Читать книгу Принцесса и рыцарь. Жизнь после. Рассказы - Кристина Выборнова - Страница 9

Первое время, пока мы с Ксюшей встречались, у меня превалировали два основных ощущения: какого-то нереального, кристаллического счастья и предчувствия, что это счастье держится на одной сопле, которую может оборвать любой неправильный чих. С одной стороны, мне хотелось познакомить ее с сестрицей и коллегами, а с другой я опасался, что она сочтет их еще более придурковатыми, чем я – а то, что она периодически считала меня придурковатым и раздумывала, не зря ли ввязалась в такие отношения, было прекрасно видно. С одной стороны, я боялся все испортить, а с другой становился от этого более нервным и делал хрень, которую в обычном состоянии не вытворял – в общем, меня сильно шатало.

Здравый смысл подсказывал мне, что излишней откровенностью и манерой вываливать под ноги близким все исподнее я скребу на свой хребет, но, к сожалению, скрытность я за всю жизнь смог обрести только по рабочим вопросам, а по вопросам личным в кругу родных мгновенно превращался в болтуна, которым и был с рождения. Например, я не был уверен, что правильно поступил, в первую неделю знакомства рассказав Ксюше о своих многочисленных хворях. Если даже врачи с сомнением посматривали сначала на меня, а потом на мою толстенную медкарту, словно задавая молчаливый вопрос «И как ты еще не сдох с таким анамнезом», то уж девушку, которая была меня и так моложе на семь лет, вряд ли вдохновляли инвалидные откровения. Нет, Ксюша, конечно, не морщилась, а сразу в своей манере начинала обо мне беспокоиться и заботиться, но все-таки стратегически я поступал не очень умно. Забота заботой, а брак браком. И вот в брак-то со мной она очень явно не торопилась.

Так сложилось, что у меня, при моем-то здоровенном шнобеле, всегда было плохое обоняние, зато очень хороший слух. Подслушивать я умел хорошо по долгу службы, и иногда это получалось у меня уже невольно, даже через три квартирные стены и шум воды. Так, невольно, я и подслушал Ксюшин разговор по телефону с ее подружкой, по имени, кажется, Аня – насколько я понял, она была певицей и тоже когда-то училась в академии Маймонида. Шумела вода, трещала сковородка, но Ксюшины слова я различал вполне четко.

– …Поженимся когда? – спросила она неслышимую мной Аню. – Ну, мало времени еще прошло, мы знакомы чуть больше двух месяцев. Нет-нет, он как раз хочет. Он мне прямо об этом несколько раз говорил. Это я сама… Ну, понимаешь… Страшновато. Нет, ну ты что! Ничего ужасного. Просто Колин такой человек… бездонный. Я не понимаю до конца, на что он… – она понизила голос, – …способен. То есть понимаю, но это по работе, а в жизни… Все же не понимаю. То есть вроде бы все нормально, но я боюсь, Ань – а вдруг станет не нормально, а мы уже поженимся? Вот как со Стасом. До свадьбы он себя идеально вел. А потом…

При упоминании ее бывшего мужика меня аж передернуло, внимание рассеялось, и я перестал нормально слышать, то есть подслушивать разговор. Что я конкретно испытывал, я и сам не понимал: какую-то гремучую смесь из ревности, досады и задетого самолюбия. Просто по Ксюшиным же (причем еще довольно мягким, как она сама) рассказам этот Стас был полнейший упырь, и ее подозрения, что и я могу оказаться таким же, меня просто оскорбляли. Но говорить об этом Ксюше прямо я тоже опасался, чтобы не выглядеть ревнивым скандалистом, так что предпочитал терпеть и скрипеть зубами, благо они у меня здоровые…

В общем, подслушанный разговор радости и надежд мне не прибавлял: смысл его сводился к фразе «Подозрительный он какой-то, скорее всего, в мужья не годиться, но я пока посижу подумаю, вдруг не совсем кошмар». Опять же, если бы я эту фразу вывалил Ксюше напрямую, она сто процентов бы начала со мной спорить, смягчать и убеждать, что я такой красавец и умница, что со мной хоть сейчас хоть на Луну. Нормальный мужик бы повелся на эти трели и успокоился или даже возгордился, но мне мешала профдеформация. На своей работе я научился видеть не только когда человек врет мне, но и когда он привирает сам себе. Поэтому понимал: Ксюша может совершенно искренне не замечать собственных же сомнений насчет меня, и от этого было еще тяжелее и тревожнее.

