Читать книгу Музыка перемен. Книга вторая - Ксения Нихельман - Страница 10

Удальцов смачно выпустил клуб дыма, задирая голову повыше. Он завел мотор своего шикарного автомобиля и стоял на улице, дожидаясь пока двигатель прогреется, и краем глаза рассматривал приближающегося Пьеро. На лице начальника застыла смесь надменности и любопытства. Пьеро скорым шагом пересек тротуар и поравнялся со мной, стоящей, разинув рот.

– Привет!

– Привет, – почти беззвучно, одними губами пробормотала я. Звук его голоса и аромат одеколона пробили электрический разряд во мне. Я слегка качнулась, теряя равновесие. Лучшим вариантом было найти подходящие слова, перестать раскачиваться и хоть что-то выдавить из себя. Но меня замкнуло как физически, так и морально. Я боялась поднять на Пьеро глаза, снова увидеть тонкие губы и легкую усмешку. Только третьей или четвертой огромной капле с крыши, упавшей мне на макушку, удалось вывести меня из состояния комы. – Ты как тут оказался?

– К счастью, твой брат разговорчивее тебя. Он мне оказал помощь, вот я и жду тебя.

– Зачем?

Пьеро смазанным движением поправил очки и немного поджал губы. Что же это? Всегда все знающий, ко всему готовый Пьеро волновался? От слегка промороженного воздуха изо рта вырывался пар, а смуглое лицо чуть приняло розоватый окрас, – он, вероятно, очень долгое время находился на улице. Я пожалела, что сейчас ярко светит солнце, пусть день и близится к концу, и не валит крупными хлопьями снег. Потому что мне настойчиво захотелось увидеть рыхлые снежинки на его шоколадных волосах, и как прошлый раз, запустить в них пальцы и собрать снег губами.

– Я думаю о тебе, хотел увидеть. Домой к вам не решился бы приехать, но ожидать здесь показалось мне вполне логичным решением.

Думал обо мне? После всего, что я вытворяла, стараясь вывести его из себя? Хотя для кого я так старалась? Ради кого я неслась по протоптанной дорожке в театр, сбивая дыхание и поскальзываясь на льду? С этих самых пор я сильно полюбила театр, он открылся для меня с новой стороны: я бродила по узким коридорчикам, которые пропитаны терпким сладковатым запахом, глаза слепил блеск концертных костюмов, а слух улавливал божественные звуки. Да, в театре играли, обманывали зрителя, смеялись и дурачились со сцены, рыдали, любили и ненавидели. Все это было спектаклем, но ни в одном слове и ни в одном движении артиста не было лжи. Я верила в театрализованное зрелище, как реальной истории, как верила прочтенным книжным романам. И только сейчас убедилась, что открыть веру помог мне вовсе не брат, а Пьеро. Он прочно связался с театром, сценой, дал ему свой образ и свой голос. И бежала я вечерами в зовущее место, где встретила его.

Я виновато опустила голову вниз, не глядя на Пьеро, и промямлила:

– Тебе идут новые очки. Так что далеко не страшно, что старые разбились.

– Правда? Я надеялся произвести впечатление.

– У тебя получилось, – засмущалась я.

Может быть, после этих слов Пьеро поцеловал бы меня, но как назло влез Удальцов. Он покашлял и перетянул наше внимание на себя.

– Ксень, не забудь о нашем с тобой разговоре. – Слова «нашем с тобой» особенно выделил голосом. Он оценил Пьеро тяжелым взглядом сверху вниз, хотя Пьеро на несколько сантиметров был выше его ростом. – Мы ведь договорились?

– Да, конечно, – я ответила без промедления, отсекая возможность дальше развить ему тему личных отношений на работе. Однако Удальцова явно приводило в восторг задержаться еще на пару минут, чтобы своей кислой миной испортить настроение всем присутствующим. – До свидания!

– Пока, Ксеня! Не гуляй допоздна, а то утром ты нужна мне, свежей и бодрой. – Начальник неоднозначно улыбнулся, вгоняя меня в приступ бешенства. Я послала убийственный взгляд, желая ему провалиться под землю. Он словил намек и расплылся в ехидной улыбке, затем поправил шейный платок на моем пальто, прикрывая клочок выглядывающей блузки. – Красивая вещица.

– Всего доброго! – отрезал Пьеро, не смотря в сторону Удальцова.

