Читать книгу Музыка перемен. Книга вторая - Ксения Нихельман - Страница 17

Долго оттягивать свое возвращение в прокуратуру я не имела права. Видя мое поправление, родители задавали естественные вопросы: когда выйдешь на работу? Тебе уже гораздо лучше, просто дома отсиживаешься? Главным образом мое избегание прокуратуры беспокоило отца. Мама сохраняла нейтралитет во вспыхивающих между мной и отцом стычках, в которых я вела себя как покорная овечка, не имея возможности возразить отцу.

– Папа, я бесплатный работник, мое имя не закреплено там даже на туалетной бумаге.

– Оно и не будет закреплено, если будешь и дальше относиться безалаберно. Какое ты мнение о себе оставишь прокурору? Хочу – работаю, хочу – гуляю? С таким же успехом можно взять любого человека из резерва, а не дожидаться твоей постановки в резерв.

– Меня никто не ждет. Ждут, когда я приду и перелопачу то, что никто не хочет исполнять.

Чем больше я препиралась, тем больше терпения терял отец. Он переставал жонглировать вескими аргументами и переходил на крик. Тут я снова превращалась в маленькую девочку, которую брат таскал за собой, подобно собачонке, – покорно смотрела в глаза, прикусывала язык, складывала руки за спиной в немом согласии. За неповиновение ждет наказание, но теперь поводок был в руках отца, и с годами становился все короче.

– А если я больше не хочу быть помощником прокурора. И не только им, а юристом вообще, – себе под нос промямлила я.

– Хочешь быть попрошайкой?

На лице отца изобразились все ужасы, связанные с моим воспитанием и с будущим одновременно. Сколько лет он потратил на то, чтобы искоренить влияние Максима на меня, но, так или иначе, проскальзывали промахи его дисциплинированного контроля. Папа верил в мое стабильное будущее, направленное в сторону юриспруденции, особенно он радовался тому, если бы я заняла должность помощника прокурора. Даже на работе отец успел ляпнуть, будто я уже официально работала в прокуратуре.

– Почему сразу попрошайкой? Можно подумать, сейчас я не выгляжу ею в прокуратуре, выклянчивая ходатайство и одобрение на свою кандидатуру!

Отец закричал, что я ничего не понимаю, втемяшила себе в голову каких-то непонятных мыслей, и он уже давно заметил, как я утрачиваю интерес к прокуратуре, хожу туда как под конвоем или еще хуже – по его принуждению.

– Работа – самое главное в жизни. Ты проводишь там большую часть жизни, работа кормит, а о такой работе, какая намечается у тебя, мечтают многие!

Я выслушивала претензии к себе и озадачивалась вопросом. А если я, и правда, погорячилась, решив повернуть назад? Может быть, отец прав на том простом основании, что он отец, и как родитель лучше знает своего ребенка, что ему подходит, а что нет? В надежде на спасение я взглядом обращалась к маме: «Мама, помоги! Прочти в моих глазах боль и расскажи о ней папе! Ты же все знаешь, обо всем догадываешься, тебе одной не нравилась затея с прокуратурой!» Но мама молчала.

Как только каждый из нас расходился по углам, мама принималась обрабатывать каждого по отдельности. Она юлила между мной и отцом, не давая однозначных ответов. Со мной была мила, оказывала всякую поддержку.

– Получи сначала диплом. Таким образованием, какое у тебя, не разбрасываются во все стороны. А там посмотрим, выберешь то, к чему душа больше лежит, если уж юристом не желаешь быть. Мы же с отцом хотели как лучше. – Говорила она.

Я разгоралась желанием выложить ей все, что хранила в себе взаперти. Да, да, да! Я выберу, что больше всего люблю. С языка почти слетели слова: музыка, театр и Пьеро, да, конечно, Пьеро.

– Мама, я совсем не жалею, что проучилась на юрфаке. Ведь это еще раз доказывает – я не глупая, не дурочка. Вспомни, кто со мной учился: сплошные детки прокуроров, адвокатов, судей. А я доказала, что ничуть не хуже их, пусть мне и помочь было некому, день и ночь зубрила дисциплины, корпела над учебниками, законами, решала задачи.