И, главное, стоило мне как-то наладить одно, сразу же вылетало другое. Я никогда не замечал, чтобы любовь могла мешать мне думать, но, видимо, все бывает в первый раз. В первый месяц наших отношений, когда я мысленно находился где угодно, только не на работе, мои показатели раскрываемости упали раза в два. Карга не особо ругалась, потому что даже в этом состоянии я был не хуже большинства наших гавриков, но внутренне это ощущалось как приступы страшной тупизны и глюк на ровном месте. Такое воздействие Ксюши на мои способности к расследованию я заметил уже сразу после нашего знакомства, когда чуть не превратил и так-то тяжелый процесс поиска и поимки маньяка в полный пиздец, упустив время и неаккуратно опросив свидетелей. Выкрутиться тогда удалось просто каким-то чудом: чисто на рефлексах, двадцатилетнем опыте сложных расследований и благосклонности судьбы, но бездна глюк мне открылась впечатляющая: почти по Ломоносову, глюкам не было числа, а бездне – дна. А самый ужас был в том, что я чуть не потерял саму Ксюшу: если бы ее не оттолкнул с пути пули маньяка ее коллега по волонтерскому отряду, Иван Иваныч, не представляю, чем бы это закончилось. А я только и мог, что показать ей рукой наш оперативный жест «ложись», который она ни хрена не поняла, чего я почему-то никак не ожидал. И сказать «ложись» голосом тоже почему-то не догадался. В результате все закончилось достаточно хреново, потому что Иван Иваныч был тяжело ранен и выжил каким-то чудом, а Ксюша понаблюдала, как я стрелял в маньяка на поражение: рука-сердце-голова – и, ясное дело, впала в шок.

Иван Иваныча мы потом не раз навещали в больнице, я привлекал даже своих знакомых врачей, уж больно хорошо мужик стоял одной ногой в могиле. Через месяц он вроде немного пришел в себя, но об активной жизни до сих пор речи не было, семья занималась его реабилитацией, а деньги на нее подкидывал в том числе и я – и тихо радовался, что в данном случае Господь взял с меня именно деньгами…

Поскольку расстаться с Ксюшей из-за работы (и вообще чего бы то ни было) я не мог, пришлось приспосабливаться, и ко второму месяцу это вроде бы получилось. Работал я все-таки немного хуже, но уже не настолько, внимательность в целом вернулась. Зато опять провалилось, где не ждали: начались проблемы с сексом. Точнее, не с ним самим, там-то у нас было все в порядке, а его желанием. Я вдруг обнаружил, что секс мне, оказывается, сильно нужен, и, если его нет, например, неделю, я начинаю раздражаться на ровном месте, говорить гадости и вообще звереть. Это открытие меня просто ошарашило, потому что такого не бывало даже в молодости, когда гормоны из ушей прут, и уж тем более я не ожидал это получить в сорок два года. Раньше мне даже особенно давить в себе желания не приходилось: внимание сразу автоматически переключалось на работу или еще какую-то активную деятельность. Сейчас же работа не помогала, а бесила еще больше – и вообще не помогало ничего, кроме самого секса, причем именно с Ксюшей, а не тихо в углу с самим собой. Впрочем, мастурбация меня и раньше-то не вдохновляла, а сейчас – и подавно. Нужен был, понимаете ли, живой объект. И все бы ничего, только этот объект иногда болел, был сильно занят на работе или просто был не в том настроении. И раздраженный я этого настроения уж точно улучшить не мог – только еще сильнее испортить. Поэтому я предпочитал в такие периоды держаться от Ксюши подальше, иногда даже на другой квартире, и дожидаться, пока секс снова станет ей интересен.

Как-то период без секса у нас затянулся дней на десять по куче объективных причин и неприятных совпадений. Ксюша болела, работала, ездила в гости к подруге в Ленинград, он же Петербург, а потом приехала ко мне жутко уставшая после поезда и плюхнулась рядом на кровать – очень близкая и теплая, но совсем недоступная. Некоторое время я молча лежал с закрытыми глазами – заснуть было без шансов, раздражение так и кипело, – после чего отодвинулся на другой край кровати. Но сделал это, кажется, слишком резко и шумно – Ксюша проснулась, потянулась ко мне и обняла, прижавшись всем телом.

Меня от ощущений на секунду просто выключило, а потом сознание начало мигать, как неисправный телевизор, так что я сам перестал понимать, делаю ли я что-нибудь, а если да, то насколько это плохо.

Ксюша не вырывалась, хотя, в очередной раз включившись, я обнаружил, что держу ее мертвой хваткой и еле дышу. Ткнувшись носом мне в шею, она прошептала:

– Ты что? Так соскучился? Сразу бы сказал…

Я не стал уточнять, так я соскучился или не так – к сожалению, если тебя угораздило родиться мужского пола, а девушка прижимается вплотную, шанса убедить ее в том, что мне ничего не надо, изначально нет. Поэтому собрал в кучку остатки мозгов и сказал про другое:

– Ксюш, да чего говорить, если ты только с дороги и видно, что устала. Не заставлять же.

