Читать книгу Пещера - Лев Протасов - Страница 2

– Дождь идет?

Голос звучал совсем тихо – шепотом вырывался из слипшегося, почти неподвижного женского рта. Его обладательница, сухая и бескровная, томилась в кровати, наглухо, до подбородка закрытая одеялом. Окна в комнате тоже были закрыты, и тоже наглухо.

Тучное одеяло стелилось ровно и лишь в некоторых местах едва горбилось складками, словно согревало не живую плоть с запечатанной в ней душой, а плоский скелет, лицо которого и голова почему-то до сих пор не утратили покровов. Лицо это было горячее, с лихорадочным румянцем, блестело от жирного слоя пота, ужасно худое и совершенно белое там, где синюшный румянец не распространился – даже губы белые. Глаза женщины утратили прежний цвет, роговица распалась, смазалась, растворилась от жара. Отрешенное, неживое выражение иногда сменялось крайним беспокойством – в эти мгновения возвращался разум. В остальное же время разум блуждал где-то поблизости: обследовал просторы города, от закоулка к закоулку, от пустыря к пустырю, минуя канавы и рваные ямы, через повсеместное запустение, бесхозность и заброшенность, считал волны на беспокойной поверхности реки, а может быть – кто знает – устремлялся в жадное небо и дальше, дабы спросить, не пора ли наконец покинуть бессильную насовсем.

Нет, не пора – отвечали.

Комната, где покоилась мученица, была зашторенная, вся напрочь закупоренная и оттого темная. Воздух как будто кончился – не продохнуть. Кроме койки, обстановку дополняли низенький прикроватный столик с двумя чашами и табурет в дальнем углу – все потрепанное.

Запах. Был ли в комнате запах? Да, и весьма сильный, так что никакой не представлялось возможности от него отвязаться – сырости, пота, болезни, дурноты и тошноты; он был настолько назойлив, что как будто примешивался к мыслям, нарушая стройное их течение.

У самой кровати расположился тощий мужчина с длинными конечностями и обостренными, неправильными чертами. Узловатые черты эти выдавали нервозность. Взгляд, пепельный, прожженный, беглый и одновременно впивающийся, дырявил лицо больной.

В помещении, словно подчиняясь негласному указу, сгустилась непроницаемая тишина, нарушаемая лишь бессмысленными вопросами, и все в комнате – завешанные окна, табурет, столик, сгорбленное одеяло – эту странную, тягостную тишину старалось соблюдать. Если какая-нибудь доска в полу вдруг нечаянно гудела, то, умолкая, тут же оттенялась, пропадала из виду, как бы пристыженная.

Нервозный мужчина редкие вопросы больной вовсе не слышал, а если и прорывалось что-либо сквозь пелену безмолвия – отвечал сухо, все больше шепотом, боясь потревожить некую сущность, ему самому неведомую. Ответы оттого выходили либо невпопад, либо чрезмерно грубо.

– Нет никакого дождя. Это тебе так слышится.

Женщина хотела улыбнуться, но странная онемелость не позволила.

– Жаль…

Она прикрыла бесцветные глаза, сделала тяжелый, надрывный вдох и – тут же, без остановки – выдох, хриплый и скользкий, как бы выскальзывающий из горла.

А мужчина в комнате вслушивался в ее дыхание и ощущал, как этот влажный свист заполняет сначала его голову, а потом и все помещение целиком, желая разрушить, поглотить, насытиться, и не в силах насытиться.

– Я хочу дышать, – сказала женщина, едва ли заботясь о том, чтобы быть услышанной, едва ли понимая, что говорит теперь вслух. Сознание в очередной раз ускользнуло от нее, стремясь к вожделенному небу.

– Что?

– Дышать.

В отдалении что-то тихонько скрипнуло, дернулось, но никто не обратил внимания на посторонний звук. Минуты шли одна за другой, наслаиваясь друг на друга и образуя подобие вечности, и ничто не могло разрушить размеренно-удушливой атмосферы.

