Читать книгу В тени креста - Максим Греков - Страница 4

Промозглая и длинная осеняя ночь. Пропахшая караульными кострами глубокая тьма лежит между Москворецкой башней и Водяными воротами московской крепости, и над новоставленными мощными стенами, и над каменным мостом, что ведёт к кремлю, и над мутной водой рва, что порос камышами от основания башни до самых ворот. Прямо за воротами – подворье государевых людей Беклемишевых. Ровный гладко отёсанный частокол ещё не успел почернеть от времени. Над дубовыми воротами кресты-обереги. Чуть в стороне, рядом с громадой башни, приткнулась большая темная изба без крыльца.

В избе пахнет сырым деревом, копотью смоляных факелов и… кровью.

В широкой прокопчённой горнице, за грубым столом, рядом сидят двое. Один – высокий и статный, с сединой в длинных до плеч волосах, в дорогом кафтане синего бархата с распятием на массивной золотой цепи. Второй – помоложе, коренастый, с вихрами светлых волос, из-под которых то и дело мелькают зелёно-жёлтые кошачьи глаза. Одет он в поношенный поддоспешник и простую ферязь5. Тот, что постарше – Гусев Владимир – дьяк6 на службе московского государя Ивана III. А молодой – боярский сын Беклемишев Иван – прозванный «Берсень»7 за вздорный характер и острый язык.

Слева от входа в горницу, на низкой скамейке за покатой подставкой для письма длинных свитков, примостился подьячий – умелец составления допросных листов. Рядом с ним, у стены, глыбой застыл широкий, приземистый, мощный – заплечных дел мастер8. Борода его была опалена, а на лице выделялся лишь мясистый широкий нос. Всклокоченные чёрные космы волос, были перетянуты тонким кожаным ремешком

– Веди, – устало протянул Гусев, всклокоченному бородачу. Тот, скрипя каблуками своих поношенных сапог, исчез в чёрном провале двери, что вела в подвал.

Беклемишев исподлобья посмотрел на Гусева – поджарого с аккуратной бородкой клинышком и прямым тонким носом, «как лезвие ножа» – подумал про себя Иван. Он не испытывал особой приязни к дьяку, который много лет состоял при посольском приказе и был ловок в делах тонкой политики. Придворные извороты и хитросплетение интриг были родной стихией для Гусева, но чужды для Ивана. Однако именно Гусев был головой в деле, что поручил государь. И дело это было муторным. День за днём: письма и донесения, жалобы и слухи: всё токмо для того чтобы открыть «есть ли измена и где гнездо её»?

Снизу по лестнице послышалась возня. Мастер не ввел, а втащил человека. Некогда богатая одежда висела на нём лохмотьями, на голове мешок, руки связаны за спиной, ноги хоть и были свободны, но еле передвигались.

Гусев небрежно кивнул, и с человека мешок сдёрнули. Пленник зажмурился. Может от факельной копоти, а может от страха.

– Ну, вот Борис, пора поговорить. Или, может, желаешь, чтобы мы тебя называли Болеславом? – с прищуром сказал Гусев. Человек встрепенулся, обвёл мутным взглядом горницу и замер, уставившись на дьяка, по всему было видно, что узнал его.

– Да это же… – удивлённо начал Берсень, разглядев лицо пленника, но осёкся и замолчал.

– Не желаешь ли, покаяться в грехах? – поднявшись со своего места, продолжил Гусев. – Или может, хочешь облегчить душу свою от деяний недостойных, отступиться от злодейств в мыслях и поступках своих?

Человек угрюмо, переводил взгляд с Гусева на Беклемишева и молчал. Владимир Елизарович легонько махнул ладонью, и палач ловко накинул петлю на руки связанного пленника, и, прежде чем тот успел сообразить, что происходит, рванул свободный конец к себе.

– Э-э-э, почто?! – заметался пленник, чувствуя, как руки уходят за спину и куда-то вверх. – Пустите!