– Устала, – призналась она, слегка зевая и снова утыкаясь мне в шею, от чего по мне судорожно пробежала толпа мурашек. – Ну и что. Даже если я сама не могу сейчас, у меня же есть… руки. Ну или еще как-то. Почему ты никогда ничего не говоришь, будто это что-то стыдное?

– Не стыдное. Не поэтому. Если ты устала, то это все способы исключает… Хоть руки, хоть ноги.

– Ох, милый, какой же ты замороченный, – прошептала она с нежностью, от которой мое и так-то колотящееся сердце забилось еще быстрее. А потом вдруг потянула с себя ночную рубашку. С этого момента контроль у меня отрубило почти полностью – я даже не всегда мог следить, не больно ли ей, да еще и сто процентов слишком наваливался на нее всей тяжестью. Но сознание все же продолжало кое-как «мигать», и периода этих миганий должно было хватить, чтобы заметить, что Ксюша начала вырываться или активно протестовать.

Она не вырывалась, даже вроде наоборот, прижималась еще крепче. Под конец мы лежали уже тихо, с трудом отдышивались и шептали друг другу что-то нежное, сами не понимая и почти не слыша слов. Их, слов, явно не хватало. Слабенькое «Я тебя люблю» даже на одну сотую не выражало того, что я к ней чувствовал, но лучше ничего не было, и я просто несколько раз повторял это, пока не понял, что она заснула.

И вот на таком фоне и после таких ночей, когда нам обоим вроде было все ясно и понятно, она все равно раздумывала, стоит ли ей ввязываться в брак со мной. Я часто слышал от наших девиц-коллег, что у большинства мужиков секс – это даже не повод для знакомства, не говоря уж про любовь. Так вот, по таким критериям мягкая и деликатная Ксюша была типичным мужиком, а я, в обычной жизни нахрапистый вахлак, здесь вел себя скорее по женскому типу: влип в отношения с ушами и позволял бесконечно кормить себя завтраками, оправдывая предмет своих чувств вполне типичным «Ну ей просто нужно время, я ей докажу, что я ее достоин». Но как докажешь, если не собой притворяться нельзя, а собой быть стрёмно и невыгодно?

Плохо еще было то, что, несмотря на все любови, Ксюшу я не всегда вполне понимал. Очень многие ее действия и слова выглядели для меня совершенно инопланетянскими, хотя это не делало их менее прекрасными – даже наоборот, во многом я испытывал уважение и восхищение именно там, где было больше всего непонимания.

Если мой способ взаимодействия с людьми довольно четко делился надвое: «Этот будет своим» и «А этого – по мордасам», то у Ксюшки было много оттенков и полутонов. Она одинаково мягко и деликатно разговаривала со мной, со своей не особо приятной тетушкой и с тупыми агрессивными заказчиками песен, которые писали ей так, будто она продалась им в рабство. И со всеми ей в целом удавалось достичь взаимопонимания. Взгляд на экзистенциальные вопросы типа жизни-смерти у нее был похож на мой, но за вычетом истеричности, ближе к тому самому спокойному принятию, о котором так любят говорить психологи всех мастей. Вот за это я ее и уважал, хотя до конца не мог понять, откуда она берет такую бездну терпения.

Конечно, была у ее мягкости и оборотная сторона: многие люди сразу пытались на ней проехаться или, как их руководитель волонтерской группы, ДядяТоля, поиграть в мамкиного доминатора. Недаром ее прозвали Принцессой – по типажу она и правда была похожа на популярный сказочный архетип принцессы-в-беде: светлые волосы, невысокий рост, мягкие, «круглые» черты почти детского лица… Кажется, именно такой девушке в романах, которые почитывала наша секретарша Карина, полагался грубый мерзкий мужик, который «резко прижал ее к стене и прорычал сквозь сжатые зубы: «Ты принадлежишь мне навсегда!» – ну или как его там, я неточно подглядел цитату.

И если издали я очень даже канал под подобный мужицкий типаж, то при ближайшем рассмотрении, конечно, еще неизвестно, кто из нас с Ксюшей был более принцессой. По крайней мере заплакать мне было не труднее, чем ей, да и испугаться чего-нибудь тоже. Просто я по долгу службы хорошо умел это скрывать, а мой пол, вид и умение, если надо, громко и страшно орать довершали впечатление. Эти-то умения я и использовал, если кто-то начинал сильно прессовать Ксюшу при мне, а она из мягкости сваливалась в беспомощность. Особенно часто это происходило при общении с родственниками, которых она неадекватно ценила, видимо, из-за смерти родителей.

