Читать книгу Музыка перемен. Книга вторая - Ксения Нихельман - Страница 14

Я никогда не держала зла на людей, не ненавидела до смерти, чтобы желать им худого; мое сердце не болело черной завистью к счастью других. Когда на моем пути встречались плохие люди, наносившие обиду мне или моей семье, я просила Бога об одном: это будет моя последняя встреча со злыми людьми, пусть все обидчики живут своей жизнью, но чем дальше от меня, тем лучше.

Удальцова я простила, да, простила. Но только для того, чтобы избавить свое сердце от злости. Наверное, если бы она копилась и разбухала, то в какой-нибудь день я почернела, покрылась отвратительными струпьями, щупальцами и превратилась бы в чудовище. Я желала Удальцову счастья и мира, просила обрести его покой, возродить в нем любовь к супруге, просила подарить Бога им детей, но только не дочку, а сына. Почему не девочка? Все просто. Миром правят мужчины. Так повелось, что рождению дочери не радуются, это грустное событие в семье. Содержанка до той поры, пока удачно не выскочит замуж, если, конечно, природа наделила ее неземной красотой. А родилась дурнушкой, то быть несчастной вовеки веков и завидовать первым. Мужчина, каким бы он убогим не родился, – одноглазым, косым или рябым, хромым на две ноги или с тремя ногами, – всегда орел! Мальчиков с детства не приучают к мелким хозяйственным заботам, на это есть мама, которая приберет разбросанные игрушки, постирает грязное белье, выгладит до идеальности чистое, смахнет с безбородого лица последнюю козявку, поцелует в надушенную макушку и отправит с благословением сына искать приключения на собственный член. Из таких юнцов вырастают жестокие люди. Мне повезло. Благодаря Богу я отделалась весьма не легким испугом, а испугалась я не на шутку!

Я прекрасно понимала, каким гнилым человеком оказался Удальцов, и при всем при этом желала ему добра. Таких добрых слов ему еще не желали ни на одном дне рождении. В своем пожелании я превзошла всех. И в конце, без тени сожаления, даже больше с ноткой оптимизма, я добавляла ему обрести все, но в Турции. Пусть из далекой восточной страны в Россию запретят летать самолетам, отменят все морские корабли, сожгут деревянные лодки, от жары испарится топливо для автомобилей, а ослики запротестуют возить на себе седоков. Пусть начальник никогда не возвратится домой, никогда.

В ночь после ужасного события я впала в горячку. Металась по подушке, стонала и вскрикивала от страха. Проваливалась на мгновение в больной сон, а просыпаясь, не хотела открывать глаза. Мне снились странные, бессвязные картинки. И в каждом был Удальцов. Сначала он был в черном костюме, но без штанов. В одних черных трусах до колена. Он расхаживал по огромному пустому актовому залу и готовился к выступлению, держа в руках бумажный сверток. Я же ползала между сидениями и что-то искала, как оказалось позже, я искала галстук, потому что без него Удальцов отказывался выступать. Потом мы перенеслись в пустыню, где дул сухой ветер. Ветер опалял мое лицо, я ощущала каждую крупинку песка, забивавшую глаза. Я терла их руками, но становилось только хуже. Сильно хотелось пить, сглатывала сухим ртом и боялась поперхнуться сухим комком воздуха. Удальцов ядовитым голосом шелестел, что у него есть вода, но для этого нужно кое-что сделать, а что именно не называл. Он загадочно улыбался и настаивал на том, чтобы я избавилась от ненужной одежды, что в пустыне так никто не одевается. Я окинула себя взглядом, на мне была шуба и дедушкина старая шапка. Удальцов неистово хохотал над моим внешним видом и прикрикивал: «Раздевайся, раздевайся!» Однако я отказывалась, а он пуще кричал, зверея и повышая голос. Тогда я принялась ладошкой черпать песок и набивать им рот. Песок просыпался сквозь пальцы и зубы, но я не прекращала его жевать, обжигая рот.

Проснувшись, из последних сил добрела до аптечки и с трудом измерила температуру. У меня был сильный жар. После выпитой горсти жаропонижающих таблеток под утро мне удалось заснуть.