– Почему ничуть не хуже? Даже лучше! – Мама с гордостью погладила меня по щеке, отчего я совсем распалилась, поддавшись порыву раскрыть карты. Меня было не остановить, я перескакивала с одного фрагмента на другой, начинала рассказывать с конца, но вспоминая, возвращалась к началу. «То, что я попала в прокуратуру это большой опыт. Не каждый способен проработать бесплатно за идею, ежедневно отдавая свои силы в неизвестность. А я смогла! Но кажется, благодаря этому опыту я, наконец, обрела себя, нашла ключи к тайным дверям внутри себя, теперь я непременно знаю, что хочу. Музыка и только музыка! Хочу быть частью большого и великого, а не винтиком в демократичном механизме, от которого уже всех тошнит. Помощник прокурора или юрист, какая разница, что мне это даст? Каждое утро я буду просыпаться в одно и то же время, приходить в офис, садиться за свой стол, погребенный несметным количеством бумаги. Далее буду пить кофе в обеденный перерыв, равный часу, но из-за избытка бумаги на проклятом столе я вынуждена буду это делать за пять минут и снова возвращаться к бумаге, засиживаться до самой поздней ночи на работе, разгребая бумажный ворох. Такими темпами пройдет десять лет, двадцать, может больше, но ничего не изменится. Каждый новый день будет похож на предыдущий!» Когда я произносила эти слова вслух, то видела собственное отражение в глазах матери, читала в них совпадающее со своим мнение, во мне воспылала надежда, что я смогу быть понятой.

– Человек не может быть подчинен никому, пусть это генеральный прокурор или еще кто-то. Человек свободен с самого рождения, все мы люди равны: одни руки, ноги, голова. Бог породил нас свободными с правом выбора, даже беспрекословно подчиняясь Богу, мы совершаем грех! Пусть я и ошибаюсь в дальнейшем, но я хочу попробовать быть другой, той, которую я прятала. Хочу получать удовольствие от того, что буду делать.

Я все больше и больше раскрывалась маме, окрыленная ее поддержкой. Я предрекала, что, конечно, на новом пути тоже будут преграды и ошибки, но это все ерунда. Когда занимаешься своим делом, то и разрешить проблемы гораздо легче, нежели тебя воротит от уголовных дел и статистики, убийц и воров, насильников и просто придурков.

– Но ведь ты и в прокуратуре справлялась с обязанностями. Смогла сразу же вникнуть в суть, ты с каждым сотрудником поработала, от каждого собрала опыт, научилась многому.

– Да-да. – Согласилась я, припомнив, как Удальцов нагло перевалил на плечи общественного помощника большую часть своей работы, за которую получал хорошую зарплату.

– Вот и подашь документы в резерв. Профессия эта очень хорошая. Осталось-то совсем немного до диплома, столько ждали, разве не подождем еще малость?

Удар был сильный и внезапный. Мои высокопарные слова, обращенные к матери, попросту летали по моей комнате, в которой мы с ней вели наш секретный разговор, и бились рикошетом о стены, потолок и пол. А теперь мать магическим жестом остановила их и направила против меня. Я чувствовала, как каждое слово, каждая буква впивались в мое беспомощное тело, оставляя неизгладимые ссадины, синяки и рубцы. Ее фраза не прозвучала грубо, настойчиво, и тем более не была похожа на приказ. Спокойный, уравновешенный тон, который громче приказа говорил: «Ты говоришь мне о свободе, я подарила тебе время, чтобы выговориться, на этом свобода кончилась. Забудь, о чем говорила, стань той хорошей послушной девочкой, с понедельника выходи в прокуратуру, а главное, больше никогда нас не расстраивай». Дальше она ушла к отцу, а я осталась лежать, распростершись на кровати, и смотреть в потолок. В чем убеждала мама отца, мне было неизвестно, но наверняка она напевала ему, что все в порядке и мой срыв утихомирен. Собирая остатки мыслей воедино, я пришла к выводу, что человек не бывает свободен, он всегда во власти желаний, но не своих, а желаний семьи: отца, матери, брата или сестры, любимых. Во власти начальника, декана, ректора, генерального прокурора, которого я в глаза не видела, но уже так сильно оказывающего давление на мою жизнь. Даже чертов сосед может постучать ногой в нашу дверь и, тыча кривым пальцем, указать, как мне жить, и будет прав, потому что соседские желания нас учат уважать с детства. Я, как никогда, ощутила себя даже не дерьмом, а жалким куском дерьма, плывущим по такому же дерьмовому течению.