Я не успела ответить начальнику, потому что в голове отсутствовал список приличных фраз. Я могла его осыпать бранными словами либо пустить в ход кулаки. В этой самой блузке я была с ним в машине, его пальцы расстегивали ряд пуговиц и пробрались под нее. Удальцов намекнул, что хочешь-не хочешь, а нам двоим есть что скрыть от молодого человека. И если мне неприятно это воспоминание, то придется свыкнуться и молчать, ради общего же блага. Я почувствовала, как во мне нарастает злость или ненависть, но этого чувства хватило бы, чтобы навсегда с лица земли стереть чертову улицу вместе с начальником.

– Куришь? – протягивая пачку сигарет, Удальцов обратился к Пьеро на «ты», как к туповатому подростку.

– Нет, и вам не советую. Чрезмерное употребление приводит к преждевременному старению.

– А ты врач что ли?

– Послушайте, – оскалившись, Пьеро дернулся в его сторону. Я лишь успела схватить его за ладонь, хоть как-то сдерживая нарастающий порыв. Не хватало устроить драку на крыльце прокуратуры с участием заместителя прокурора и солиста музыкального театра. Я уже представила, как на следующий день во всех газетных заголовках, даже самых захолустных редакциях, красной строкой будет пестрить новость о разборке. Если Удальцов и получит по заслугам, то выйдет из воды сухим, а вот Пьеро пожалеет, что связался со мной, такой бедовой сумасбродкой.

И как будто Бог услышал меня, Удальцова окликнул низенький, толстенький пожилой мужчинка:

– Иван Николаевич, дорогой! Ну как ты поживаешь?

– Виктор Алексеевич! Какими вы судьбами здесь? – Удальцов раскрыл объятия и совершенно позабыл о нас. Этот мужчина, вероятнее всего, был из областной прокуратуры, а Удальцов дорожил связями. Только прочные и добротные связи могли помочь ему в продвижении по карьерной лестнице. Толстому карлику Удальцов уделил все внимание и поплелся с ним в прокуратуру, чтобы угостить его горяченьким чайком с высоким градусом. Мы проводили глазами удалявшихся двух мужчин.

– Не обращай внимания, – я попыталась разрядить обстановку, смягчить острые углы, образовавшиеся по вине начальника. – Так, один придурок с работы.

– Понятно, что придурок. Поехали?

– Куда?

– Не знаю, куда хочешь. Если хочешь домой, я отвезу тебя. У меня из головы вылетели заготовки, благодаря которым я хотел пригласить тебя.

– Ну, – потянула я, шутя, – с малознакомыми мужчинами я не сажусь в одну машину.

– Тогда пойдем пешком.

– Серьезно? А как же машина?

– Да черт с ней.

Я не стала спорить, шанс побыть с ним наедине судьба дарит с барского плеча именно в сию минуту. Мы побрели к остановке. Внезапный звон за спиной заставил нас обернуться. На том самом месте, где стоял Удальцов, блестели ледяные осколки. Огромная острая сосулька сорвалась с крыши и разлетелась, пробив приличную выемку на тротуаре. От головы начальника вряд ли бы что-нибудь осталось, и его девятый заграничный тур оказался бы последним. У меня похолодели ступни в сапогах, а по спине пробежала ледяная, как сосулька, дрожь. Сама природа возненавидела свое детище и пожелала забрать обратно, но опоздала. Или я силой собственной мысли чуть не убила Удальцова?

– Вот дают! Хоть бы ограждения поставили, также можно людей убить! – Пьеро смотрел на крышу здания. Я тоже подняла голову – наверху возились рабочие, сбивая сосульки вниз. И только через пару минут появился мужчина и обмотал красно-белой лентой проход, запрещающий ходить по этому тротуару.

Наконец, мы добрались до остановки и принялись ждать транспорт. Я спросила Пьеро, правильно ли поняла, что он собрался ехать со мной в автобусе. На что он утвердительно кивнул. Я поразмыслила, если мы поедем на автобусе, то быстро доберемся до дома, и Пьеро покинет меня, чего мне жутко не хотелось. Сейчас я желала одного – как можно дольше побыть с ним, слышать его голос. И потому робко предложила пройтись пешком, погулять по вечернему городу. Важно Пьеро ответил согласием, приглаживая выбитые ветерком прядки волос.

