Читать книгу Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том II - Николай Андреевич Боровой - Страница 11

ЗАГНАННЫЙ В УГОЛ КАБАН МОЖЕТ БРОСИТЬСЯ.

Сегодняшним вечером оберштурмбаннфюрер Мюллер снова в прекрасном, да нет – в прекраснейшем настроении духа, и снова идет на фортепианный концерт. Он прямо стал на этих концертах завсегдатаем, и его коллеги оценивают это по достоинству, да и он сам, если отставить в сторону всё остальное, еще больше уверяется в своей способности чувствовать и понимать музыку, и поражается неведомой ему до того концерта чуткостью своей души к музыке и вообще к прекрасному. Истинно немецкой чуткостью, всё верно. Ведь немцы – нация не просто великих воинов, политиков и философов, а и великих композиторов. Всё верно! Вот ей-богу, нужно будет как-то выпросить отпуск или командировку в Рейх и мотнуть на пару часов в Дрезден, в Цвингер, увидеть всё заново и другими глазами, по-другому всё почувствовать, и как иначе – великая немецкая коллекция искусства, собранная одним из великих немецких государей. Да вообще – немцы всё для мира, судьбы и истории остальных народов, и к чему не прикоснись, это бросается в глаза. Ему повезло родиться немцем, а не поляком, англичанином или французом, и это – огромная ответственность. И в меру сил он старается этой ответственности следовать, быть не просто немцем, а настоящим немцем – как указывают путь фюрер и партия. Коллеги уверены, что только любовь к музыке, внезапно проснувшаяся, приводит его на концерты, удостоверяются в этом от раза к разу и начинают глядеть на него уже с лишенным какой-либо неискренности или нарочитости уважением, приятно удивлены и не ожидали от него. Он и сам от себя не ожидал, говоря строго и честно. И оттого ему еще более и во всех смыслах приятно.

Они конечно не догадываются о еще одной причине его завсегдатайства на концертах и о сюрпризе, который он преподнесет им в самые ближайшие дни. И пусть не догадываются. Сюрприз должен быть сюрпризом.

Всё, собственно, сделано и подготовлено, как и тогда – осталось только закончить, блистательно закончить, и операция длиной в две недели завершится именно сегодня и так, как он запланировал.

О, это отродье, эта грязная польская сука даже не представляет себе, как она заплатит за те слова и что ее ждет! Он ведь тогда был с ней совершенно искренен, почти во всем – и в словах, и намерениях, и в эстетических переживаниях, таких неожиданных для него самого и ею же собственно и пробужденных. А она, эта мразь, эта гнусная скользкая гадина, подставляющая зад еврею, отстегала его тогда так, будто он малолетка из сельской гимназии, а не офицер Рейха, глава общей и тайной полиции и оберштурмбаннфюрер СС, какой-то червяк на асфальте. Оберштурмбаннфюрер довольно хохочет в мыслях при воспоминании об этом. Она его где-то даже сумела задеть поначалу, и этим решила свою судьбу. А потом он посмотрел на это по деловому и весело, как истинный немец – отродье, берущее в себя член еврея, будет что-то из себя корчить, понимаешь ли! Да последняя кабачная или тюремная шлюха, которую пускают по кругу, имеет больше достоинства и права на уважение, чем эта мразь! С осознанием этого оберштубманнфюреру стало просто весело, тем более – что ее судьба была определена, и этой судьбе было трудно позавидовать. Он поэтому не стал торопиться, насладился возможностью не торопясь, медленно загнать кабана в угол, даже давая тому поверить, что он несется не в западню, а на свободу, прочь от опасности. Этот кабан не убежит и не пырнет напоследок клыками. Он уже, собственно, забит и посажен на вертел. Остался последний, красивый и сделанный со вкусом штрих, и сегодня он проведет его в блистательно и быстро написанном полотне.