С той ночи прошло больше двух недель. Я сослалась на болезнь и временно перестала ходить в прокуратуру. Это место давно высасывало из меня жизненные соки, я сама и не подозревала об этом. Может быть, просто мне был необходим отдых, ну, а разве бесплатный общественный помощник не заслужил его? Все работники получали деньги, ходили в отпуск, уезжали в заграничные дали. И только почему-то я одна обязана была оставаться, как сторожила, на месте. Сначала помогая кому-то уйти в отпуск без задержки, доделывая хвосты, потом помогая другому с двойной нагрузкой. Стоило мне заикнуться, что это не вполне справедливо, как слышала твердое, неопровержимое: «А что, ты в резерв больше не хочешь? У тебя есть другая возможность устроиться сюда? Свою должность надо заслужить кровью и потом!» И я садилась на то же самое место, с какого собиралась оторваться вперед. Я догадывалась, что где-то совершила большую и непоправимую ошибку, но пока не понимала, где конкретно. С каких пор я превратилась в прокурорского домового?

Я заболела, очень тяжело. Болела душа. Но выздоровела я благодаря одному лекарству. Пьеро. После ночных метаний в бреду я вздрогнула от утреннего телефонного звонка. Даже обыкновенный звук вселял ужас. Я испугалась взглянуть на экран телефона. Пьеро. Испытывая перед ним паршивое чувство, от которого хотелось удавиться, я ответила. То, каким голосом заговорил Пьеро, с какой трогательной нежностью, заставило меня наконец разрыдаться, выпустить на волю все чувства. Я лепетала, что просто заболела, простудилась и ничего страшного не произошло. Пьеро выслушал, не перебивая, и сказал как отрезал, что все понял. А через час с невозмутимо-надменным видом заявился ко мне домой, встав на пороге перед моей матерью, которая пропустила его только тогда, когда я подскочила с кровати, услышав имя гостя. Он был рядом до тех пор, пока я не уснула у него на груди. Его добрые руки непрерывно поглаживали мой горячий лоб, отгоняя жар. Мы оба молчали, иногда тишину нарушали мои нечеткие горькие всхлипы. К счастью, Пьеро решил – в простуде виновата наша с ним затяжная на холодном воздухе прогулка.

Я впервые отсидела всю репетицию полностью, до самого конца, до самого ужасного конца! Я обалдела, когда режиссер заорал на труппу, что ему нечего делать среди бездарных бездельников, протирающих штаны в театре. Он раздражался тем, что один артист не там стоит – слишком далеко от сцены – другой слишком близко, потом его взбесило, что танцоры скучковались в одном месте. «Что за кучку пошлого дерьма вы изображаете?» Я неловко хихикнула, потому что с зала это выглядело именно так, но может быть, не стоило подбирать для этого столь крепкое словцо. Молоденькие девочки совершенно не слышали музыку, взмахивали руками и ногами не в единый счет, и получалось не синхронно. «Заново!» – звучала команда. Музыка ревела снова, танец повторялся, солисты исполняли все сначала. Одни и те же замученные движения танцующих, одни и те же слова поющих, отчего я зазубрила этот кусок спектакля настолько, что могла отыграть за всех. Конечно, сидя в мягком кресле рядом с режиссером, было легко рассуждать, будто я небесами одаренная, в то время как со сцены крепко несло потом. Взмыленные танцоры и солисты, они обливались потом, мокрые волосы, без дыхания; танцоры насиловали свои тела, а солисты и тела и голоса, потому что плясали все вместе. Но сколько бы раз не звучала команда начинать все снова, с лиц выступающих не сползала улыбка. Улыбка для зрителя. Зритель приходит в театр за волшебством, чудесной картинкой, где яркие образы будут мелькать перед глазами, не давая передохнуть. Песни, танцы, музыка, свет, феерия эмоций… За всем этим – телесная боль, недюжинное усилие на последнем дыхании, человеческие жизни, порой загнанные, как лошади на переправе.