Мы шли не спеша, болтая обо всем, что только могло прийти в голову: о музыке, кино, литературе, о прохожих, о бегущих навстречу автомобилях. Я рассказала Пьеро, что когда иду домой, как сейчас идем мы, включаю музыку в наушниках и вижу, насколько преображается мир. Сказочно украшенные витрины магазинов, длинные аллеи с грустными одинокими лавочками, на которых давно никто не сидел и которые ждут своих гостей; автомобили больше не рычат, а плавно, как лодочки, проплывают по дорогам, устраивая отблесками фар цветомузыку в опустившихся сумерках. Все становится вокруг красивым и волшебным, и даже голые стволы деревьев хранят в себе загадку, беззвучно покачивая корявыми ветвями. Не боясь, рассказала, что в такие минуты представляю себя героиней романтичного фильма, но только не черно-белого, а насыщенного красками. Мне было не стыдно делиться с Пьеро детскими мечтами, сумасшедшими фантазиями, которых я стеснялась порой сама. Я давно не смеялась так искренно и чисто, не задумываясь, что придется после плакать. В голове звучала красивая песня, очень хорошая, моя собственная, песня моего влюбленного сердца.

Мы остановились посреди аллеи, на которой уже зажглись фонари. Я потерла замерзшие руки в худых перчатках. А Пьеро взял их в свои большие ладони и поднес к губам, – сквозь тонкую ткань я ощущала горячее дыхание, как продрогшие кончики пальцев начинает покалывать от горячего воздуха. За всю прогулку он не предпринял попытки обнять меня, поцеловать, взять за руку. Лишь изредка, как бы случайно, мы соприкасались кончиками пальцев, спрятанных в перчатках, соприкасались рукавами, и один раз я ударила его болтавшейся сумочкой по коленке. Пьеро согревал мои руки дыханием, смотря мне прямо в глаза. И я опять потерялась в их глубине. Не утонула, а позволила бархатной темноте опутать мое тело. Мы оба молчали и оба знали, что это самый интимный момент в жизни каждого, интимнее, чем страстный поцелуй, чем занятие любовью. Что могло быть прекраснее его добрых глаз и теплых больших рук?

– Замерзла?

С детской улыбкой я помотала головой, рассыпая длинные волосы по плечам.

– Точно?

Я молча покивала. Не нужно было слов, не нужно было строить изящные предложения, с ним мне хотелось молчать.

– Пошли, – он потянул меня. – А то я дурак совсем тебя заморозил.

Я безропотно пошла за ним, держась за его большую ладонь. Мы вошли в кофейню, и приятное тепло опалило лицо, тогда я поняла, что правда замерзла. Мы заняли место в углу подальше от посторонних глаз, где из освещения была только небольшая красная свеча на столике. К нам подошла официантка и, любезно улыбнувшись, принялась записывать заказ. Пьеро не спрашивая меня, ткнул пальцем в меню, заказывая на целую компанию. Я огляделась кругом, стены со знакомой росписью грели душу вдвойне. Рука моего любимого художника. Он создал что-то магическое.

Пьеро оказался наполовину итальянцем по отцу. Его родители познакомились в Питере. Отец Эрколе Брандоллини был юным архитектором, входящим в группу молодых итальянцев, которые привезли в Россию выставку новой архитектуры. А мать Пьеро Мария приехала в Питер поступать в музыкальную консерваторию. Они встретились на выставке и больше не смогли расстаться. К сожалению, матери не удалось поступить в консерваторию, и она была вынуждена вернуться назад. Долгое время они переписывались, перезванивались, отстояв длинные очереди на международный звонок и потратив на минуту разговора все деньги. Но какая это была минута! Услышать любимый голос через тысячи километров. Сам Эрколе родился и вырос на Сицилии, однако работал в Риме. И чтобы решить все проблемы разом прилетел к Марии и сделал предложение. Вскоре они вместе улетели на Сицилию, где сыграли большую и дружную свадьбу, на которую были приглашены все жители городка.

– Тогда почему вы сейчас живете в России? – озадаченно спросила я.

– Видишь ли, как бы не было прекрасно на Сицилии, родина все равно звала маму назад к себе. Конечно, она не признавалась отцу, что безумно скучает по дому, что необъятный остров стал теснее комнаты. А когда я родился, то она и вовсе перестала думать о себе, с каждым днем становясь печальнее и грустнее. В таком состоянии мы прожили пять лет. Потом в какой-то день отец молча собрал чемоданы и сказал, что мы летим в Россию. Ему все равно где жить, кем работать – а он оставил очень приличное и доходное место, все ради счастья своей любимой жены.

– А твоя мама? Как она отреагировала?

– Сказала, что просто заплакала от счастья при мысли о возвращении домой. С тех пор мы обитаем здесь. Отцу пришлось не слишком сладко вдали от родных, друзей, без знания языка. Все с нуля.