Как-то ей повадилась по сто пятьдесят раз на дню названивать бабушка: не родная, а двоюродная или даже троюродная. До того бабуля интересовалась моей любимой примерно раз в никогда, а нынешний всплеск родственных чувств объяснялся просто: дочь ее вышла замуж и уехала за границу, денег не высылала и не горела желанием общаться, а бабке, конечно, хотелось и помощи, и разговоров, и особенно денег. Обозрев доступных родственников, она показала себя неплохим стратегом, выбрав мягкую Ксюшу, у которой был пунктик на месте помощи родне.

В общем, уже через неделю Ксюша ездила к бабке на другой конец Москвы с какими-то продуктами и лекарствами, выслушивала ее унылую болтовню по телефону часами, зевая и косясь на недоделанную работу, но боясь обидеть старушку прерыванием разговора, и переводила ей деньги. Тут уж я, как ни старался лишний раз не лезть в Ксюшины отношения с родней, не выдержал и, насколько мог, мягко попытался прояснить для нее, что бабкины мотивы далеки от любви примерно как Земля от пояса Койпера. От этих моих «мягких» объяснений Ксюша расстроилась, расплакалась и некоторое мучительное время со мной почти не разговаривала. Поскольку ничего более обтекаемого я выдать ей не мог, то сделал вид, что замял этот вопрос, а сам попросту позвонил бабке с работы, подглядев ее номер, и прямо сказал:

– Слушайте, Мария Семеновна, отвяжитесь от моей невесты. Она вам не служанка. Пару раз в неделю созвониться и пару раз в месяц помочь с лекарствами – это я могу понять. Но наглеть-то не надо.

Поскольку говорил я относительно вежливо и негромко, бабка на другом конце провода, видимо, решила, что имеет дело с лохом. Эпитеты, которые из нее посыпались в мой адрес, заставили бы покраснеть большинство урок, которые сиживали в нашем обезьяннике. Закончив характеристику меня, она принялась за Ксюшку, и вот тут-то я ее прервал:

– Так, бабка, хорош гнать. Чтоб ты знала, я работаю в полиции, у меня связей до черта. Так что если будешь к нам еще вязаться, я тебе устрою веселую жизнь. Скажу, что ты наркоту прячешь, приедет наряд и всю твою квартиру вверх дном перевернет, а ты будешь сидеть объяснения следакам писать, пока не сдохнешь. Поняла меня? Раз в неделю звони! И не больше.

На этом я не мягко, не мило и не вежливо, а все наоборот брякнул трубкой о рычаг, надеясь, что бабке этот бряк прострелил через оба ее старых уха и по дороге задел мозг.

И не прогадал: бабка оказалась реально сообразительной, потому что с этих пор беспокоила Ксюшу исключительно по делу раз в пару недель, и при этом всегда передавала привет мне. Я неизменно улыбался и отвечал: «Ей тоже привет».

К сожалению, бабка была не единственной, кто проезжался на Ксюшиной мягкости и желании понять и оправдать каждого дебила. Не на всех я мог без последствий налаять, да и претила мне все-таки эта роль вечного вышибалы, поэтому пытался научить саму Ксюшу давать отпор. Она это вроде бы и умела, но как-то спорадически, если ее совсем загоняли в угол, а до того долго портила себе и мне нервы терпением и смирением. Разговоры наши об этом часто заканчивались тем, что она начинала еще сильнее прибедняться, называть себя глупой, слабой, неспособной, несчастной и так далее, а это меня бесило сполоборота даже в самых любимых людях, потому что человек будто заранее отказывался от любой ответственности за свою жизнь и передавал ее неизвестно кому.

– Колин, ну я никогда не умела жестко разговаривать, я боюсь, что он обидится и ничего не заплатит… Или накричит на меня, – как-то сказала она об очередном заказчике, который заставлял ее бесплатно вносить кучу правок в аранжировку, а я сказал, что это не дело. Вид у нее был жалостливый и замученный: большие влажные глаза, растрепанные локоны, розовый халатик – и меня, конечно, это раздражило, несмотря ни на какую любовь, так что я выпалил без обиняков:

– Чего, опять мы не местные, голодаем и скитаемся? За каким чертом ты тогда работаешь с людьми, если не хочешь учиться с ними нормально договариваться? Ты мазохистка, что ли? Или думаешь, если сто раз сказать, что боишься, на сто первый прилетит волшебник и все сделает за тебя?

Большие глаза от обиды заблестели еще сильнее.