Оперативная разработка конечно же почти сразу обрисовала ясную картину, ничего особенно копать не понадобилось, да и нечего было копать. Два дня слежки установили истинное место жительства Збигневской – небольшой дом на окраине Тарнова, где она конечно же прячет этого еврея Житковски, «герра профессора». Они собственно, и не особенно-то и прячутся – просто уехали из Кракова подальше от глаз и событий, не вызывают никакого подозрения у окружающих, просто выжидают чего-то. Чего интересно? – мысленно усмехнулся он тогда. Взять их можно было конечно сразу, но не было смысла – он хотел понаблюдать. Скрыться не пытались, собственно – и некуда скрыться, хотя видимо что-то все же почувствовали, потому что она четыре дня не покидала места проживания, не выходила даже в Тарнов по делам, и пропустила один запланированный концерт в Кракове. Но оберштурмбаннфюрер не беспокоился, просто с удовольствием играл в партию с быстрым и безнадежно предрешенным концом, наслаждаясь удивительным ощущением, как можно издалека сделать любого человека целью и жертвой, издалека обречь и приговорить его без какого-либо его ведома, считающего, что у него в судьбе всё более-менее в порядке и определенно, а на самом деле – уже приговоренного быть перемолотым в каком-то совершенно стороннем раскладе, о котором ничего не подозревает. Ну, к примеру – нужно закрыть отчет о мерах по борьбе с подпольем, а подполья никакого нет, приходится записывать в подполье и посылать в яму совершенно случайных людей, от страха дрожащих на краю ямы ксендзов, старух учительниц и маразматиков из числа бывших генералов. И тут – такая возможность! Такая красивая легенда! Он не собирается ее упускать, и с самого начала конечно не сомневался, она просто его подстегнула своей наглостью.

Они конечно никакие не подпольщики, это стало понятно почти сразу, да и кому там играть в подполье. Два идиота, говоря просто. Один – циничный трус, чудом и по чистой случайности сбежавший тогда от акции (надо будет еще выяснить как, не стоял ли кто-то рядом из «своих»), положивший под себя молодую бабу, а сейчас прячущийся за ее юбкой. Она – кретинка, которая просто чем-то его мнит или же почему-то влюбилась в него, в кучу смердящего еврейского дерьма. Ах да, он же пишет книги о музыке! Это и вправду причина, в особенности – чтобы кончить так, как ей предстоит. Браво. Получи на здоровье, насладись любовью к «герру профессору» по самое горло, пока не захлебнешься. Она конечно сделана из другого теста и могла бы стать хорошей подпольщицей при иных обстоятельствах, и вообще – могла бы преспокойно, если бы не все глупости, делать жизнь и карьеру, хоть весь мир вокруг зайдись в огне, и тем более – с ним рядом. Он не забудет, как она била его наотмашь словами, видел ее глаза, видел ненависть на ее лице – это характер, нельзя не признать, и ведь всё это именно поверх испуга, который конечно был, преодолевая испуг. Это – характер и сила и ему ли, человеку дела, это не понимать. Что же – весело усмехается оберштурмбаннфюрер в мыслях – и кончит поделом, по заслугам и честь, вот ей-богу! Она заплатит сегодня, грязная польская шлюха, всё произойдет как намечено. Возле дома в Тарнове и у ее родителей – наблюдение, ни ему, ни ей не скрыться. Он вообще редко выходит, а она должна сегодня играть концерт. И навряд ли решится сбежать от судьбы. Конечно – может и не приедет, на этот случай так же подготовлены меры, но она приедет, он чувствует и почти уверен, как и тогда. И пусть сыграет напоследок, пускай хорошо сыграет. Фу, ничтожество, идиотка. Быть разыгранной в партию с детским матом, обреченной кончить так страшно, что не пожелаешь лютому врагу, и из-за чего? Из-за кучи сорокалетнего еврейского дерьма, на то и способного, чтобы загнать любящую его бабу в западню, в яму с червями? Браво. И главное – не быть при этом ничем, кроме обычной ослепшей дуры. Что же – будет еще приятнее представить двух этих клоунов как ключевые фигуры подпольной структуры в Кракове, увязать их еще с десятком превращенных в фарш туш в подвале, и отправить по маршруту, им положенному, и всё это спокойно и убедительно состряпав на пустом месте, просто так задумав и захотев, увидев подходящий расклад фигур для партии! Власть всё же страшная вещь, и никто и нигде не может быть уверен, что избежит участи быть намеченным в чьем-то раскладе как цель и жертва. И с «герром профессором» он будет иметь честь познакомиться если не сегодня ночью, то уж завтра утром лично. И он лично, лично поработает с «герром профессором», и он знает, что это значит. У того будет возможность просветить его касательно музыки Бетховена и «изжитости еврейской религии» – ему, оберштурмбаннфюреру СС Бруно Мюллеру, интересно просто до чертиков, вот пусть и расширит его кругозор немного, покажет класс, он ведь, как считается, выдающийся философ и лектор. Так самое время. А ночью – нет, увольте, ночью он всё-таки намеревается заниматься совершенно другим! Он должен попробовать эту суку, обязан увидеть, что она такое, это уже просто вопрос уважения к себе. Она никуда не денется – ее привезут к нему в кабинет после концерта, он вкратце, но внятно обрисует перед ней перспективы, которые ждут ее саму и главное – ее «любовь», сто килограммовую кучу еврейского дерьма, и никуда она не денется. А когда даст всё, что должна, отправится в подвал на разработку и в его сердце не будет ничего, кроме омерзения и презрения. Но положить ее под себя надо. Его конечно будет потом тошнить, особенно – хорошо зная, что будет с этим телом через какие-то несколько часов, но всё равно надо – для опыта, чтобы потом не жалеть.

