Читать книгу Пещера - Лев Протасов - Страница 13

– Почему Вы не явились раньше?

Старцы, все в одинаковых черных одеждах, отдаленно напоминавших сутаны священнослужителей, восседали на своих местах, на возвышении, и говорили грозно, с нотками явного презрения – так, словно пришедший был не более, чем очередной проситель, жалким своим образом пытающийся добиться поблажки.

Андрей Михайлович стоял напротив, зажатый ровно посередине между трибунами и пустыми зрительскими креслицами. Долго глядел на своих судей (судьями они, конечно, не являлись, да и собрание устраивалось по иному поводу, однако отвязаться от ощущения, что здесь сейчас учинят «судейство», бывшему проектировщику никак не удавалось), глядел, переводя пытливый взгляд с одного лишенного выражения лица на другое, и пришел к заключению, что, в сущности, на вид старейшины совершенно одинаковы, и если бы не разница в росте, отличить их друг от друга стало бы практически невозможно.

Помещение, где разыгрывалась вся дальнейшая сцена, заполнялось спертым, очень плотным воздухом, темнотой, которая как бы падала с непомерно высокого потолка, становясь у самого пола менее насыщенной, и запахом гари. Окон в зале не имелось – неизвестно, замысел ли это застройщика, или окна исчезли стараниями жильцов. Для освещения использовали несколько восковых свеч, помещенных рядом с трибунами.

Крыша дома рассыхалась, трескалась от несносной жары и потому нервозно пела, как поет всякое старое дерево, донимаемое зноем. Звук этого пения заметно отвлекал посетителя, мешал ему сосредоточиться, члены же Совета не выказывали ровно никакой реакции – вероятно, привыкли и теперь жалоб крыши не слышали вовсе.

– Почему Вы не явились раньше? – говорил почти все время тот, что расположился третьим слева, выше и, кажется, старше остальных. Впрочем, как все они, худой да седовласый. Надо полагать, он всегда выполнял функции оратора, когда дело касалось воли либо претензий Совета.

– Вам наверняка известно.., – начал Лигнин слишком громко и тут же сбился. Голос его эхом отозвался в пустом зале, сделал два-три оборота, затих.

– Так что же?

– Вам наверняка известно, – тихо, с осторожностью, – что я не желал принимать свое положение всерьез и в дальнейшем решил отказаться от него.

– При обращении к Совету следует говорить «досточтимые» либо в третьем лице. Таковы наши предписания, ни один посетитель, кем бы он ни был, не смеет нарушать их.

– Хорошо, прошу меня извинить. Итак, Совету известно, что я хотел отказаться от должности. В тогдашнем своем настроении воспринимать любые предписания Совета, связанные с моим шатким и явно фиктивным, хотя и высоким, положением, я не мог. Так же, как не мог предполагать всей серьезности происходящего в городе. Масштабы трагедии поражают, но мне казалось, что я-то ничем помочь не в состоянии и потому никакого отношения к адресованным мне письмам не имею.

– Мы не верим в искренность ваших прежних намерений. В особенности учитывая то, как быстро вы отказались от них.

– Не отказывался нисколько! Но, досточтимые, ваши доводы раскрыли мне глаза, показали, что я должен помочь!

– Не следует брать на себя слишком много, это неуважение и дурной тон. Вы способны помочь лишь по бумагам и сами убеждены, что такая способность досталась вам случайно. Совет принял решение этой нелепой случайностью воспользоваться во имя спасения города, однако нужно понимать, что ни вы лично, ни ваша якобы власть тут ни при чем. Совет категорически не рекомендует вам проявлять в данном вопросе своеволие, ведь вы все-таки чужак и можете навредить, если станете властвовать, а не подчиняться, к чему склонна ваша собственная природа.

– Я подчиняюсь, – сказал Лигнин, надеясь, что издевательскую ухмылку на его лице никто из-за темноты не заметит.

– В искренность ваших нынешних намерений мы также не верим. Однако нам следует прерваться.