Пьеро опустил голову на руки и смотрел на мерцающий огонек догорающей свечки. Блики плясали в стеклах, на мгновение освещая бездонную бездну в его темных глазах. Интересно, на кого из родителей похож Пьеро? Целеустремленный, амбициозный, решительный, умеющий принять верное решение – унаследовал от отца? Большими темными глазами, тонкими упертыми губами его одарила мама? Так, по крайней мере, представлялось мне. Он опустил одну руку на стол с раскрытой вверх ладонью. Как я могла думать, что такими большими руками невозможно играть ни на одном инструменте в мире, а тонкими губами не выдавить и несчастного звука? Я беспощадно завидовала черно-белым неживым клавишам, по которым пробегали его пальцы, и покрытию микрофона, до которого касались мягкие теплые губы. Во мне зашевелилось желание прижать голову Пьеро к своей груди и укачивать того маленького мальчика, вынужденного покинуть свой дом. Я вспомнила Сашу, стойко державшего удар, вспомнила, как мое сердце сжалось, когда я подняла его разбитые очки. Кому позволено обижать беззащитных? Оказалось, что мне. Я обижала Пьеро, обзывая его гадкими словами и привязывая самые едкие прозвища. Саша вырастет и станет мужчиной, точно таким же, как и Пьеро.

– Я куплю тебе любые очки, сотни очков, какие ты пожелаешь, – не смотря на Пьеро, тихо проговорила я.

Он невесомо коснулся моей руки пальцами.

– Думаешь, все дело в них?

– Тебя дразнили?

– Кем? Очкариком?

– Да.

Он звучно рассмеялся.

– Ты первая, кто кинул мне это в лицо, не произнося вслух. И не очкарик, а дальтоник хренов.

От стыда я закрыла лицо руками. Совесть меня не просто грызла, а уже доедала последние потроха. Пьеро принялся отнимать мои руки, пока я сопротивлялась и боролась со смехом, и в итоге рассмеявшись, упала головой на столик. Когда закончились последние истерические конвульсии, я подняла голову с глазами, полными слез от смеха, то в этот момент Пьеро прильнул поцелуем к моим губам и мгновенно отстранился, оставляя меня наедине со шлейфом своего аромата и неудовлетворением от краткости поцелуя.

На улице, где уже совсем стемнело, нас встретил снегопад. Пьеро накинул на голову капюшон куртки.

– Подожди! – Я ухватилась за капюшон и стянула его вниз, освобождая волосы. – Можно?

Сегодня был необычный день. Он незатейливо начался, впустил в мою жизнь нового друга, а теперь исполнил желание – на шоколадные волосы оседали пушистые комочки. Я взяла в ладони лицо Пьеро и, подтянувшись на носках, дотянулась до волос, целуя в белоснежные кристаллики и ощущая дурманящий запах прядей. Руки Пьеро обвили мою талию так крепко, что мне нечем стало дышать. Уткнувшись носом в мое плечо, он что-то невнятно забормотал. Его горячее дыхание, обжигающее кожу шеи, и прохлада таящих снежинок вызвали россыпь покалываний по телу, я трепетала, как листок на ветру, мысленно умоляя Пьеро не останавливаться. Внезапно мои ноги оторвались от земли, а тело стало легким-легким, – Пьеро приподнял меня и держал в сильных объятиях. Я бы отдала эту жизнь и другие последующие жизни, чтобы продлить счастливый миг и навсегда остаться в кольце его рук.

Отпустив меня, Пьеро со вздохом прижался лбом к моему, тогда я позволила себе вольность – снять очки. Он прикрыл глаза, и я смогла разглядеть какие густые и бархатные у него ресницы. Без очков его лицо казалось беззащитным и трогательным, а не авторитарным и серьезным. Приоткрытые тонкие губы так и манили к себе. Я проделала с Пьеро то же самое, что и он со мной в узком коридорчике театра: поцеловала в подрагивающие щеки, уголки губ, но тонкую линию рта мне не удалось разомкнуть.

– Пьеро, – тихо позвала его.

Он обрушился потоком поцелуев, целуя губы, глаза, лоб, виски, все крепче сжимая в своих руках. Да, он очкарик, но только мой очкарик и ничей больше.

Со звуком щелкнувшего затвора входной двери за спиной день окончательно подвел итог. В состоянии, близко схожим с полудремой, я кое-как провела остаток вечера с родителями, отбрехиваясь бессмысленными фразами, так как мало соображала, что они на самом деле требовали от меня.