И оберштурмбаннфюрер в отличном настроении одевается в черную с белым отворотом шинель, спускается в машину, чтобы ехать на концерт, и напоследок весело и громко кричит через коридор офицеру-секретарю Хольцу, чтобы тот ничего не забыл приготовить в его кабинете к 9 часам. Еще никто ничего не догадывается о представлении, которое он спланировал, и о сюрпризе по раскрытию мощной подпольной сети, про который станет известно завтра даже генерал-губернатору. И причем – на полном серьезе, а вовсе не через взаимное подмигивание, да-да! Он никому не собирается раскрывать карт и представит всё как тщательно спланированную акцию по внедрению в подполье – он, что же, просто так дал скрыться чуть ли не главному в списке арестованных профессоров? Да вы что же, белены объелись, в самом деле? Оберштурмбаннфюрер смеется, быстрым и твердым шагом сбегая по лестнице. Вот он всё-таки умница, ей-богу.

Всё верно – он конечно здесь, Магдалена сразу увидела его, войдя в зал. Вот, пожалуйста – сидит в первом ряду, напротив рояля, закинув ногу на ногу, нагло и прямо, с удовольствием наблюдает своими щелочками за каждым ее движением, пристально и обстоятельно разглядывает ее. Отродье, мразь – ей кажется, что у нее от ярости и ненависти сдавливает дыхание и темнеет в глазах. Она кланяется аплодисментам, садится за рояль и вот, пожалуйста – у нее дрожат руки, и она не может сосредоточиться и унять дрожь. Она не знает, сможет ли доиграть концерт. Ей хочется от страха и унижения, от ненависти и рыдать, и кричать, а надо – собраться, поднять руки и начать играть… С трудом, из каких-то последних усилий она собирается, приходит в себя и начинает исполнять полную нежности и игривости первую часть двадцать седьмого моцартовского концерта, в обработке для фортепиано-соло, как и было намечено в программе. По рядам скотов проносится одобрительный и радостный гул – что-то, а Моцарта они любят, все поголовно, без исключения. Она закрывает для пущей надежности глаза, и в более-менее ровном настроении ей удается доиграть до конца. Конечно же – шквал аплодисментов. Она выдерживает паузу, с трудом преодолевает слабость в ногах и заставляет себя встать, кланяется. Дальше по программе – дивертисмент в обработке соло. Сыграла это – даст бог сыграет и другое. Даст бог – выдержит еще три четверти часа, это не много времени. Даст бог – всё сегодня обойдется и она спокойно вернется завтра к Войцеху, как они и планировали. А дальше они что-то придумают. Случайно видит его. Всё то же – уверенный, довольный, блестящий взгляд удава, который наметил жертву и знает наверняка, что та от него не уйдет. Она поворачивается и глядит ему глаза в глаза, не отворачивая лица, забыв об аплодисментах и зале. Да что ты хочешь, мразь? Меня ты хочешь?? Тебе меня захотелось?! Меня?? Ах же ты гнида, ах червяк – да даже если бы в моей жизни не было Войцеха, если бы я сейчас была вот той двадцати двухлетней девчонкой, еще как следует без царя в голове, ты, грязный скот, мразь, слизняк, не мог бы даже близко подойти ко мне, не то что прикоснуться. Да я лучше бы вены себе перерезала! Она понимает, что начинает терять рассудок и больше не может совладать с собой. Всё, всё кончено. Пусть простит ее Войцех – если им суждено будет из-за всего этого пропасть, то они погибнут и пропадут вместе, он любит ее и разделит ее судьбу. Нет, скоты, нет отродье чертово, не будет вам Моцарта и дивертисментов, не будет вам концерта, не будет вам польской женщины и Польше на блюде!! Она не знает, что еще случится, сколько пройдет лет, сколько еще утечет адских мук и смертей, сколько достойных людей пропадет и исчезнет бесследно, безвестно, словно и никогда не были, но вы рано или поздно умоетесь собственной, а не чужой кровью, насытитесь своими муками, будет выть на руинах своих, а не чужих городов!! Вы еще будете умирать под польскими пулями и от польских ножей, и пусть далека судьба, пусть она никогда не доживет до этого счастливого мига, но эта судьба настигнет вас, она, Магдалена Збигневска, польская пианистка и коренная краковянка, сейчас видит и понимает это!!

