Читать книгу Пещера - Лев Протасов - Страница 9

Так появилось Мертвое Городище. Еще один представитель голодной своры, обгладывающей края здешнего Капернаума5. Впоследствии, именно же нынешней весной и далее, оно совершенно оправдало свое безрадостное название (впрочем, и до того сажей пристало – не отмоется).

Лихорадка началась в середине марта. Однако первый случай не только не восприняли как предупреждение об ужасной катастрофе, но даже и болезнью-то, в телесном смысле, не признали – так, некая женщина, именем Диана, от долгого одиночества сделалась сумасшедшей. Она была тридцатилетняя, довольно привлекательной наружности – вдова рабочего, погибшего в самом начале работ при возгорании угля на дне шахты. Детей не имели, да и прошло с тех пор гораздо больше времени, чем полагается на соблюдение траура, но ни мужа, ни даже любовника женщина почему-то не нашла. Потому помутнение рассудка, с ней приключившееся, многие объясняли длительным воздержанием – известно, что далеко не всем оно идет на пользу. В городке женщину прозвали «безутешной вдовой» – разумеется, за глаза, будто боясь обидеть или затронуть не слишком приятную для разговора тему. Ей самой прозвище было известно и совершенно безразлично. Она либо видела в своем одиночестве тайный смысл, либо, не в силах смириться с ним, упорно старалась не замечать.

Вечером семнадцатого числа несчастная в крайне встревоженном состоянии, прикрытая лишь тонкой, до пят, ночной рубашкой, сквозь которую явно просвечивало бледное ее, плотное тело, ворвалась в запертую обитель отца Тимофея. Там некоторое время провела перед иконой Божьей Матери, читая заунывную молитву. Затем разрыдалась, словно совершила один из смертных грехов и раскаивается теперь.

Тут же, не переставая лить слезы, вскочила на ноги, начала вальсировать, кружить по зале, описывая затейливую дугу, потом запела песню весьма легкомысленную, любовную, слегка пошловатую:

Отец Тимофей в то самое время отдыхал в келье. Услышав пение, в церкви никоим образом неприемлемое, он вышел в среднюю часть храма и обнаружил женщину бьющейся в конвульсиях перед Царскими Вратами. Та, по его мнению, пребывала в помешательстве – сжималась всем телом, дрожала, кольцами переплетая руки и ноги, задирала вверх смятую рубашку, кричала во всю глотку: «Приди, ну приди же, возьми меня!»6, обращаясь, то ли к невидимому, неведомому духу, ее соблазнившему, то ли к священнику, растерянно над ней склонившемуся, и оскверняла себя руками.

Повернулась набок, начала ударять себя головой по груди и спине, в области лопаток, словно шея была сломана. Священник, не зная, что следует предпринять, прочел молитву, но, разумеется, молитва не помогла. Тогда, в надежде, что хотя бы это приведет больную в чувство, несколько раз кряду ударил ее по щекам, не слишком сильно, а она в жутком воодушевлении воскликнула: «Ах, как хорошо, хорошо!». Отец Тимофей, крестясь на ходу, стремглав побежал во двор, к колодцу – холодная вода, думал он, холодная вода поможет прекратить это безумие! Вернувшись с до краев наполненным ведром, отец никого не увидел. Вероятно, за то время, что он отсутствовал (времени же прошло немало, ибо священник, хотя от волнения двигался быстро, являлся почти слепым, потому с трудом ориентировался), женщина пришла в себя, испугалась, бросилась домой. Беда в том, что до дома бедняжка так никогда и не добралась. Слухи о ее пропаже на следующее же утро разлетелись по всему городу, стало известно также о ночном похождении. По различным версиям, женщина утопилась, не выдержав позора, или отправилась бродяжничать – такое нередко происходит с сумасшедшими.

Не далее, чем через неделю, история повторилась, с той лишь разницей, что жертвой стала тринадцатилетняя девочка, дочь какого-то мелкого торговца. Лихорадкой первое время вообще заболевали одни только женщины, у представителей сильного пола подобные симптомы проявились по прошествии месяца.

Дочь торговца всю светлую часть суток проводила во дворе, почти всегда в одиночестве и ничем особенно не занятая. Отец сколотил для нее крохотный стульчик, чтобы сидеть, и принес игрушки, чтобы играть, и девочка сидела и играла со скучающим видом. Так существовала, к жизни безразличная, к мальчишкам, развлечениям – к тому, чем интересовались ее сверстницы, – словно лишенная души. Или, быть может, слабостей этой души – кто знает!

Однако в тот день, утром, по обыкновению восседая на простом стуле, который делался все более узким, тесным в процессе ее непрерывного роста – принялась вдруг бормотать какую-то бессмыслицу. Спросила: «Буду ли я твоей госпожой?», затем, получив, вероятно, никем не услышанный ответ, добавила со странной мечтательностью: «Ах, там звучит музыка, там танцуют, пьют вино, там вечный пир!»7. Проговорив это, долго пребывала в неподвижности, пригвоздив отсутствующий взгляд к определенной точке на земле (точка плыла, не поддавалась; сверкала искрами и, ударяясь о стеклянную поверхность глаза, отражением падала в бесконечность), потом засмеялась громким, заливистым смехом.

Когда испуганный отец выскочил из лавки во двор, оставив без внимания очередного покупателя – девочка, терзаемая многочисленными судорогами по всему телу, билась головой, распластавшись навзничь и раскинув в стороны пляшущие руки. Смех ее еще звучал, рвался из перекошенного рта наружу – ужасный, неуместный, вроде пьяного гоготания – но сквозь него, не в силах покрыть, лезли жалкие, придушенные крики о помощи. Из глаз текли слезы.