– Так нечестно! – сказала она с жалобной сердитостью. – У тебя свои страхи тоже есть, и я над ними не издеваюсь, а ты вечно!

– Я вечно что? Что я вообще могу тут сделать? Я уже предлагал поговорить с этим мужиком, но ты сама отказалась.

– Да, потому что ты говоришь слишком резко, а мне нужно сохранить рабочие отношения. Я не могу разбрасываться людьми, даже если они неидеально себя ведут. Иначе мне придется расстаться со всеми, включая тебя!

Эти слова, тоже, скорее всего, произнесенные в запале, немедленно включили во мне тревожную сирену, и я принялся вспоминать те многочисленные моменты, когда и правда вел себя сомнительно – включая даже нынешний разговор. Вот тоже развоевался на ровном месте, кретин. Но нет худа без добра – раздражение ушло, и я увидел перед собой вместо глазастого воплощения беспомощности нормальную грустную Ксюшу. И сказал ей нормальным тоном:

– Слушай, почему бы тебе не написать ему просто прямо, без скандалов, что дальнейшие правки ты будешь делать за такую-то доплату, потому что лимит закончился? Чего в этом такого?

– Как ты сказал? – оживилась она. – Давай запишу.

Нашу совместную версию ответа заказчик сожрал и перестал выеживаться, так что все закончилось в целом хорошо. Но наверняка Ксюша на меня затаила очередную обиду.

Вот в этом мы с ней, кстати, совсем не совпадали: я был отходчивым настолько, что через пять минут мог вообще забыть о причине конфликта, а она долго помнила каждое слово и интонацию, да еще и копила их на каком-то невидимом счету. И если там происходило переполнение, а я ляпал что-то особенно смачное, Ксюша начинала делать жутко пугающие меня вещи: закрываться в ванной и там плакать под шум воды, уходить на долгие прогулки, не читая сообщения, или, самое худшее, уезжать к себе и просить ее не беспокоить, пока она сама не напишет. Время в ожидании этого «напишет» превращалось для меня в мучительно растянутый кошмар, похожий по ощущениям на те, что мне иногда снились. В них обязательно кто-то умирал: Женька, Оксанка, мама, Ксюша – а я опаздывал и ничего не мог сделать. Это вызывало у меня такую истерику, что она переходила из сна в явь, и меня несколько раз будила испуганная Ксюша с вопросом, почему я плачу (а у меня не было сил что-то отвечать). Кошмар же в реальности заключался в том, что я каждый раз был уверен: она все-таки решила со мной расстаться. Я прекрасно понимал, что причин у нее для этого предостаточно, и я сам себе злобный Буратино, не умеющий по-человечески строить отношения, но понимание не уменьшало паники и почти физической боли, которая разливалась где-то в груди от этого ожидания. Так что в подобные дни я работал одной миллиардной долей мозга, а развлекался в основном тем, что писал Ксюше сообщения размером с простынь, а потом, не посылая, стирал их. На какой-то раз она с обычной своей мягкостью предложила даже в такие дни обмениваться пожеланиями спокойной ночи или доброго утра, потому что, дескать, не хочет, чтобы я слишком переживал, хоть и злится. Теперь стало чуть легче: я ждал утра и ночи, как манны небесной, чтобы послать ей какой-нибудь вшивый смайлик и увидеть на нем лайк. А потом, через безбожный для меня срок – три и больше дней – Ксюша приходила в себя и была согласна меня увидеть и поговорить. И каждый раз на такую встречу я ехал с истерично-праздничным ощущением человека, которому вдруг отменили казнь через повешение. Не грузить Ксюшу вавилонами этих своих страданий мне стоило больших усилий – очень хотелось рассказать, что со мной было все эти дни – но совесть подсказывала, что я сам во всем виноват: не обидел бы ее, она бы не ушла, поэтому нечего гундеть. Так что вместо этого я пытался хоть как-то учитывать свои ошибки и, если не исправляться по сути, то хотя бы не повторять одну и ту же гадость дважды.