Она рывком возвращается за рояль и делает то, отчего у оберштурмбаннфюрера Мюллера и большинства офицеров отвисают челюсти и округляются в удивлении и гневе глаза. Клавиши пускаются в бег, и из под них начинает литься «Революционный этюд» Шопена. Фредерик Шопен написал его в 1831 году, находясь в Германии, узнав, что польское восстание безжалостно подавлено русскими. Он тогда еще не знал, что все члены его семьи, его родители и братья живы, знал только, что Варшава и предместья разрушены, что восстание подавлено жестоко, что льются бесконечные реки крови. А он – бессилен и вдалеке, ничего не может сделать и не может сохранить достоинство и вместе со всеми умереть за свободу или хотя бы совершая месть. Он писал в то время в дневниках, что требует от бога, если тот есть, мести для русских, проклинает не пришедших на помощь, оставивших Польшу и Варшаву в одиночестве французов, проклинает самого себя за то, что бессилен и ничтожен, не может разделить общую со всеми судьбу. И чтобы выплеснуть всё это – отчаяние, гнев, ненависть, желание бороться и полное бессилие, жажду мести, которая обречена остаться неудовлетворенной – освободить от этой муки душу и грудь, он пишет знаменитый «Революционный этюд». Всё это она учила на третьем курсе краковской музыкальной академии, что на углу Штефанской площади и улицы Святого Томаша, знала, когда ей было двадцать лет, и уже в двадцать блестяще играла эту вещь. Разве не повторяются сейчас те же события, разве не так же лежат в руинах многие улицы Варшавы и не исчезают бесследно каждый день десятки достойнейших людей?! Разве то же самое – ненависть, ярость, боль, жажда мести и смерти мучителей, готовность бороться и погибнуть, отчаяние и унизительная мука бессилия, сейчас не разрывает ее душу, душу Войцеха, душу любого, кто сохранил хоть какое-то лицо и уважение к себе, память о том, что он поляк?? Будь, что будет, Войцех простит и поймет ее, он сам поляк в душе, больше чем кто бы то ни было. Она не может больше терпеть всего этого, не может и не хочет более сгибать спину, дрожать от страха, прятаться – будь, что будет, она готова, но она скажет этим уверенным в себе скотам всё, что у нее в душе накипело. Она женщина, у нее нет оружия, и она сейчас жалеет об этом, и если бы оно у нее сейчас было, она стреляла бы в этих скотов, и прежде чем ее саму убьют, даст бог успела бы забрать с собой хоть нескольких. У нее нет оружия, и бессмысленно бросаться на кого-то с кулаками, но у нее есть ее дело, и есть написанная когда-то великим поляком музыка, и хоть говорить языком этой музыки она может! И она бежит пальцами по клавишам и играет шопеновский «Революционный этюд», и швыряет им в лицо этими страшными, кого угодно способными потрясти и вздыбить, полными муки и борьбы звуками всё то, что чувствует и думает, понимает об их, неотвратимо когда-то грядущей, а не о своей и Войцеха судьбе. И они понимают, понимают это, червяки, она не видит их лиц, но уверенна в этом!! Понимают даже те, кто ничего не знает о Шопене, об этой музыке и истории ее создания, точно понимают!! Эту