Читать книгу Пещера - Лев Протасов - Страница 14

– Я встретил просителя, но он, кажется, ушел, не дождавшись своей очереди. В глазах огоньки… Он, случайно, не прошмыгнул вперед меня?

– Вы забываетесь, Андрей Михайлович. Вы слишком взволнованны, так что меня мучает вопрос, не привиделись ли вам и вправду какие-то огоньки? – старец позволил себе усмешку. – Да уж не оказался ли здешний воздух настолько для вас вредным, что вы умудрились подхватить ту самую лихорадку? Впрочем, опять ваши уловки, хитрости, ибо чего еще ждать от человека неискреннего?

– Но ведь проситель мог быть там, – настаивал Лигнин, словно и не слышал предупреждения.

– Приступим наконец к делу, ради которого собрались, если вы не возражаете.

– Нет, что вы, я… напротив…

Между тем Андрей Михайлович, сам сбитый с толку и весьма напуганный, обнаружил едва уловимую перемену в поведении старцев. Все вроде бы то же самое – надменность, уверенность в тоне, в жестах, нарочитая медлительность для придания себе более величественного вида, но только на первый взгляд. При более же пристальном рассмотрении становилось ясным, что эта медлительность вызвана совершенной растерянностью, как будто только что открылась новая проблема, на текущем заседании не затрагиваемая, и именно в области обнаружившей себя проблемы никто не знает, что предпринять, так что она подобна наточенному топору, поднятому над головами старейшин и замершему в ожидании их агонии. Под наигранной надменностью скрывалась (надо признать, весьма плохо) злоба на собственное бессилие, на растрачиваемое подобными собраниями время, а уверенные маски были явлены миру с целью скрыть чувство совершенно противоположное – неуверенности, осознания шаткости создавшегося положения, некой незримой пропасти, разверзшейся вдруг под ногами. Появилась ли такая двойственность только теперь или неприятное происшествие в коридоре раскрыло глаза наблюдателю – остается загадкой.

Оратор все что-то говорил, говорил, наворачивал фразы одну на другую, сбивчиво и роясь в бумагах. Андрей Михайлович не вникал в смысл речи до тех пор, пока случайно брошенное слово не вывело наконец его из оцепенения.

– Что, простите? – переспросил он, очнувшись.

– Экзорцист. Совет намерен пригласить экзорциста. Немощь, возбудимость, крики и срывание с себя одежды явно указывают на одержимость. Не в наших силах бороться с нею.

– О, вы серьезно так полагаете? – с саркастической интонацией.

Докладчик поглядел на Лигнина вопросительно, на лицах всех прочих участников разом выразилось негодование, словно это было единственное для всех лицо, разрезанное по случаю собрания на шесть частей, так что пришлось пояснить:

– Дело в том, что перечисленные симптомы имеют вполне достоверное медицинское обоснование, органические причины. В таком случае одержимость и вообще ссылки на источники, вызывающие у всякого разумного человека подозрения, едва ли имеют смысл. Это мракобесие, не более того. К тому же, как мне казалось, устаревшее и в наш век неприменимое.

– Всякому разумному человеку, – оратор зацепился за эти слова, повторил их с нажимом, подчеркнуто медленно и соблюдая излишнюю правильность в артикуляции, – известно, что тут творится. Не скрылось бы от разумного человека и то, как ловко вы пользуетесь подменой понятий. Эпоха средневековья отличалась от всех прочих времен искренней верой человека, его близостью к богу, противоборством дьяволу. Человек был слаб, не защищен, более того, прекрасно знал о своей слабости, а потому искал защиты единственно у бога! Все дальнейшее, что произошло в масштабах исторического процесса – всяческие изобретения, философские концепции, медицина, огнестрельное оружие (есть и пострашнее, вам известно), свободомыслие, свобода совокупления, наркотики, то есть все то, что создавало для человека иллюзию защищенности и счастья, влекло его по пути самообмана – суть попытки оправдания деятельности дьявола в этом мире, суть поклонение ему, его плоды! Мы не желаем быть причастны к такому беззаконию. Ибо что есть нынешняя лихорадка, как не божественное доказательство беспомощности, ненужности медицины с ее сомнительными доводами и препаратами?

Вопрос прозвучал так, словно никакого иного ответа, кроме положительного, дать на него невозможно, опираясь даже на один здравый смысл, и Лигнин, теперь только ощутивший, насколько велика его усталость, спорить отказался. Собрание изматывало его. Пустословие изматывает.

– В любом случае, – не унимался докладчик, – Совет полагает, что помощь изгоняющего бесов будет куда как полезней, нежели прием лекарственных средств, для организма исключительно вредных, а также садистских мер профилактики с использованием огня и прочего. Да и стороннего мнения никто не спрашивал. Чтобы не затягивать, перейдем к главному. Прошение от вашего имени уже составлено, необходимо только подписать. Любое редактирование с вашей стороны, равно как и замечания и советы, не одобряется, однако для соблюдения формального ритуала вынужден спросить: желаете ознакомиться с текстом?

– Да, – сказал Лигнин, победоносно ухмыльнувшись. – Разумеется.

Затем подошел к трибунам. Потребовалось четыре шага. Раз. Два. Три. Свет от свечей на протяжении всего диалога сосредотачивался на груди Андрея Михайловича, теперь же пятно это разрослось, смутно озарив плечи, руки, лицо посетителя и придав коже желтоватый и как бы восковой оттенок. Четыре.

Один из старейшин протянул два листа бумаги, исписанных мелким убористым почерком, выдававшим скупость. Передавая готовое прошение, старец заглянул бывшему проектировщику в глаза в надежде, что тот потупится, примет прежний податливый облик, однако увидел в этих глазах гнев да еще смелую, непозволительную решимость. Старцу не понравилось подобное выражение, он сжался, рука с прошением дернулась, подалась назад, однако уже пустой.

Читать Лигнин ничего не стал. Манера членов Совета держаться, их откровенная глупость, высокомерие вкупе с непомерным желанием властвовать, само помещение, предназначенное для мероприятия, даже этот жалкий почерк, безмерно раздражали. К тому же, Андрей Михайлович окончательно удостоверился, что Совет, несмотря на всю свою внешнюю величественность, в здешнем мире ничего не стоит, нападки же на самого Андрея Михайловича – не что иное, как последняя попытка старейшин вернуть себе хотя бы толику прежней власти. Что приятно, попытка тщетная.

Обдумав все сказанное выше, Лигнин ухмыльнулся и разорвал оба врученных ему листа. Получившиеся клочки разбросал по полу прямо под собой, дождался, пока последний клочок коснется поверхности, развернулся и вышел, оставив седовласых любителей ухватить бразды правления в совершенном замешательстве.