин.

– Ну… да. Но ты же сам понимаешь, что это много, потому что обычно мы ни одного не ловим. В общем, у нас есть картинка – я тебе сейчас переслал – как полицейский задерживает преступника. Нужна стихотворная подпись.

Колин отнес телефон подальше от глаз, держа его над моей головой.

– Стихотворная подпись? Это что-то вроде: «Его сильная рука крепко держит маньяка»?

Я прыснула со смеху. Андрей остался серьезен, как протокол задержания.

– Да-да, что-то такое, – сказал он. – Только, по-моему, там ударение должно быть другое… Не маньякА, а маньЯка.

– Ловит он для вас маньяка как не всякая собака?

– Почему собака? – забеспокоился Андрей. Я беззвучно тряслась от смеха.

– Ну а почему бы нет? Я тебе чего, Пушкин? Ты меня вообще разбудил. Бери что дают.

– А может быть, что-то полиричнее?

– Листья с дерева опали, наступил осенний мрак; И стоят, полны печали, полицейский и маньяк?

Я не выдержала и начала тихонько визжать.

– Ладно, – сказал Андрей. – Спасибо, Колин. Попробую что-нибудь сделать: возьму твое, свое добавлю… Выздоравливай.

– Спасибочки, – Колин отключил связь и зевнул, а потом закашлялся.

– Как это у тебя получается? – икнула я, утирая смеховые слезы.

– Идиотские стишки? Да это же легко. Я ими хоть говорить могу.

– Ты талант!

Колин рассмеялся сквозь кашель:

– Вот ко всем бы так легко приходила слава. Смотри, я скоро от твоих восторгов возгоржусь, напишу поэтический сборник страниц на двести под увлекательным названием типа «Рассветная заря» и заставлю тебя его прочесть от корки до корки!

– А если я откажусь?

– Это ты зря: мы, поэты с пистолетами, очень обидчивы.

Я повернулась к нему и обняла за шею:

– Но ты ведь и серьезные стихи когда-то писал?

– Да, бывает иногда, но я их обычно теряю, потому что записываю на чем попало или не сохраняю. Ну реально, кто это будет читать добровольно.

– Я! Честно слово!.. А про меня ты, кстати, что-нибудь когда-нибудь писал?

Колин явно смутился: на его жестковатом лице эта редкая для него эмоция смотрелась забавно:

– Ну, в каком-то смысле, да, но…

– Ладно-ладно, – я понимающе погладила его по волосам. – Потом прочтешь, если захочешь. Мне тоже не по себе, когда у меня резко требуют показать песню, которую я еще не доделала. Завтракать будем?

– Будем, – согласился Колин без интереса: увы, сколько я его ни пробовала кормить разными блюдами, по большей части он все равно воспринимал еду как топливо.

С завтраком возникла неожиданная заминка, потому что оказалось, что и раковина, и даже плита заставлены грязной посудой.

– Ой, извини, пожалуйста, я всю твою квартиру завалила, – я поспешно попыталась вытащить из посудной гущи заплесневелую тарелку, чуть не задохнулась от вони застоявшейся грязной воды и плюхнула ее обратно. – Просто с этой больницей было ни до чего, я знаю, ты терпеть не можешь, когда я твое жилье закидываю… Лучше сядь за стол, пока я вымою: воняет же.

– Мне не воняет, у меня слабое обоняние. Еще и затерлось от работы с покойниками, – он замолчал и вдруг обхватил меня сзади так, что мыть тарелку стало неудобно и она бестолково повисла в моей руке, капая пеной. Колин негромко сказал:

– Выходи за меня замуж, и тогда квартира будет не моя, а наша, и ты сможешь заваливать ее с полным правом.

Я поняла, что это была попытка исправить неприятную сцену в реанимации. Конечно, по канонам среднего человека в таком предложении – среди грязной посуды, без цветов, кольца и прочего – тоже не было ничего нормального, но я Колина знала уже хорошо и понимала, что это максимум, который он может сейчас выдать. А дальше, если я хочу, нужно подсказывать.

Я прокашлялась:

– Колин, я ведь уже согласилась выйти за тебя, и я этих слов обратно не забирала. Только можно мне все-таки…

– Тогда выбери дату, – не дал он мне докончить.

– Ой. Я в больнице сказала «В следующем месяце»… Февраль обязательно? Так обычно такая мерзкая погода…

– Нет, необязательно, я же говорю, ты выбери.

– Лето, конечно, красивее в смысле фото, – я положила в раковину недомытую тарелку. – Но до него далеко. Май – месяц аллергии, еще гости будут чихать… Может, хотя бы март? Или апрель?

– Смотри сама, – шепнул Колин.

– Ладно, март, – вздохнула я. – Понимаю, ты уже заждался.