– Но, досточтимые, – на вкус слово было отвратительно, посетитель выговаривал его с характерной рвотной интонацией, словно стараясь как можно скорее выплюнуть и прочистить горло, – ведь я только зашел!

– Это не имеет значения. Сегодня день поминовения преподобного Исаакия исповедника, игумена обители Далматской10. Мы не можем нарушать существующий уклад и должны благочестиво справлять службу, особенно выделяя праздники, дни поминовения святых и усопших, Троицы, апостолов, особливо же Спасителя нашего, благодаря коему все еще существуем. Мелочны в сравнении с этим разговоры и сиюминутные беды земные! Нам должно прочитать кондак преподобному Исаакию. Затем вы вернетесь.

– Но…

– Вы вернетесь, – последнее Глас Совета произнес так, словно не потерпел бы никаких более возражений, и старейшины, распевая: «Яко угодник Божий верный…», удалились в кромешный мрак позади трибун. Что скрывалось за этой завесой, Андрей Михайлович видеть не мог, да и не проявил особого к тому интереса, потому молча вышел в длинный коридор, ведущий к прихожей. Смысла демонстрации, устроенной старцами, он не понимал, даже не был уверен, что представление рассчитано именно на него. В конечном счете, старейшины прекрасно знали, что их чрезмерная религиозность на Лигнина не могла произвести впечатления, тем более положительного. Возможно, таким образом посетителю показывали, что не намерены считаться с его интересами, однако же и это весьма натянутое объяснение оставляло много вопросов.

В прихожей света оказалось еще меньше, чем в зале – свечи в целях экономии не горели, так что поначалу пришлось передвигаться на ощупь. Затем глаза привыкли, Андрей Михайлович разглядел аккуратные ряды лавок слева и справа, мимо которых шел около десяти минут назад, направляясь в помещение для собраний. На одной из лавок он и расположился и тут только обнаружил человека напротив.

Тьма полностью окутывала незнакомца, не задевая почему-то лица, так что выходило, будто лицо это совершенно неуместно висит в воздухе. Оно было болезненное, осунувшееся, с печатью лихорадки, какого-то грязно-мутного цвета, под глазами отекло. Сами же глаза, угольно-черные, смотрели куда-то в сторону, выражая то ли сострадание ко всему на свете, то ли обиду; в них стояли слезы и плясали искры, и отражалось все сущее – ровные ряды скамеек, ниже и дальше уходящие в тень, сгорбленного, взволнованного то ли мальчика, то ли старика, в котором Лигнин узнал собственную персону, и – позади – огромное, во всю почти стену, зеркало, а в нем – все то же самое, только задом наперед, бесконечной чередой фантасмагорий. А поскольку глаза были черные, то, сливаясь с окружающим мраком, напоминали скорее два зияющих отверстия; потому казалось, будто это не незнакомец выражает в своем отечном лице непонятные обиду и сострадание, а тьма, кругом распластавшаяся.

Одинокого посетителя можно было принять за призрака или видение – одним словом, нечто. Нечто, вырванное из мира снов, мира иррационального и по ошибке либо с определенной целью сюда попавшее, для верности обретя человеческий облик.

Вдруг незнакомец осклабился, обнажив гнилые зубы, подался вперед, и Лигнин отчетливо увидел, что в глазах у соседа пляшут не искры, как выглядело вначале, а крошечные кукольные фигурки, мерцающие, странно притягательные в своем сумасбродном, развязном танце.

О, думать Андрей Михайлович тогда не мог – позже он рассудил, что с ним случилось некое помутнение, обморок быть может, от духоты или напряжения, но тогда кроме холода в спине и на внутренней поверхности бедер и животного оцепенения ничего не было – ни способности рассуждать, ни осознанного страха, ничего. Лигнин отвернулся. За ним действительно громоздилось зеркало, вот только никакого незнакомца в том зеркале не наблюдалось.

Глас Совета, издалека:

– Мы закончили. Вам дозволено вернуться.