Наступили выходные, и я с отвращением признавала, что они последние перед выходом в прокуратуру. Я и Пьеро гуляли по городу. Погода стояла прекрасная: светило яркое весеннее солнце, на деревьях набухали почки, в клумбах скоро распустятся тюльпаны, близился теплый май. Я специально попросила Пьеро пройтись мимо прокуратуры, сегодня суббота, но работники часто просиживали штаны на работе и в выходные дни. Вообще, в прокуратуре все было, не как у привычных людей, – вместо того, чтобы продуктивно работать в трудовую пятидневную неделю, они предпочитали работать в выходные! Вместо того, чтобы выйти в субботу при наличии недоделанных косяков, а в воскресенье отдыхать, они снова, как назло, всему миру и Богу, отдыхали в субботу и выходили в воскресенье. Поэтому я совсем не удивилась, когда у крыльца обнаружила припаркованные автомобили знакомых.

Это мрачное высокое здание не радовалось никому и ничему. Ослепляющее солнце не могло его украсить лучами, посаженные рядом деревья не освежали серый кирпич зеленеющей листвой. Я поежилась и теснее прижалась к Пьеро. В этот момент я постаралась отбросить от себя все лишнее – свою предвзятость к прокуратуре, к юриспруденции, отцовское желание гордиться дочерью-юристом, мамино наставление не портить о себе представление, свою любовь к музыке. Я глубоко вдохнула и решилась прислушаться к внутреннему зову. Много дней, проведенных вдали от прокуратуры, вдали от обязанностей, от уголовных дел, от запаха архива, – я почувствую острое желание вернуться или острое желание повернуть в обратном направлении. Это я должна понять не для родителей, прокурора, Удальцова, а для себя. Я прислушалась. Нет, ничего не екнуло. Даже лучше, если бы кто-нибудь сверху окликнул мое имя, я сделала бы вид, что это не я, дернула за руку Пьеро и пошла прочь.

Надя продолжала поддерживать со мной общение, мы с ней превратились в два голоса в телефонных разговорах. Она коротко передавала все, что происходило в прокуратуре. Иногда меня смешили наши с ней разговоры, я походила на иностранного агента, собирающего информацию, а она провокатор, сливающий ее. Удальцов проводил последние дни отпуска. На это время его обязанности взял на себя второй заместитель прокурора, лучший дружок Удальцова. Нагруженный двойной нагрузкой он с высокой частотой прибегал к Наде и просил ее связаться со мной.

– Представляешь, ему совести хватает выдернуть больного человека, чтобы помогать ему. Вместо того, чтобы осведомиться о твоем здоровье, как ты себя чувствуешь, не нужна ли помощь, он говорит такие гадости.

Я призадумалась. Действительно, я провела в прокуратуре достаточное время, на которое выпадало множество праздников, ни на один из которых меня не поздравили. Про день рождение забыли, на Новый год запамятовали, на восьмое марта поздравили только официальных сотрудниц, а меня и не удостоили даже самым паршивым цветочком. Неужели я была так занята тем, дабы доказать им свои способности, забыв, что являлась именинницей и просто девушкой, которую было принято поздравить в женский день? Не забывали просить меня о помощи.

Надя злилась на второго заместителя и срывала на нем гнев несправедливости, который для ее должности был неуместен в кругах людей с чинами и медалями на груди.

– Тут кое-какие слухи стали ходить за нашими спинами.

– Какие слухи?

– Что ты вовсе не болеешь!

– Как это? – я нахмурилась.

– Что ты ведьма! Вселилась в меня, и теперь из меня прут дерзость, острые шутки и подколы.

Большей глупости на белом свете я не встречала, чем необходимость защищаться в том месте, где люди ищут защиты. Поначалу мне пришлось защищаться от косых взглядов сотрудников и их насмешек, дескать, эка, интересненько, долго ли она протянет так? Привыкнув ко мне и ощутив мою силу, а главное, мою способность пошатнуть под засидевшимися сотрудниками ветхие стулья, как ехидные насмешки сменились опасливыми взглядами, – тут я снова встала в защитную позу. Потом я защищалась, чуть не потеряв жизнь, от похоти Удальцова. В понедельник я, стиснув зубы, буду отбивать нападки шутников, удивляясь самому занимательному в этой ситуации, что никто не постесняется попросить меня о помощи, подсунет самую мерзкую работенку. А все почему? Потому что я человек без фамилии, без рода, без ореола славы над головой. Я никто, но, может, чуть-чуть ведьма.