Отец бережно перенес дочь в комнату (в том же доме, сразу позади лавки), вызвал врача. Врач сделал два укола, решив, что меньшее количество препарата не поможет, после чего страдалица проспала в течение нескольких часов, а, проснувшись с наступлением ночи, ничего о произошедшем с ней вспомнить не смогла. До самого рассвета просидела перед распахнутым настежь окном, наблюдая, как луна, то скрываясь за черными перьями облаков, то появляясь вновь из их ненасытного, вечно пустого чрева, медленно плывет по небу, перекатывается скользко, безмолвно, завораживает. Возможно, это мягкое, мерцающее движение смутно напомнило одинокой дочери торговца о существовании неведомого мира, где будто бы вечное ликованье, играет музыка, непременно вальс, но куда ей попасть почему-то невозможно. Так девочка сидела, грустно вглядывалась в сияющую даль и мечтала о несуществующем мире, а к утру, позабыв все мечты свои и грезы, ушла спать. С тех пор сделалась она еще более угрюма и нелюдима.

Мечта разрушается легким прикосновением руки, слабым дуновением ветра разрушается всякая мечта, порождение потустороннего мира (ткань непрочная, неизведанная!), разрушается страхом, смертью и столкновением с очевидной реальностью. Дочь торговца жила посреди этой реальности, очерченной границами тесного двора, и ничего более не знала на свете. Но, вероятно, во время приступа ей привиделось нечто такое, что заставило осознать и однообразие дней, и серость обстановки, так что последующая угрюмость ее вполне понятна.

Подобные случаи повторялись все чаще. Вскоре у всех, перенесших припадки, появились куда менее безобидные признаки болезни. У одних жертв конвульсии нарастали до тех пор, пока все тело целиком не сводило непрерывным пружинистым сокращением – от нестерпимой боли, сопровождавшей данный процесс, несчастные впадали в кататонию, обрывая всяческие связи с внешним миром, вплоть до необходимых. Другие оставались в сознании, но теряли способность двигаться; при этом недуг первым делом поражал нижние конечности, переползая затем выше – по туловищу, по рукам, шее; наконец достигал мимических мышц, размягчая их и превращая человека в тряпичную куклу. Те, кому повезло чуточку больше, могли выражать на своем лице страдание. В отдельных случаях наступал только паралич ног или вовсе одной ноги. Затем тело невообразимо, практически до костей сохло вследствие нежелания, а подчас невозможности принимать пищу, ведь желудок все выталкивал назад нетронутым. Кожа приобретала пергаментный оттенок, либо белела до бумажного состояния; покрывалась глубокими язвами, трескалась от малейшего прикосновения, рассыпалась на лоскутки, словно прах. Язвы поражали также слизистую рта и горла. После десяти-пятнадцати дней подобного мучения человек умирал – в большинстве случаев от удушья, поскольку дыхательные пути пережимала невероятной силы шейная судорога, реже не выдерживало сердце.

Лихорадку, по первым признакам, ее обнаруживающим, прозвали нервной. Лекарств от нее, по всей видимости, не существовало – по крайней мере, известные в здешних краях препараты демонстрировали полнейшее бессилие. Причины заболевания также неизвестны.

Предполагалось, что недуг передается воздушно-капельным путем и что возбудитель попадает в дыхательные органы, распространяясь затем по всему телу. Истерики же происходят из-за кислородного голодания мозга, способствующего различным видениям, злобе, высвобождению животных порывов и т. д.

Согласно иной теории, какой-то паразит расселяется по нервной системе человека. Это объясняло как сами припадки, так их последующее нарастание, паралич, неприятие желудком пищи, удушье вследствие сжатия гортани, даже, в определенной степени, разрыв сердца как возможный итог. Однако данная гипотеза без должного внимания оставляла изменения, происходящие с кожей и слизистыми покровами – впрочем, подобные явления могли быть следствием длительного голодания.

Отец же Тимофей совершенно уверился в том, что виновниками бедствий выступают бесы, неоднократно виденные им в стенах обители. Местные жители, несмотря на то обстоятельство, что священник был на грани безумия (они же сами и распространяли слухи о его помешательстве), именно к этому объяснению склонялись. Довольно часто, идя по улице, можно было услышать из разговора двух-трех случайных прохожих робкое, произнесенное непременно шепотом подозрение о бесовском вмешательстве. Люди, обитающие в глубинке, вообще суеверны, как все прочие люди; вновь же прибывшие заражаются быстро и, что хуже всего, необратимо.

Болезнь унесла около восьмидесяти жизней только за апрель, хотя данные эти и неточны, ведь счета никто толком не вел. Кладбище невероятно разрослось, причем росло оно преимущественно вглубь города, встретив на дальнем своем рубеже непреодолимое препятствие в виде обширного слоя каменной породы. Длинные, сплетенные вереницы могил да крестов над ними поглотили два крайних, года два как заброшенных, подгнивших от сырости дома.

В мае сошел снег, не оставив в качестве напоминания о себе ни единого сугроба, и в помещениях недостроенной фабрики соорудили огромную печь, где стали сжигать усопших.

Тогда же от лихорадки померла старшая Лигнина, мать Андрея Михайловича, и – следом – одна из родных его сестер (другая прежде еще отправилась в Город, вполне справедливо рассудив, что жизнь в мрачном селении несносна). Анна, почуяв неладное, известила брата, потом слегла, чтобы никогда более не вставать на ноги.

Андрей Михайлович приехал в первых числах жаркого, обезвоженного лета, и мы наконец оказались в начальной точке повествования – здесь и сейчас.