Родители не ужинали, дожидаясь моего возвращения, поэтому за стол мы уселись поздно. Я вертела в руках столовые приборы, подперев рукой подбородок. Еда? Разве она была сейчас мне необходима, когда переполненное тело разрывало на части? Какая разница, что лежит на тарелке, набитой доверху или наполовину пустой? В какой-то момент я осознала, что сижу с закрытыми глазами и совершенно не вникаю в льющееся журчание родительского разговора, наверняка занимательного. Сейчас, находясь в своем уютном, теплом доме, мной овладевало чувство пустоты, растраченности и даже легкой печали. Мои родители, дымящийся вкусный ужин, стены родного дома, где обитало мое двадцатитрехлетнее существование, не возвращали интереса, а только усугубили самобичевание. После сегодняшнего вечера домой я вернулась совершенно иным человеком, не той глупой самовлюбленной девчонкой, размышляющей о бытие, о размерах Вселенной и о своей роли в мире.

Ответа на вопрос – кто я, тоже пока не намечалось. Но я твердо знала, что в один из прошедших дней, в понедельник, во вторник или, может быть, четверг моя жизнь поспешно оборвалась, не оставляя следов. И только с шагами уверенной царской походки по гримерке Макса она возродилась, восстала во всей красе, сверкая ярким пламенем. Я наконец узнала, какая она эта настоящая жизнь – какую имеет форму, очертания, какие у нее добрые, сильные и заботливые руки, и как жарко целует, покалывая жесткой щетиной щеки. Мое существо осталось жить, заключенным в объятия, посреди многолюдной улицы, упиваясь томительной минутой счастья, а на порог дома ступила опустошенная тень. Что я теперь без него? Без его объятий, без его тонких упрямых губ? Как я могу жить, не видя собственного отражения в темных глазах?

Время разлуки превратилось в бесконечность, отмеряя мучительные секунду за секундой. Пьеро… Это самое красивое имя.

Оставшись наедине в ванной комнате, стоя перед зеркалом во всю длину стены, я рассматривала зеркального двойника. Вглядывалась в каждую черточку, каждую линию своего нагого тела с любопытством фаната анатомии. Тело, это оболочка, клетка для запертой в ней души. Кто-то прячет его под толщей ткани, а кто-то выставляет напоказ, но, так или иначе, каждый вправе использовать его по своему усмотрению. О собственном теле я вспоминала не часто, когда оно сопротивлялось и отказывалось функционировать в нормальном режиме, заболевая или утомляясь. С поверхности стеклянной глади на меня взирало непривычное отражение: тощие длинные руки, костлявые ключицы, обтянутые тонкой кожей ребра, и, к сожалению, маленькая грудь. Единственное, что меня порадовало, так это стройные, как говорится, «от ушей», ноги, хоть чуть-чуть спасающие бедственное положение. Что я могу предложить Пьеро? Жалкое подобие анатомического анекдота?

Напротив, вспоминая тело Пьеро, его смуглую кожу, то, как напрягались его плечи, когда я вцеплялась в них, неистово хватая его губы. При мысли о губах жаркая волна прокатилась по мне, оставляя следы выпуклых мурашек. Эти ощущения завладевали сознанием, отключая и возвращая к образу Пьеро. Странным было то обстоятельство, что ранее такого со мной не приключалось: ни с мальчишками, с которыми я украдкой целовалась, ни тем более с Иваном Удальцовым, зрелым и опытным мужчиной. С Удальцовым я могла вообще зайти чересчур далеко, если бы вовремя не опомнилась.

Я фыркнула от мерзкого отвращения, воспроизводя в памяти отвратительные руки начальника, блуждающие по моей груди, развязно сжимающие соски пальцы, хриплое дыхание над ухом. Как он прислонил мои руки к себе, желая заставить делать для него гадости, как скользкий язык царапал кожу. Если тогда я не чувствовала ничего, будто не имела нервных окончаний и душевных переживаний, то сейчас спустя месяцы ощутила тошнотворное до боли чувство не только к Удальцову, но и к самой себе, к своей слабости. Оскверненная его похотью, пошлыми помыслами, я встала под горячие струи воды и принялась смывать с себя эту грязь. Как я могу думать о Пьеро, пока каждый сантиметр моей кожи кричит о помощи? Под обжигающим потоком натирала мочалкой тело до красных полос и остановилась, почувствовав пощипывание. Если бы было возможно смыть взгляды Удальцова и других мужчин, я бы непременно избавилась бы и от этого, как от проклятой блузки, выброшенной в мусорное ведро.