– А ты как думал? У нас, тут, ежели спрос ведут потребно не мешкать, – вступил в разговор Иван. – Будешь отвечать, али запираться? – Берсень пристукнул по столу, что вызвало неудовольствие на лице стоящего рядом Гусева.

– А-а-а-а…, – взвыл пленник. – Чего отвечать-то?

– Силантий…, – тихим, но твердым голосом произнес Гусев. Мастер перехватил руку, и веревка немного ослабла.

– Наперво сказывай: сохранил ли ты в своём сердце свет истиной веры христовой, али, как и братья твои, кои в Литве обретаются, перешёл в латинянство?

– Не перешёл. Веру дедов почитаю своею, – сверкнув глазами, промолвил Борис Лукомский.

– Сие добро, – удовлетворённо кивнул головой дьяк Гусев. – Стало быть, ты веруешь в господа нашего Иисуса Христа, в Святую Троицу и крест животворящий?

– Верую, – глухо ответил пленник.

– А коли так, перед крестом божьим поведай нам: знаешь ли, умыслы супротив государя нашего Иоанна Васильевича или ближних его, или иных московских людей? – Гусев поднял распятие со своей груди.

Борис молчал, слышно было только его тяжелое дыхание.

– Тронь, – повелительно сказал дьяк палачу, кивнув в сторону узника.

Верёвка натянулась, пленник стал упираться, Силантий перебросил свободный конец верёвки через специальное кольцо в потолочной балке и потянул сильнее. Борис взвыл и повис под потолком, его руки вывернулись в плечах, а ноги болтались, не касаясь, пола.

– Чего же молчишь, человече? Сказывай! – чуть повысил голос Гусев.

– Об чем сказывать то? Не возьму я в толк…, – натужно просипел Борис.

– Растолкуй ему…, – бросил дьяк заплечному и отошел к столу.

Палач закрепил верёвку на специальных колышках в стене, выхватил из голенища плеть и с силой трижды протянул ей пленника по спине. Тот дико закричал.

Гусев приблизился к извивающемуся узнику.

– Ну, так как же? Припомнил чего? Может, желаешь сперва поведать, как некий князь по наказу короля Казимира9 приехал на Московское житие, как бы на службу к нашему государю, а сам замыслил его извести? Или, может, укажешь нам на пособников сего злодейства? Отвечай!

Глаза дьяка смотрели в упор на Бориса. Тот, стиснув зубы, молчал.

– Отчего так быстро ты отъехал из Москвы, что делал в землях псковских? – продолжил сыпать вопросами Гусев.

Подвешенный затряс головой и хрипло заговорил.

– Э-э-э, об умысле на великого князя ничего не ведаю, за делом я был послан, о деле сём скажу….

– Реки, – разрешил дьяк.

Беклемишев сделал знак палачу и тот ослабил верёвку, дав пленнику коснуться ногами пола.

– Ну? – торопил Гусев.

Борис тяжело дышал, затравленно смотрел из-под слипшихся на лбу волос, то на дьяка, то на Беклемишева.

– Ты уж сказывай, мил человек, – неожиданно ровным голосом продолжил дьяк, – всё одно мы до правды дознаемся, испытаем плоть, разум, сердце и душу твою. – Гусев последовательно показал на жаровню, где на углях калились инструменты палача, на потрёпанные свитки, что лежали перед подьячим и на крест на своей груди.

– Да какие вины то на мне, бояре? Юфф…, – никак не мог отдышаться Борис.

– Вон оно как, голубок…. А, я – грешный, подумал, что вразумление к тебе пришло, и ты о деле молвить хочешь.… Видать ошибся я, жаль. – Дьяк притворно печально вздохнул и вернулся к столу, где нервно ёрзал Иван Беклемишев.

– Да что молвить-то? – простонал пленник.