К третьему месяцу зверские ссоры с перерывом в общении вроде стали пореже, теперь Ксюша только уходила в ванную или на улицу на пару часов, а потом была хоть и надутая, но рядом. И все равно из ее окружения я торчал как ржавый гвоздь посреди бальной залы. Как-то она затащила меня на встречу с ее однокурсниками, а я был после сложного рабочего дня с кучей беготни и допросов, и маны, чтобы соорудить образ нормального человека средней вежливости, у меня почти не осталось. Чтобы не ляпнуть чего-то совсем неадекватного, я пытался держаться официального рабочего тона, но не учел, что «рабочий тон» следователя из отдела особо тяжких преступлений для среднего человека выглядит пугающе. Заговаривать со мной после нескольких моих реплик перестали вовсе, чему я был бы рад, если бы не боялся, что Ксюша обидится или разочаруется во мне. Она действительно вздыхала и поглядывала удивленно, но почему-то ничего мне не сказала в этот день – может, решила, что я совсем безнадежен. В гости к ее тетке и дяде я попал с бОльшим запасом сил и мог держаться приветливо, а потом начал слушать потрясающе-ненормальную гостью и целиком погрузился в ее идиотский мир и кривую логику, как в какую-то гениальную кинокартину. Но это тоже не понравилось ни самой Ксюше, ни ее тетке: от сумасшедшей бабы меня оторвали и велели не выскакивать. В других случаях я бы точно разозлился и послал их всех – чай, мне не пять лет, чтобы меня все время строили и одергивали. Со всеми своими прошлыми бабами я вел себя по принципу «не нравится – не ешь» и мог даже спокойно разорвать отношения, если меня доставали нытьем и придирками, что я не так стою и не туда дышу. Но Ксюшка не придиралась, а искренне расстраивалась, и на этом фоне я все яснее видел, что действительно стою и дышу не так, а чего с этим делать – непонятно, ведь о том, чтобы послать ее, я не думал даже в моменты самых сильных ссор.

А вот о чем думала она – это неизвестно, но от свадьбы продолжала отбиваться и уворачиваться, причем на третий месяц приспособилась это делать через секс. Стоило мне начать от нее требовать четкого ответа, что мы собираемся делать в будущем, она начинала беспокоиться и заговаривать мне зубы репликами типа «не будем торопиться, мы еще мало знакомы», «наверное, такое лучше летом проводить, тогда ближе к лету и подумаем». Прямые вопросы, о чем именно она хочет подумать и что ей нужно еще проверить, оставались без ответа. На мои рациональные аргументы, что официальный статус ей же выгоднее, потому что даст ей право на часть моего имущества и денег, а также мы оба будем иметь беспроблемный доступ в реанимацию, если с кем из нас что случится, она кивала и повторяла про лето. Тут уж я не выдерживал и говорил, что летом мне будет, между прочим, уже сорок три годика, и, хотя это не совсем еще гроб с музыкой, но и ждать месяцами не пойми чего, как чудище заморское в Аленьком цветочке, мне не хотелось бы.

Это, конечно, тоже не действовало, и после такого разговора я впадал во что-то вроде мрачного оцепенения. Охота много болтать и даже смотреть на Ксюшу у меня пропадала, да и вообще я, наверное, выглядел в таком состоянии, как Тобик, у которого только что вероломно отобрали вкусный мусорный пакет, а теперь пытаются гладить и сюсюкаться. Ксюша, немного походив вокруг с извинениями, применяла тяжелую артиллерию: обнимашки, поцелуи и собственно секс, после которого сохранять мрачное отчуждение у меня не получалось, потому что от ее поведения в постели во мне сразу же разрасталась бодрая надежда, что она меня действительно любит почти так же, как я ее, и действительно хочет быть со мной, просто надо помочь ей преодолеть каких-то ее тараканов (интересно, как??).

К тому времени, как во время операции на химическом заводе я попал под нервно-паралитический газ, свадебный вопрос зудел у меня в голове почти постоянно, как и вопросы, что с этим делать. Я подозревал, что дело еще и в моей слишком опасной работе: Ксюшка в начале отношений прямо мне говорила, что боится не выдержать постоянных нервов, когда я буду уходить на задания. Поэтому те самые задания я от нее поначалу скрывал, чтоб не беспокоить, но потом она узнала и обиделась, что я ей вру. Я попал в какую-то патовую ситуацию: вранье усугубляет недоверие, которое портит отношения, а честность усугубляет нервы, от которых вообще все идет по звезде. Ксюшка дергалась, пыталась ходить к психологу со мной и без меня, потом побывала у нас в отделении, поболтала с моими ребятам и вроде как немного успокоилась, но все-таки я подозревал, что основной затык со свадьбой именно в этом. Действительно, редкий человек хотел бы выйти замуж, имея нефиговую вероятность овдоветь.

Не знаю, глюкнул ли я из-за этих постоянных размышлений или просто в этот день все так неудачно сложилось, но факт был в том, что, когда я загнал одного из нужных нам бандитов на верхний ярус в большущем цеху, бандит направил струю из какого-то баллона, каких там был миллион и один, прямо мне в физиономию, а сам был таков. Это был явно какой-то газ, и он благополучно прошел через респиратор.