музыку нельзя не понять!! От судьбы не уйдешь и ей надо быть готовым пойти на встречу! Надо быть готовым умереть, надо иметь для этого мужество и силы, в какой бы ужас мысль о смерти, как ее все годы, не приводила! Умереть в борьбе, пусть не с оружием в руках, так хотя бы крича мучителям в лицо всё, что должно! В этом последнее достоинство человека и она готова! И страшные, полные муки, отчаяния, борьбы, разрывающих грудь чувств и порывов звуки «Революционного этюда», льются из под ее пальцев с совершенной внятностью и виртуозностью, с совершенной и бьющей наотмашь, доходящей до глубины восприятия и души любого выразительностью, она сама кажется только в эти мгновения, полностью потеряв рассудок, поняла истинный смысл этих звуков, и их аккорды и пассажи и льются, и гремят, и кажется вынимают из огромного рояля последние силы и соки, заставляют его стенать и молить о милосердии. Она вырывает из клавиш последний пассаж, ударяет последний аккорд, зло вскакивает с пуфика, ударяет с еще большей и откровенной злостью крышкой, разворачивается, и под уже во всю раздающиеся возмущенные крики и возгласы, быстро, но на удивление спокойно выходит из зала.

Всё время, пока это длится, пока пианистка Магдалена Збигневска играет какую-то польскую вещь, которую он кажется когда-то уже несколько раз слышал, известную вещь, недвусмысленно и совершенно понятную по сути, оберштурмбаннфюрер сидит и округлив взгляд, не отрываясь смотрит на нее. Да, она конечно могла бы делать дело. Вообще – могла бы очень многое. Она – из другого теста, чем многие, очень многие вокруг. Даже он навряд ли решился бы на подобное в таких обстоятельствах – достаточно лишь взглянуть рядом на глаза Инкварта, Беккера и остальных, пронестись взглядом по залу и станет понятно, какого эффекта эта грязная сучка достигла своим неожиданным похоже и для нее самой демаршем. О, вот уже и возгласы понеслись – кажется до присутствующих начинает доходить во всей полноте, что происходит! Да-да, дорогие «герры» – это «подполье», «бунт», о чем и должно было быть сказано и объявлено во всеуслышание уже завтра, а теперь и убеждать-то ни в чем не придется, всё очевидно и понятно, и все слышали. Нет, она не грязная сучка – он Бруно Мюллер, офицер Германского Рейха и оберштурмбаннфюрер СС, вынужден это признать и испытывает к ней уважение. Уж он и не знает, что там заставило ее лечь под еврея, да только этому еврею, куче грязного и вонючего дерьма, невесть как повезло, редко кому достается такая женщина. И когда он будет отдавать ее на растерзание своим в подручным в подвале, он будет делать это с уважением, в знак особого уважения – по геройству и мука! «Однако же, всё складывается замечательно» – спешит мысленно завершить он, вместе со всеми возмущенно вскакивая после удара крышкой рояля и указывая рукой Шлётцу, стоящему наготове возле двери – «Ничего не придется доказывать завтра и ничего не придется изображать сегодня. Потому что лечь под него она сегодня теперь должна безо всяких вопросов. Это уже вопрос всего. И ляжет конечно, куда денется».