Вдруг несчастная пришла в себя, окинула комнатушку осмысленным взором и хрипло спросила:

– Утро сейчас? Или вечер?

– Утро.

– Так… кислятиной воняет.

– Хочешь, я окно открою?

Ответить женщина не смогла – она сделалась беспокойной, высвободила левую руку, тоненькую, как древесная ветка, стала слепо шарить по своему горлу, по груди, будто искала чего-то. Голова ее против воли повернулась набок, окатила подушку волной слюны и пены, дважды дернулась и замерла, заставив шею противоестественно, на излом, согнуться.

– У тебя опять судороги. Я еще раз схожу за врачом.

– Не нужно.

Вдох – ды… Выдох – ша…

Комната – дышащая тварь.

– Их ужасно много, этих тварей, – больная подверглась нападению шейной судороги, однако продолжила, дрожа и извиваясь, подобно змее на горящих углях. – Все они внутри, во мне. Все эти твари.

– Успокойся, хорошо?

– Нет, послушай! Я порой спрашиваю их: «Кто вы?». Знаешь, что они отвечают? Они говорят: «Единость», потом говорят: «Множество», потом: «Ты, ты сама». Понимаешь, во мне есть что-то… кто-то неведомый. Тьма.

Тьма. Последнее слово она произнесла с бешенством, с нестерпимой ненавистью, всем телом подавшись вперед.

Замерла. Рухнула головой на подушку, залитую пеной, и навечно умолкла. Разум теплился в ее глазах еще несколько секунд, затем устремился ввысь, как ему того хотелось, или отправился в небытие.

Появился врач, человек сгорбленный, престарелый, осмотрел пациентку, подтвердил ненасильственную смерть и забормотал:

– Сестру вашу сейчас унесут. А она уж не мучается – ей хорошо теперь, покойно. Вы об этом подумайте. Больше ни о чем, ни о чем думать не следует…

– Ведь ее так же… как остальных?

Врач поглядел недоуменно, пролепетал что-то вроде извинений, так что мужчине пришлось уточнить:

– В печь?

– Иначе никак, Андрей Михайлович, иначе никак нельзя…

– А что же… панихида? Разве не полагается?

Врач замялся.

– Говорите смело, чего вам! Боязно, что ли?

– Вы, разумеется, можете пригласить отца Тимофея – это здешний священник. Почтенный старец, правда, знаете ли, несколько слеп да, поговаривают, безумен. Только в церкви никак невозможно.

– Почему?

– Гниют они в церкви-то. Хиреют, – доктор опасливо огляделся, сделал многозначительное выражение лица, будто намекая на какую-то никем не замеченную очевидность, и поспешил вернуться к усопшей.

Андрей Михайлович последовал за ним. Отбросил одеяло, увидел посреди обнажившейся койки желтую, плетеную куколку, бывшую некогда живым человеческим телом, и принялся это тело слепо, в беспамятстве, разглядывать – не видя, но и не смея отвести взгляд.

Мертвую вынесли во двор. А он все глядел в опустевшую койку – оторваться не мог от этой пугающей пустоты.

Мерзко. Все расклеилось, разлилось, расхлябалось. И, в конечном счете, разверзлось под ногами, обнажив очевидность этого мира. И все – расклеенное, растворенное – в этой пустой койке. И весь мир, целиком – в корке засохшей слюны на влажной, серой от пота подушке…

Очередная жертва смертоносной лихорадки, свирепствующей непонятно отчего в здешних краях. В этот день наверняка кто-нибудь еще попадет в печь… или уже попал, сгорел дотла и теперь приветственно кричит сестре из самого жерла: «Не бойся, ты не одна!» Но крик его не слышен, не различим в столбах черного, зловонного дыма. И что это за лихорадка такая? Начинается с нервных припадков, затем отбирает способность двигаться, перекраивает тело на собственный лад, невозможно сушит, поражает горло страшными язвами и, наконец, изгоняет из тела душу, устанавливая свое долгожданное господство. Не иначе, чертовщина…