Прогуливаясь с Пьеро мимо прокуратуры, я распланировала себе дальнейшие действия. С понедельника начну помогать Наде: засяду наглухо в архиве. Затем начнется учебная практика – мне придется провести ее в прокуратуре, однако, к счастью, она продлится недолго, – две недели, – а там не за горами летняя июньская сессия. Июль и август я проведу отдыхая.

Пьеро шел рядом, ничего не зная о моих сомнениях, о терзаниях, бередивших душу. Он держал руки в карманах и иногда робко переплетал наши пальцы, чувствуя, что я погружаюсь в свой собственный мир, где ему пока нет места.

– Тебя что-то тревожит? – спросил он, когда мы задержались на несколько минут у крыльца прокуратуры.

– Разве?

– На этом месте ты притихла. У тебя проблемы на работе?

– Пье, мы договорились с тобой, что это не работа, а так, временная мера.

– Это связано с тем мужчиной? Он тебя обижает?

– Нет, конечно, нет.

Пьеро был другой человек, далекий от мира права, мира юридической терминологии, уголовных статей, составов преступлений и пределов уголовной ответственности. Он был единственным ребенком в семье, с самого рождения выбрал для себя музыку и наглядно доказывал правоту своего выбора. Может, все дело было в том, что нас, детей, в семье трое, и старшие братья выбрали то, чем каждый хотел заниматься? Костя мечтал о деньгах, карьере и сотнях поклонницах, Максим, как и Пьеро, жил музыкой. Тогда получалось, что родители решили выместить весь родительский потенциал на мне и заставить меня жить по их указке, выбрать то, что они посчитали нужным: пойти по стопам Кости, но при этом разительно от него отличаться дисциплиной, умом, старанием, прилежанием? Мне хотелось обсудить свои чувства с Пьеро, довериться ему. Ведь начинать отношения, впуская в них ложь, неправильно и омерзительно, но мне стало страшно, вдруг Пьеро неодобрительно покачает головой и примет сторону моих отца и матери. Напрочь раскритикует мое стремление к музыке, к которому я была не только Максом приучена, но и самой природой своей натуры, примется отговаривать от навязчивой идеи изменить себя и мир вокруг, а потом одним предложением убьет во мне всяческое желание продвигаться вперед.

Я посмотрела в его, обрамленные длинными черными ресницами глаза. Пьеро появился в моей жизни, как луч света, как горсточка надежды, вырвал из рутины и подарил счастье. Я не хотела обременять его проблемой собственного выбора, который так и не сумела произвести к двадцати трем годам. Я умолчала об Удальцове, умолчу и об этом. И как раз в этот момент Пьеро притянул меня к себе и пообещал, что все будет хорошо. И я поверила.

Позади нас раздался тоненький детский голосок, и я сразу же его узнала. Мальчик бежал ко мне навстречу, широко улыбаясь. Легкая курточка нараспашку, из-под которой виднелся школьный костюм. Пока он бежал, я боялась, что огромный портфель за его спиной перевесит мальчика, и он упадет.

– Привет! – Саша остановился, но так и не решился приобнять меня. Будь я одна, он сразу же бросился бы мне в объятия, но рядом с незнакомым парнем застеснялся и заробел.

Я познакомила его с Пьеро, с изумлением уставившегося на мальчика. Пьеро опустился на корточки и подал ему свою широкую мужскую ладонь.

– Пьеро? Тебя правда так зовут? – удивленно воскликнул Саша, протягивая маленькую ладошку и здороваясь по-мужски. От соприкосновения этих двух рук мое сердце сначала замерло и, чуть отдышавшись, пустилось колыхаться, будто я только что пережила сердечный приступ. Две пары глаз в оправах.

– Правда.

Меня поразило, каким чутким оказался Пьеро к ребенку. На долю секунды я ощутила себя лишней, но в добром смысле – мальчику было куда приятней проводить время со взрослым интересным парнем, чем с девчонкой, пусть и спасшей его от злых мальчуганов.

– Ты домой бежишь? – вмешалась я.

– Не-а, нас отпустили с последних двух уроков, училка заболела. Мы тут играем, – он повернулся и указал на других ребят. – А потом я заметил тебя.