Финальный раз, на мой взгляд, отыграли идеально. Режиссер поднялся с кресла и обреченно произнес, что с такой петрушкой выступать только в дурдоме, а не на серьезной сцене. Я не на шутку заволновалась, как же это получается? Если ты такой умный, иди и сыграй сам! Или научи других! А он поносит труппу! Раньше мне казалось, что режиссер – это мужчина пожилой, возможно седовласый, но бесспорно наделенный даром божьим создавать жизнь на сцене, и чтобы это получалось искренним и правдоподобным, он должен обладать житейским опытом и мудростью! Режиссер фигура авторитетная, сильная, как гора, за которой ютится труппа; режиссер не даст своих в обиду, пожурит чуть-чуть, где нужно, а где и погладит по головке. Как-то так! Этому парню, режиссеру-постановщику, было после тридцати, он орал благим матом и потел больше выступающих. Некоторые артисты были гораздо старше его, но для него словно не существовало возраста, он запросто «тыкал» всем. «Ты, бездарность слева! Будешь танцевать и дальше, как мешок с картошкой, – вышвырну в клубешник у шеста крутить голой задницей!» Подобные фразы уже перестали меня удивлять, режиссер пользовался ими, как будто черпал их из пособия «Как за минуту оскорбить сразу весь мир». Потом повернулся ко мне и спокойно спросил, нравится ли мне танец, на что я покивала, хотя, возможно выражая симпатию к танцу, который явно ему не нравился, подлила масла в огонь. По вискам мужчины текли струйки пота, а на шее вздулась вена. «Танец хороший», – ответил он, устремляясь взглядом на сцену, и за нашей спиной я услышала выдох облегчения хореографа.

Все стали потихоньку расходиться, устало, но все же весело болтая. Брат сегодня дома, он не был задействован в спектакле, только Пьеро, играющий главную роль. И он тоже смеялся. Затем все подошли к нервному и невоспитанному режиссеру, и опять все вместе засмеялись. Больше всех улыбался режиссер. И как ни странно, но у него была добрая улыбка, и вообще, сейчас он показался мне симпатичным мужчиной чисто внешне. От былого невротика не осталось и следа. Все уже распрощались, как режиссер бросил напоследок: «Ладно, отдыхайте, ребятки!» Вот так просто.

Я поплелась за Пьеро. Как-то получилось, что я стала девушкой Пьеро, а он моим парнем. Для всех. Безоговорочно, без слухов и сплетен за спиной. И мой статус из сестры артиста переквалифицировался в статус девушки артиста. Никто не спрашивал нас, как мы решили встречаться, с чего вдруг завязались отношения, кто первым проявил инициативу. Одного взгляда Пьеро было достаточно объяснить окружающим, что это не просто любовная интрижка, а все серьезно, и я буду находиться рядом с ним там, где он посчитает это возможным.

– Почему ваш режиссер ведет себя так с вами, а вы терпите?

Пьеро улыбнулся, вытираясь влажным полотенцем. На смуглом лице проступил румянец.

– Потому что с артистами по-другому нельзя. Хвалить можно, когда есть окончательный результат. Когда его нет, лучше держать всех в тонусе. Лишний раз похвалишь, сочтут за комплимент высшей пробы, от хвальбы артисты расслабляются, начинают халтурить. Некоторые мнят себя богами таланта.

– Ну, допустим. Но никто же не позволял ему оскорблять вас!

– Верно, не позволяли. Но такая мера оправдана наилучшим результатом. К тому же он вне работы классный парень.

– Я не хотела бы, чтобы он кричал на тебя.

Пьеро приблизился ко мне. Находясь в его гримерке, я до сих пор испытывала чувство стыда за незаконное проникновение. Пьеро надел на меня свои очки и тоном учителя младших классов назвал меня борцом за справедливость прав трудящихся, и что полностью отдается во власть такого заступника.

На самом же деле ежесекундно я отдавалась во власть Пьеро – когда его руки смыкались за моей спиной, когда чувствовала мужской аромат, без которого не ощущала спокойствия. Только в его объятиях было безопасно. Он прижал меня к груди.

– Не передумала оставаться здесь ночью? – прошептал он.

– Нет.

Остаться в ночном театре моя идея. Может быть, после того, что произошло со мной, организм требовал новых ощущений, которые могли бы затмить жуткие воспоминания. Сердце просило перемен, кровь нового адреналина, что угодно, но способного вытеснить ту боль. Естественно, самым простым и действующим способом было выговориться, рассказать о случившемся, поплакать на сильном плече, дать в рожу начальнику. Но ради общего блага я обязана молчать и переваривать боль самостоятельно. Порой мне казалось, что я не забуду никогда, так и придется жить до конца дней с дикой мыслью. Но постепенно все отступало назад в прошлое, и изредка охватывало чувство, что случилось это не со мной, а в каком-то параллельном мире, из которого мне удалось подслушать ужасную историю. Скоро, совсем скоро, Удальцов, его потная, пахнущая невкусным обедом ладонь, кривая ухмылка станут лишь отголосками прошлого.