Что дело мое крайне хреновое, я понял почти сразу: дышать стало невозможно, тело тоже отрубилось мгновенно. Я просто брякнулся на спину и так лежал – пока что в сознании, спасибо фридайверской практике, у меня еще сохранялся воздух в легких плюс я умел гасить панику и замедлять сердцебиение усилием воли. Но рядом никого не было, коллеги не знали толком, где я, и передо мной замаячили шансы глупо и бесславно сдохнуть на практически ровном месте. Это, как обычно, вызвало не страх, а приступ злости, в котором я сумел собраться и услышать внизу знакомые голоса. Там был Женька! И мне надо было подать ему знак. Интересно только, как это сделать, если ты дышать не можешь, не то, что двинуться??

Но дышать я не мог, а соображать еще соображал и помнил, что где-то на краю железного настила, как раз недалеко от моих ног, должна стоять здоровенная банка с какой-то жидкостью цвета тормозухи. Если столкнуть ее вниз, шума будет достаточно, чтобы Женек услышал.

В глазах темнело от недостатка воздуха, и я понял, что надо телиться быстрее, а то и этого шанса не будет. Любые движения казались невозможными, но я хорошо знал разницу между «кажется» и «на самом деле», поэтому просто тупо и упорно начал пытаться пошевелить правой ногой, которая упиралась во что-то, по ощущениям похожее на пресловутую банку. Ни ступня, ни икроножная мышца не действовали, зато почему-то частично работало бедро. И так, напрягая его, мне удалось на последнем издыхании резко вывернуть ногу наружу и сымитировать вялый пинок. Гладкая поверхность банки пропала из-под подошвы, я услышал стук, а потом – громкий звон внизу и матерный возглас Женька, который показал, что мой знак точно заметили.

По железной лестнице загрохотали знакомые шаги, подо мной затряслось железное полотно. И вот теперь-то, когда почти отрубилось сознание, но появился шанс получить помощь, я вдруг вспомнил Ксюшу и со всей силой прочувствовал, насколько плохо и страшно ей будет, когда она не получит от меня вестей, а потом узнает… что? Что я совсем сдох? Или что лежу при смерти?

Надо мной мутной фигурой завис Женька, и я, уже плохо соображая от гипоксии, попытался потратить отсутствующий воздух на просьбу успокоить Ксюшу, пока я буду валяться в отключке, но у меня, конечно, ничего не вышло. Зато Женек из-за моего странного хрипа быстро понял, что я в сознании, но не могу дышать самостоятельно, крикнул вниз: «Давайте быстро скорую!» и с силой нажал мне на грудь, а потом отпустил, позволив легким пассивно закачать в себя воздух. Это не очень помогло, но все же оттащило меня от края могилы, и дальше я уже помнил все обрывками. То проявлялся Женек, с ругательствами зажимающий мне нос и припадающий ко мне в чем-то, что со стороны выглядело как поцелуй, но на деле было искусственным дыханием рот-в-рот. То возникали врачи, которые с кряхтением затаскивали меня на носилки и прикрепляли ко мне мешок Амбу. То я видел потолок машины скорой, проводочки капельницы… А потом услышал команду «интубируем» и понял, что сейчас меня отключат: никакой дурак не будет совать огромную трубу в дыхательное горло человеку, который находится даже в малом в сознании. И точно: что-то прошло по капельнице, и меня утащило в царство Морфея.

В этом самом царстве было не особо уютно. Сны под препаратами обычно бывают яркие и придурковатые, будто сошли с плаката о вреде наркотиков. Какие-то огромные размытые пространства, пейзажи кислотного цвета, закручивающиеся спиралью многоэтажки, падающие лифты, люди, превращающиеся в собак, апельсины и шахматы, – все это я видел вперемешку, углом сознания понимая, что сплю, и сплю как-то неестественно долго, но проснуться и выйти из бредового мира не получалось. Иногда только ко мне врывались куски реальности: чьи-то медицинские слова, неприятные ощущения то ли в груди, то ли в горле – но почти сразу пропадали.

А потом среди цветастого бреда я вдруг увидел Ксюшу. Выглядела она почему-то беленькой кошкой, и все-таки была более реальной, чем все вокруг. Эта кошка уселась мне на руку, и ее коготки сменились человеческими пальцами. Не знаю как, но я понял, что она пришла ко мне и хочет, чтобы я вместе с ней вылез в реальность. Я попытался дернуться, но кошка-Ксюшка исчезла, а бред вокруг усугубился и превратился в мешанину. Но теперь, сидя среди нее, я настороженно ждал нового сигнала «снаружи».

И сигнал появился, да еще какой. Я постепенно начал различать слова. Мне кто-то что-то говорил, знакомые голоса: Ксюши, сестры, Женьки. Их самих я не видел либо видел в форме странных чудищ, но понимал, что они где-то рядом, над поверхностью бреда.