– Нешто ты сам не знаешь? Ведь токмо что заикался о неком деле! – встрепенулся Беклемишев, – Силантий! – Берсень только взглянул на палача и тот рывком дёрнул верёвку. Руки пленника с хрустом вывернулись в суставах, снова притягивая его под потолок. Борис дико закричал от нестерпимой боли.

– Я укажу…. Я про все, укажу!

– Как, – крякнул Беклемишев и по его знаку Силантий ослабил натяжение, пленник снова коснулся пола.

– Ты лучше, сейчас сказывай всё, что знаешь, – почти ласково произнёс Гусев, – ведь это только начало и если мастер за тебя возьмётся навсерьёз, то….

– Я понял, понял, – захрипел пленник. – Я всё скажу, вот, только не знаю с чего начать… Ах, мука какая….

– А начни-ка с того, как ты удавил Патрикея, – подсказал государев дьяк.

– Ну…, – слегка отдышавшись, неуверенно начал Борис, но заметив, что Беклемишев делает знак палачу, дёрнулся на месте, натянув верёвку.

– Так что же? – переспросил Гусев, – ты уж не запирайся, сам понимаешь, что всё одно дознаемся.

– Я следил за ним ещё в Великих Луках, – хриплым голосом начал пленник, – и проведал, что он поехал в Ластовку – это большое село близ Жижицкого озера. Оно издавле принадлежало, князю Фёдору Бельскому, но его самочинно повоевал торопецкий наместник – литовский князь Семён Соколинский и Патрикей взялся вернуть сие село миром. На дороге через Ластовский луг я нагнал Патрикея и захватил в полон, повёз в Торопец, но он сумел развязать верёвки….

– И-и-и? – протянул Гусев.

– Так разумейте бояре, мне за него, но только живого князь Соколинский сулили три кошеля монет, вот токмо, Патрикей как ослобонился сам хотел задавить меня, и… я просто оказался ловчее.

В горнице стало тихо, только скрип пера подьячего, да треск огня факелов нарушал тишину.

– Ну, коли так, то оно конечно, – ехидно-вкрадчивым голом начал Гусев, – теперича милай сказывай обо всей твоей службе литовцам.

Пленник провёл языком по сухим губам: – Дык, не служу я литовцам то….

Берсень и Гусев переглянулись, подьячий замер с занесённым над листом пером, капнул чернилами.

– Это как так? Да ты что? Ты над нами шутки решил шутить? Отвечай собачий сын, как служил литовцам! – взорвался Иван.

– Не собачий я сын, а князь, и служу не литовцам, а Москве! – яростно ответил пленник.

– А уговор с Соколинским, а ходьба к литовскому войску? Энто как? – закричал на Лукомского Берсень.

– Отстынь Иван, сядь, – повысил голос Гусев, и уже спокойным тоном к Борису: – не понимаем мы тебя человече, ты же только что сказывал, как доброго людина смерти предал за литовские посулы, ведь так?

– Нет, Владимир Елизарович, я сказал, что торопецкий князь посулил мне серебра за то, чтобы я доставил к нему живого Патрикея, да и то, сие дело мне велено исполнить из Москвы….

– Из Москвы-ы-ы? – Гусев шагнул навстречу пленнику, предупреждающе подняв ладонь в сторону снова вскочившего со своего места Берсеня. – Ну-ну, сказывай, – напирал дьяк.

– Тут особо сказывать неча, – Борис выпрямил спину, – нет на мне грехов перед землей русской и перед государем нашим, крестным знамением осенить себя не могу, потому, как руки связаны.

Гусев подошел к Борису, посмотрел прямо в глаза.

– Вижу, осмелел ты, да только рано. А правдивы ли речи твои мы узнаем, – дьяк развернулся к пленнику спиной и шагнул к палачу, – сперва поведай: кто велел тебе отъехать ко Пскову? Зачем? Что ты делал в Литве? Кто отдавал приказы? – засыпал вопросами Гусев.