– Я могу подождать до середины апреля, вдруг трава для фото появится, если повезет, – предложил Колин самоотверженно, но я уловила в его голосе тревогу и мотнула головой:

– Да ладно, март так март. Есть шанс на солнечный день. Так вот, о чем я хотела сказать, когда ты меня прервал… Я понимаю, что красиво обставлять ты ничего не любишь, но все-таки это предложение замуж, оно не так часто бывает в жизни… Может, как-то украсим?

– Цветы, кольцо, рестораны? – быстро понял Колин. – Пожалуйста, только скажи мне свой размер кольца, а лучше вообще пошли со мной вместе в магазин, потому что я не знаю, что тебе понравится. Да и цветы тоже. Не дарить же тебе какие-то пошлые красные розы с бантиком или как там обычно бывает.

– Я люблю тюльпаны. Их сейчас не достать, конечно… Так что и розы пойдут, и ничего они не пошлые. Мне все равно было бы приятно. Ты же мне никогда не дарил цветов.

Колин заглянул сбоку мне в лицо со странным видом. Кажется, он не мог поверить, что мне, как другим женщинам, могут нравиться «пошлые» букеты и обычные знаки внимания. Я с силой закивала, и тогда он нерешительно сказал:

– Слушай, я не против, если тебе это нужно. Цветов, колец и так далее. Только можно я не буду ничего говорить с одним коленом посреди какой-то кафешки? Я не стесняюсь, просто для меня это дико неестественно, и значит, придется кого-то изображать, а это последнее, чего мне хочется в вопросе свадьбы.

– Нет-нет, что ты! Ведь мы уже поговорили, зачем колени? – я тоже почему-то забеспокоилась. – Цветов хватит. А насчет кольца – надо купить скорее обручальные.

– Да, и в моем случае это будет трудной задачкой, – Колин задумался, наконец, выпустив меня из объятий. Я принялась поспешно дотирать тарелку. – Надо, чтобы оно и не было слишком тонким, иначе тут же помнется, и не сильно мешало при обращении с оружием. Хотя все равно придется то и дело снимать, ничего не поделаешь.

За завтраком мы лазили по интернет-магазинам в поисках колец, после чего Колин с помощью доставки купил букет из разных смешанных цветов (перед этим неромантично показав его мне и спросив, нравится ли). В результате букет я получила не столько от него, сколько от курьера, но махнула на это рукой.

Колин то ли устал от обсуждений колец, то ли был еще слабым после больницы – к обеду его начало клонить в сон, и он задремал в маленькой комнате. Я же сидела в большой комнате на диване, рассеянно глядя в окно и периодически ощупывая и обнюхивая букет (он был воткнут во флористическую губку).

И вдруг в нос мне уткнулась упругая бумага. Я запустила руку меж двух роз неестественно-синего цвета и вытащила глянцевый листочек. На нем было напечатано:

«Ксюша, ты спрашивала, писал ли я о тебе стихи. На обороте стихотворение, которое я написал в день знакомства с тобой. Я не уверен, что оно не странное, поэтому, если не понравится, можешь взять на тумбочке наличку и купить себе каких-нибудь конфет для моральной компенсации. Я тебя люблю».

Я перевернула листок. Передо мной побежали ровные строчки:

Вчера я был другим человеком.

Сегодня новый. К добру ли, к худу…

Нет, я не умер, не стал калекой,

И все же прежним уже не буду.

Я достаю планы дел вчерашних

И с изумленьем смотрю на списки:

Буквально все для меня неважно,

И как я думал такие мысли?

Что суетился, зачем канючил,

И чем все время был недоволен?

Эх, кабы знать, что вчерашний случай

Поднимет выше тех колоколен,

С которых пялился я на землю,

Себя всезнайкой воображая.

Своим же мыслям с трудом я внемлю,

И голова моя как чужая.

Я-прежний знал, что, любовь любовью,

Но дело более неотложно.

Я-новый глазом глядит коровьим:

Какое дело – мне думать сложно!

А что мне просто? Смотреть, как тихо

Восходит солнце над темным лесом.

Искать, где скрылось лесное лихо,

Рубить драконов, спасать принцессу…

Потом держать ее руку вечно -

И это будет мечты пределом.

…Я был другим до вчерашней встречи:

Самодостаточным. Но не целым.

Колин все еще спал, и, поскольку, в отличие от меня, принцессой не был, разбудить его нежным поцелуем не удалось: пришлось трясти.

– Это прекрасное стихотворение, милый, – растроганно сказала я, дождавшись, когда он приоткроет глаза. – Про меня такого никогда никто не писал… Да и даже без меня: оно просто очень хорошее! Неужели ты сам этого не видишь?

Он качнул головой:

– Нет. Но я рад, что его оценила именно ты.