– А бабушка тебя не потеряет?

– Не-а, по субботам она разрешает играть до вечера. У нас не обычные уроки сегодня, а так себе. Внеклассные занятия.

И как-то само собой получилось, что мы втроем отправились есть мороженое в кафе. Саша посередине, я и Пьеро по краям. Глядя на ребенка, я почувствовала себя сильнее, чем несколько минут назад. Словно открылось второе дыхание. Мальчик тянулся ко мне, а значит, я не настолько плохой человек, и точно не какая не ведьма, какой изображали меня в прокуратуре. По дороге до кафе мы весело болтали, шутили, смеялись, расспрашивали о школьных успехах Саши, вспоминали свои школьные подвиги. Больше всего забавных историй рассказывала я: как братья прогуливали школу, как им доставалось от учителей – особенно Косте, как Макс, задумавшись на уроке, принялся петь вслух, как я постоянно дралась с мальчишками, докучавших мне. Саша хохотал и тем самым возвращал меня в беззаботное детство.

Пьеро было трудно припомнить смешные случаи из его школьной жизни, он силился, напрягая память, но в голову ничего не шло. Из него так и рвался наружу идеальный мальчик – прилежная учеба, опрятность и стиль в одежде, он снова и снова поправлял волосы и очки. И из-под очков сквозил тот, запавший мне в душу, авторитарный взгляд. Я вспомнила, как испытала физическую и умственную ущербность рядом с ним в гримерке Максима, как меня злило его умение преподать себя и держаться на людях. Пьеро сжимал в своей ладони робко протянутую к нему ручку мальчика, так тянувшегося к нему. Глядя на эту картину, только я знала, что за непробиваемым панцирем идеальности скрывалась доброта в естественном ее проявлении. В Пьеро слилось все самое лучшее и худшее: высокомерная стать и способность пасть на колени перед беспомощным, заносчивость и стремление к идеальному, гордый взгляд и светящееся в нем добро, красота и очки, сильный голос, которым он затмевал мирской шум, и умение молчать, сдержанность и глупая упертость (стоило вспомнить, сколько времени он держал при себе мои босоножки). Волна нежности наполнила меня, прогоняя прочь терзания и муку.

Мы зашли в кафе, заказали мороженое и прочих сладостей. Девушка-официантка принесла набор цветных карандашей и альбом, чтобы ребенок мог увлекательно занять себя. Я впервые обратила внимание, как на нас смотрели девушки, точнее на Пьеро. Официантки обращались только к нему, делая вид, как будто меня нет рядом, к Саше проявляли особую заботу. Возможно, из-за небольшой схожести Пьеро и Саши девушкам казалось, что они братья, и чтобы выставить себя в выгодном свете, вели себя, как заботливые мамочки с младшим братиком понравившегося им парня. Меня, пустое место, пару раз удостоили вопросом, касающегося заказа. Во мне заклокотала ревность, но я моментально поспешила взять себя в руки, видя, что Пьеро отстранен от девушек. «Я ему доверяю», – уговаривала свою ревность я.

– Вот, это мои мама и папа. – Саша протянул листок с рисунком Пьеро. Тот долго смотрел на него слегка озадаченно, потом заулыбался и спросил:

– Почему твои мама и папа похожи на меня и Ксюшу?

– Потому что они такие. – Мальчик рисовал уже на новом листке, между делом уплетая сладость.

– Так не бывает.

– А вот и бывает! Я могу еще раз вас нарисовать.

Пьеро попытался ласково объяснить, при этом не теряя и капли терпения, что все люди разные и уж тем более не похожи на его родителей. Мне пришлось легонько тронуть лежавшую на столе ладонь Пьеро, заставляя посмотреть на меня. Пьеро перевел взгляд.

– Пье, у него нет родителей.

– Нет, есть, – не отвлекаясь от рисунка, встрял Саша.

Я не стала пускаться в объяснения, что и к чему. При ребенке не стоило ворошить болезненное прошлое, в которое он не хотел верить. Пьеро понял меня по взгляду, я ему все расскажу, но позже. Чтобы отвлечь всех от наступившей тишины и заполнить ее беззаботным весельем, я взяла в руки листок и карандаши. Получилось отнюдь не дурно! Я срисовала мультяшных персонажей с детского меню. Саша был в полном восторге и просил меня научить его рисовать также.