Никаких призраков в театре мы не встретили. Царила тишина и темнота. Я принялась спорить, что слышу, как играет оркестр, конечно, в шутку. Как раздаются шаги по сцене, слышится шелест ткани в костюмерной. Я дала волю фантазии, отвлекаясь от реальности и погружаясь в вымысел.

Мы вышли в холл, где вдоль двух стен висели фотографии всех артистов. Вот была фотография Максима, еще молодого студента. Как же он возмужал за последнее время! Вот фотография Пьеро с его авторитарным взглядом. Мы дошли до стенда с фотографиями старых артистов, некоторых я никогда не видела. У одной такой фотокарточки незнакомой женщины я остановилась. На вид ей было около сорока. Красивое лицо с большими черными глазами, тонкими губами. Она улыбалась так мягко, дружелюбно, что хотелось непременно познакомиться с ней.

– Никогда не видела этой артистки.

– Я видел, – не отрывая глаз от женщины, сказал Пьеро. – Я видел все ее спектакли.

Меня вдруг осенила мысль, а что если мы с Пьеро виделись еще в детстве, на каком-нибудь детском утреннике. Маленькие, глупенькие, беспечные дети, но уже пронизанные одной нитью судьбы. Однажды на детском спектакле, прекрасно помню, что это был «Кот в сапогах», я сидела рядом с толстопузым очкариком, капризничающим, что ему ничего не видно. Тогда его мама усадила капризулю к себе на колени, а он, впившись пухлыми ручонками в кресло впереди сидящего ребенка, принялся разглядывать представление. Я, маленькая деловая колбаса, была шокирована поведением мальчика, потому что никогда себя не вела подобнейшим образом, за что моим родителям пришлось бы стыдиться. О том, что потом я буду целоваться за школьной стеной, я даже и представить не могла. Может быть, этот карапуз и был Пьеро? Я посмотрела на него и тихо рассмеялась. Нет, это Пьеро, будучи ребенком, мог поправить любого взрослого говорить правильно, вести себя правильно. Пока я вела безмолвный диалог сама с собой, он дважды успел поправить волосы и очки, которые, по его мнению, всегда заслуживали отдельного, более детального, внимания. Но втайне от Пьеро мне удалось разгадать его маленькую тайну – это отнюдь не маниакальное желание выглядеть безупречно, а обыкновенная нервозность, рядом со мной несгибаемый и волевой мужчина попросту нервничал.

Подумав о нашем детстве, мне с нетерпением захотелось узнать, какой Пьеро был в детстве, увидеть его детские фотокарточки, подержать в руках сохранившиеся детские вещи, вдохнуть любимый запах, заполнить свою память воспоминаниями его детства, юности. Какие он носил костюмы для утренников? Какой у него почерк, не в коротких записках, а в длинных письмах? Я хотела носить его одежду, засыпать на его подушке, укрываться его одеялом. Разве такое возможно? Нормально ли ощущать подобные желания? Но я знала одно, что сожалею, что не встретила Пьеро раньше и допустила провести столько лет вдалеке друг от друга. На мой вопрос о детстве, фотографиях, костюмчиках Пьеро скромно улыбнулся, но пообещал, что покажет. Я обрадовалась, и совсем разгорячившись, добавила, указав на фото незнакомой артистки:

– Возможно из-за черно-белой фотографии, но мне кажется, будто глаза женщины очень похожи на твои. Такие же бездонные и завораживающие.

– Не кажется. У меня ее глаза.

– Мм?

– Это моя мама.

– Это твоя мама?

Пьеро с улыбкой кивнул.

– Но ведь никто об этом не знает, не так ли?

– А зачем? Я сам за себя.

Я сглотнула ком подступающих слез. Он сам за себя. Неужели кто-то еще в этом сумасшедшем мире пытается быть самим собой и идти непроторенной тропинкой. Я была не одна, нас двое. Я больше двух недель не появлялась в прокуратуре и вовсе не скучала, не рвалась туда сердцем, не хотела бежать по знакомому тротуару и подниматься по тем ступеням на высокий этаж. Я хотела обнять Пьеро, поцеловать и остаться с ним здесь.

– Ну что ты? – ласково спросил он, прижимая рыдающую меня. – Из-за чего огорчилась?

– Мне так жаль, что я не знала тебя раньше.

И он поцеловал, что я опять растворилась в нем.