На следующий день Удальцов заявился в прокуратуру разряженный – в новеньком темно-синем костюме, белой рубашке и темном галстуке. Он позволил себе в честь первого дня отпуска поспать с утра подольше и навестить подчиненных ближе к обеду. Я приметила его еще из окна, когда автомобиль припарковался к крыльцу. Пока он задерживался, в моей душе теплился огонек надежды на то, что начальник не появится, но напрасно. Удальцов сдержал слово. До самой последней минуты я не показывала носа из кабинета, прислушиваясь к шагам в коридоре – не остановились ли рядом с дверью – и облегченно выдыхала, когда они уносились дальше по коридору. Пару раз доносился его голос совсем близко, он смеялся и радовался.

От внезапно распахнутой двери я окаменела, даже перестало биться сердце. Иван Николаевич прошелся по кабинету и встал у меня за спиной, наклоняясь слишком низко и касаясь щекой моих волос.

– Все в порядке? – чуя мое напряжение, почти прошептал начальник. – Как прошел вечер?

– Превосходно. – Холодно ответила я.

– Твой молодой человек остался доволен? Ты же его не разочаровала, как разочаровываешь в последнее время меня?

Молча, намертво стиснув зубы, я через плечо всучила его идиотскую докладную записку. Пусть читает и радуется! Его глаза вспыхнули, а губы скривились в довольной ухмылке. Очень, очень сильно я надеялась, что совсем скоро его назначат прокурором в любую другую прокуратуру, и он исчезнет навсегда из моей жизни. Быстро пробежав глазами по документу, начальник одобрительно кивнул.

– Зайди ко мне через десять минут, – приказным тоном сказал Удальцов, крутанувшись вокруг себя.

Отсчитав пятнадцать минут, только тогда я поднялась и зашагала в ненавистный кабинет. Удальцов находился в кабинете не один, за столом расположился пожилой мужчина, тот самый карлик, который спас Удальцова от несчастного случая. Начальник представил меня и указал на место за столом, добавив:

– Дверь закрой.

Меня это насторожило. Закрываться? Что за тайное общество? И что тут делаю я? Осторожно присев на стул, я обратилась во внимание. Гость оказался начальником отдела кадров областной прокуратуры. Мужчины разговаривали о прокурорской деятельности, о знакомых коллегах, смеялись над профессиональными шутками. Было заметно, что Удальцова карлик уважал, а тот, наоборот, вел себя подчеркнуто расслабленно, будто перед ним находилась не большая шишка, а очередной рычажок для исполнения желаний, и только стоит щелкнуть пальцами, как карлик превратится в добрую фею-крестную. Я помалкивала, изредка вытягивая скованную спину, и не понимала смысла своего присутствия.

Через длительное время Удальцов поднялся со своего места и пересел рядом со мной, продвигая стул так близко, что коленями коснулся моих. Я инстинктивно отодвинулась, не акцентируя внимания сидящего напротив толстячка. Удальцов продолжал лепетать о том, о сем, когда без тени стеснения положил ладонь на мое колено. Мгновение я ошарашенно смотрела под стол, пока рука ласкала колено, поднимаясь выше. Удальцов, перехватив мою попытку дернуться, впился пальцами в бедро, что наверняка после такой хватки останутся приличные синяки. Его взгляд приказывал мне не дергаться и продолжать наслаждаться, после чего, по его мнению, очень чувственно принялся продлевать пытку с того места, на котором остановился. Пальцы по-хозяйски проникли под платье и резко надавили мне между ног.

С этим движением капли моего терпения испарились. Я спокойно поднялась, не задумываясь о его руке, успел он ее спрятать или она так и осталась висеть в воздухе, и на глазах карлика отвесила смачную пощечину Удальцову, что тот чуть не свалился со стула. Уходя, я громко хлопнула дверью, заставив рухнуть со стены от стыда портрет президента.

Как же меня бесило все происходящее вокруг! Эти люди, все и всех покупающие! Прекрасный спектакль, задуманный Удальцовым, разбился как деревянная лодка о мыс. Привести меня сюда, как на рынок перед начальником отдела кадров, наглядно показать, какой властью Удальцов наделен. Его пожелание и одно из рабочих мест мое, и за барскую милость он четко обозначил цену. Может быть, ранее произошедшее меня ввергло бы в ужас, накатила паническая атака, и я не смогла бы найти выход. Но сейчас я почувствовала облегчение, во-первых, что больше не ощущала слабости рядом с начальником, во-вторых, от горящей ладони, которой врезала по морде этого подонка. Никому не позволено распоряжаться человеческими судьбами, в частности, моей! Пусть Удальцов дорастет хоть до прокурора Вселенной, я с удовольствием плюну ему в лицо при встрече! С гордо поднятой головой, прошагала до кабинета, где с утра работала. Закрыв дверь, я казалась себе национальной героиней, только вот страх выдавали трясущиеся колени, трепыхающееся сердце и пересохшее горло.