А потом прозвучало слово «замуж», четко произнесенное Ксюшиным голосом. И, видимо, это был такой триггер, что мои мозги мгновенно мобилизовались и почти выбросили меня из медикаментозного сна. Теперь я был как будто в полудреме – не ощущал своего тела, не мог двигаться или открыть глаза, но четко слышал Ксюшин шепот: «Ты вообще лучший мужчина, которого я встречала. Я тебя люблю. Выйду я за тебя замуж, только приходи в себя…»

Это было так хорошо, что даже во сне показалось сном. Она меня и правда любит. Мы и правда не расстанемся. Можно хоть ненадолго перестать дергаться и бояться…

Видимо, эти мысли меня расслабили, потому что опять начались наркозные сны один дурее другого. И все-таки Ксюшины слова не забылись: они светились у меня в сознании, пока я бродил по закрученным лестницам и здоровался с недовольными красными шкафами с тонкими лапками…

Когда меня привели в сознание, да еще и не сняв ИВЛ, это показалось мне продолжением сна, только перешедшего в кошмар. Было физически очень хреново: дикая слабость, озноб, боль в горле и груди, паника от того, что в меня всунута огромная трубка, – а изображение плыло, и я никак не мог понять, где я и кто еще со мной рядом. Потом увидел всех: и сестру, и Женьку, и Ксюшу, и меня немного попустило. Моей паники и жуткого дискомфорта они, наверное, особо и не заметили, хотя они у меня так или иначе сохранялись все время, пока я был на ИВЛ со включенным сознанием.

И все равно намного сильнее, чем проклятая трубка, меня доставал вопрос: Ксюша действительно сказала, что выйдет за меня замуж, или я просто это придумал во сне, чтобы успокоить себя, как часто бывает? Спрашивать это через телефон, который мне дали, я почему-то не решался – думал подождать, когда смогу сам нормально дышать и говорить и выпишусь из больницы.

Но ждать в таких вещах я не умел никогда. И поэтому, несмотря на все зароки, выпалил замучивший вопрос в максимально неадекватной форме, будто на следственном эксперименте, как только из меня вынули трубку. Ну и получил по заслугам: Ксюша признала, что все это говорила, но послала меня матом, запустила трубкой от ИВЛ и повернулась, чтобы уйти – явно навсегда. Я дернулся за ней прежде, чем сумел сообразить, что делаю, и успел почувствовать ее теплое тело в своих объятиях и кое-как попросить прощения, прежде чем у меня упало в ноль давление и конечности, слежавшиеся за неделю неподвижности, напрочь перестали держать. Но даже находясь почти в обмороке, я четко понимал, что уж теперь-то точно все испортил.

То, что Ксюша не пришла ни на следующий день, ни потом, меня не удивило: а чего еще можно было ожидать, что меня будут терпеть бесконечно? Это было так логично, что не вызвало бурных эмоций, только тупую моральную боль и такую же тупую, вялую неприязнь к самому себе. Со мной что-то делали: кололи лекарства, переводили из реанимации в палату, в палате со мной говорили – а мне все это время просто хотелось выйти из собственного тела и захлопнуть дверь. Тогда-то я начал курить, стреляя сигареты у мужиков из палаты, – не чтобы специально себе навредить, а чтобы чем-то, хотя бы дымом, заполнить пустотищу, которая разверзлась внутри. Чисто механически я строил планы, что буду делать по работе, когда меня выпустят – и получалось, что даже с большим желанием самовыпилиться, сразу этого было сделать нельзя, оставалась куча бумажек и обязанностей, а также людей, ждущих от меня помощи. Но сил, чтобы собраться, выйти в мир и начать разгребать это все и отдавать нужные долги, не было абсолютно.

Пришедшая Ксюша наверняка не представляла, что своим появлением она вынула меня примерно из реки Стикс. Слушая ее озабоченно-ласковый голос, что-то укоризненно говоривший про курение и какие-то яблоки, я пытался понять, зачем она пришла. Потом попытался поцеловать ее, чисто чтобы это выяснить. На поцелуй она ответила, и это сбило меня с толку, разрушив образовавшуюся за эти дни в моей голове логичную картину. То есть она серьезно не отказалась от своих слов, несмотря на то, что я вытворил? Она и правда любит меня, не только я ее? Это плохо укладывалось в сознании, но надежда уже вылупилась и начала разрастаться с привычным скрипом. И, когда я уже дома повторил разговор про свадьбу и вдруг получил конкретный месяц – март, это было почти так же странно и нереально, как во сне, который я видел в реанимации. Чем я вообще заслужил такое хорошее отношение? И как теперь его оправдать?