– Сего сказать я не могу, на кресте клялся, – поник головой пленник.

– Понимаю, – вкрадчивым голосом произнёс дьяк и потрогал пальцем натянутую как струна верёвку, – однако, ты ведь не думаешь, что мы отступимся? Тут, мила́й, дело государево и не для того тебя ловили и сюда везли, что б спуску дать…

– Ловили? – встрепенулся Борис, – да, не в жизнь, вам самим меня не споймать! Я своё дело знаю. Это всё он – грек Илейка Ласкарёв меня выследил. Трёх моих людей из лука забил, а меня самого с коня чеканом10 по спине приголубил.

– А ты как думал? На каждого ловкача найдётся ещё более ловкий, – дьяк сделал несколько шагов по горнице и снова развернулся к пленнику. – Вот ты говоришь, что у тебя и люди свои были, кто они и каким промыслом для тебя служили?

– На что тебе они? Всё едино, уже отошли они к господу, никто ничего не скажет.

– Да? Жаль…, от этого ведь только хуже…, тебе, – длинный палец дьяка упёрся в грудь Бориса. – Вот, сам посуди, всё опять оборачивается к тем, кто тебе отдавал приказы. Придётся говорить, не то…, – Гусев многозначительно посмотрел в сторону палача.

– To…, – пленник ещё раз облизнул пересохшие губы и обвёл горницу взглядом. -…То, не моя тайна, слишком высоко на Москве эти имена, не могу….

Дьяк тяжело вздохнул, потом кивнул заплечному мастеру:

– Давай.

Палач, резко потянул верёвку на себя и быстро подтянул пленника на удобную для битья высоту. Руки Лукомского уже легко вывернулись в плечах, Борис резко вскрикнул, словно от неожиданности. Силантий, содрал с болтающегося над полом пленника, остатки одежды и вытащил большую тяжёлую плеть. После первых ударов пленник заорал:

– Нет на мне никакой вины перед государем!

– А перед кем есть? – тут же зацепился Гусев.

– Не перед кем, окромя Господа Бога вин не имею! У-у-у, – взвыл Борис, когда очередной удар плети просек ему кожу до мяса.

Владимир Елизарович знаком остановил битьё.

Силантий хмыкнул и ослабил верёвку. Ноги пленника коснулись пола и тот, тяжело дыша, поднял взор на Гусева.

– Ты сам-то, дьяк, почто из посольских хитрованов в сыскные ищейки подался? Нешто думаешь, что сам на моём месте не окажешься?

– А отчего я должен оказаться на твоём месте? – без тени удивления спросил Владимир Елизарович, – может ты, знаешь какие причины, так давай, у нас время есть! Начни с этого, а опосля, глядишь, доберёмся и до всего остального. Ну что же ты замолчал? Коли уж начал – давай, облегчи душу-то…

– Ничего я тебе более не скажу, – выдохнул Лукомский и замотал головой. – Ничего… Ничего….

Дьяк Гусев недовольно цыкнул зубом и, отвернувшись, дал Силантию сигнал продолжить пытку. Заплечный взялся за дело с усердием.

Однако, до самой зари пленник только кричал, извивался от боли и поносил гнусными словами всех подряд. В конце концов, усталые вопрошатели решили пытку пока прекратить.

– Огнём можно попробовать, – сипящим голосом предложил палач, его рубаха взмокла на спине от пота.

– Отложим до вечера, – коротко бросил Гусев.

– Ить, молчит, а на вид хлипок, – пробормотал Иван Беклемишев.

– То-то и оно, что хлипок, а про короля ляшского и про псковские дела не сказал. А ведь знает…, много знает собачий сын, – дьяк наморщил лоб и посмотрел куда-то в потолок. – Тут подумать надо, ввечеру продолжим.

На том и порешили. Палач снял пленника с дыбы и поволок на себе в подвал, все остальные с радостью вышли из тёмной избы. День ещё только начинался.