Удальцов влетел в кабинет разъяренный, сокрушая и пиная расставленные столы и стулья. Безумным рывком он сорвал с себя галстук и отшвырнул его в сторону. Воздух в кабинете накалился до предела, черкани спичкой, как все взлетит к чертям. Я заходилась от дрожи, при этом лицом стараясь показать невозмутимое спокойствие или даже полное равнодушие к приступу ярости начальника. Смотрела на его перекошенное лицо, с какой ядовитой злобой сочились уста, произнося мерзкие оскорбления. Но чем его слово было крепче, тем крепче становилась моя сила духа.

– Ты меня посмешищем решила выставить? Считаешь себя уникальной? Только не думай! До тех баб, которые подо мной были тебе расти и расти!

– Лучше подумайте о тех, под кем вы были! – плюнула вырвавшейся фразой я прямо ему в лицо. Удальцов тяжело вздохнул и лихорадочно потянулся к вороту рубашки, ослабляя пуговицы. На его лице одновременно отразился переливом российский триколор – от белизны до красноты. Он стал медленно надвигаться на меня, и только тогда я почувствовала реальную опасность, исходящую от мужчины.

– Ты бы прикусила свой поганый язычок, или это сделаю я! Забыла с кем имеешь дело?

– Лучше быть немой без языка, чем лизать им чужие задницы, а потом ею же и расплачиваться!

Я не успела и глазом моргнуть, как Удальцов подлетел и одним движением, навалившись всем весом, пригвоздил меня лицом вниз к поверхности стола. Рукой он намотал мои волосы, до сильной боли крепко стянув. Я тихо вскрикнула, ощущая, как защипало в глазах от накатывающих слез. До упора его бедра врезались в мои.

– За твой тощий зад я бы многое отдал! Посмотрим – насколько он у тебя дружелюбный и гостеприимный!

Наверное, нужно было кричать и звать на помощь, но я не могла, все силы растрачивая на борьбу за жизнь. Свободной рукой, что было мочи лупила Удальцова до чего дотягивалась, пока он не прижал ее к столешнице.

– Лучше прекрати дергаться и покорись мне! Другая бы благодарила за столь повышенное внимание, а ты же еще и противишься!

Я задыхалась в потоке слез и отчаяния. Но он ничего не получит, лучше умереть! Вдруг краем глаза я заметила рядом с рукой лежащие ножницы, возможно, это единственный способ на спасение. Едва я пыталась захватить их хоть одним пальцем, Удальцов продолжал:

– Тебе понравится, так понравится, что продолжения попросишь!

– Да пошел ты! – выдавила из себя я, зажимая ножницы в руке. Мужчина заметил острый предмет и неожиданно перевернул меня к себе лицом, выбивая ножницы, что те отлетели на пол за стол. В глотке скопился вопль, и я уже открыла рот, чтобы выпустить его наружу, но тяжелая мужская ладонь накрыла его. Наши глаза встретились друг с другом – в моих леденеющий ужас, в его горящая похоть.

– Глупо отказываться! Я предлагаю тебе не просто покровительство, а дружбу. Мы могли бы прекрасно существовать вдвоем, помогая друг другу. Твоя помощь, моя материальная поддержка, но и большим плюсом удовольствие. Ты даже не представляешь, какие я возлагал на тебя надежды! Как ты меня заводишь, особенно, когда сопротивляешься!

С последними словами Удальцов припал к моей шее и похотливо облизал, оставляя липкую дорожку слюны. Я задергалась из последних сил, поскуливая сквозь зажатый рот. От того, что широкой ладонью он зажимал половину лица вместе с носом, я по-настоящему стала задыхаться. В глазах замелькали белые точки, в ушах нарастал шум, и голова поплыла, захватывая с собой злобное лицо Удальцова, клочок окна и лампочку над его головой. В руках и ногах появилась сильная слабость, тело стало легче воздуха, а веки самостоятельно упали вниз. Что дальше проделывал со мной мужчина, его касания, слова – все это ускользало во тьму.

Наверняка почувствовав под собой почти безжизненное тело, Удальцов в конце концов сообразил, что натворил и отнял ладонь. Когда долгожданный воздух ударил в грудь, я закашлялась, как сумасшедшая, хватая воздух ртом. Никогда еще я не желала жить как сейчас! Ведь только недавно я почувствовала вкус жизни, мне было для кого жить, с кем делить горе и радость. Слезы жгли лицо, скатываясь по шее, промачивая одежду, немая боль сжимала грудь тисками.

Почему это произошло со мной? Я искренне не верила в происходящее, мозг не доверял глазам и ощущениям тела. Этого подонка я считала хорошим человеком, испытывала к нему романтические чувства, берегла его супружеское счастье, а в ответ получила боль и унижение. Как же я сразу не догадалась, чего он хотел от меня? Даже смысл фразы «существовать, помогая друг другу» дошел до меня не сразу, а постепенно заполняя разум. Удальцов оказался двуличным человеком, теперь я могла объяснить его странное поведение: от вспышки гнева до моментального контроля над собой. Он мечтал держать меня при себе, общественного помощника, который бы безропотно выполнял работу, прекрасно зная, что я не могла отказать. Ради ходатайства прокурора, этого заветного разрешения! Гневно вспыхивая, Удальцов подавлял в себе вспышки злости, чтобы не спугнуть меня; прикидывался добреньким начальником. И только похотливая натура вырывалась наружу чаще, чем он себе представлял, и которую было тяжелее скрывать. Долбаный Доктор Джекил и Мистер Хайд!

Пока я извивалась в приступе удушья, медленно возвращаясь к жизни, Удальцов стянул меня со стола и неистово покрывал поцелуями, повторяя слова извинений.

– Прости, прости меня. Я не хотел! Я не знаю, что на меня нашло! – твердил он, действительно испугавшись. – Я бы не причинил тебе вреда. Это все из-за твоего парня. Я просто схожу с ума, когда представляю тебя с другим. Это все ревность.

Я дивилась тому, как он виртуозно менял роли и маску на лице. Естественно, в его голове тревожным звонком прозвенели все возможные последствия поступка, пусть не запланированного, но вышедшего за рамки его эмоций.

– У нас все будет хорошо! Я обещаю тебе, все изменится, и я в первую очередь!

– Какая же ты мразь! Боишься, что напишу заявление на тебя? Да подавись ты своей свободой! – Я оттолкнула его от себя, не отрывая злобного взгляда. Удальцов молча повернулся к выходу, нерешительной походкой побрел к двери. Я заметила, как он дрожал. Не дойдя до двери, он обернулся и совсем тихим, но с ноткой мольбы, голосом произнес:

– Через несколько месяцев меня назначают прокурором другого района. Я тебя очень прошу забыть о произошедшем. Это необходимо сделать! Если мы оба будем помнить это происшествие, то оно для обоих обернется несчастьем. Я бы этого не хотел и не желаю для тебя. Не подумай, что я угрожаю, просто предупреждаю. Подумай хорошо.

Я заползла в уголок и обняла колени, липкий страх до сих пор не отпускал меня, потряхивая тело. Я ненавидела это место, работающих в нем людей, саму работу, которая давно перестала приносить удовольствие, если едва ли его приносила с первых дней. Как я оказалась здесь? Возможно ли то, что придя за должностью, я совершила ошибку? Разве такую высокую цену я обязана заплатить, еще ничего не успев нажить, но уже захлебнуться в грязи? Если ты маленький человечек, то невозможно вырваться из круга. За меня даже некому заступиться, защитить, заслонить от злодея! О том, что произошло, я буду вынуждена молчать, покрыть тайной и никогда никто не должен будет узнать. Рассказав хоть Максу или Косте, они попросту разобьют голову Удальцову, а если последний выживет, то отравит им жизнь навсегда. Максим пойдет петь в переходах, если ему останется чем петь. А Костя, как начальник юротдела, вообще, сможет загреметь в тюрьму за мошенничество со страховыми делами, если Удальцову удастся все тщательно продумать. А Пьеро? Пьеро вовсе еще мальчик, начинающий жить, как и я сама. Нет, я никому не смогу навредить. Просто выну воспоминание из памяти, заверну его в непроницаемую ткань, уложу в ящик и закрою на замок!

– Я не слышу ответа?

– Никто ничего не узнает.

– Тогда клянусь тебе, что и пальцем не трону. Будешь хорошей девочкой, окажу поддержку.

Со следующего дня в прокуратуре ни я, ни Удальцов не появились. Я слегла с высоченной температурой от нервного срыва, а начальник улетел в Турцию.