Уже через десять минут Магдалену, в кое-как наброшенном пальто, четверо людей в черной форме выводят с заднего крыльца и запихивают в подогнанный «мерседес», и везут в штаб-квартиру гестапо на Поморской. Там – поднимают ее в кабинет и вместе с конвойным оставляют ждать оберштурмбаннфюрера. Сам оберштурмбаннфюрер выходит, садится в «опель» и едет в штаб-квартиру только через полчаса – он вынужден дать присутствующим первые объяснения. Всю игру, весь масштаб блистательно проведенной операции по выявлению и обезвреживанию подполья, в финале которой участвовали присутствующие, он официально раскроет только завтра, пока же – в общих коротких словах объясняет что к чему, как было позволено бежать с акции 6 ноября одному из профессоров, и далее по плану. Оберштурмбаннфюрер покидает мероприятие полный спокойного уважения к себе, слыша всеобщие поздравления и обрывки разговоров, что, мол, этот человек в своем деле – асс, настоящий виртуоз, не имеющий себе равных, и Кракову конечно невероятно повезло, что он согласился принять пост начальника обоих полицейских служб. Пока он на своем месте – можно спать спокойно. И даже Беккер, показалось оберштубманнфюреру, глядит на него с искренним и глубоким уважением и немного кивает головой вслед. И он чувствует, что по праву и по справедливости. И что вообще – это его день.

– Вы, надеюсь, понимаете Ваше положение достаточно ясно – так же, как понимали, что делаете, когда начали играть ту вещь? А кстати, страшно интересно, что это было? Я знаете ли, уже несколько раз это где-то слышал! А, ну да, понимаю, Вам в эту минуту не до подобных подробностей. Хорошо! Ну так вот, моя дорогая. Вы влезли не просто в очень серьезное дело. И участь ваша не просто во многом предрешена. Вас ждут страшные и долгие испытания на пути к этой участи. Я говорю Вам это спокойно, без обиняков и не угрожая, и хочу чтобы вы это знали и понимали совершенно четко.

Этот разговор происходит приблизительно через час в кабинете оберштурмбаннфюрера. Рядом с рабочим столом накрыт небольшой стол для ужина – сыграть партию с Магдаленой предполагалось красиво, но только уже не выйдет, не к месту. Оно, впрочем, в данном случае и к лучшему.

– А, Вы еще понимаете не до конца! Ну, так я Вам сейчас разъясню, красотуля моя, в деталях. Мир – не концертный зал, и жизнь – не игра на рояле, борьба и кровь, муки и ад тут настоящие, а не созданные из звуков.

Он произносит всё это, глядит на нее и ее реакцию, и с закипающим бешенством вынужден признать, что ей не страшно и его слова не производят на нее желаемого эффекта. То есть не то что бы она настолько опустошена и безнадежна, что безразлична к ожидающей ее участи, как это в подобных случаях бывает, он знает по богатому опыту работы – ей, хоть убей, почему-то пока не страшно. И это бесит.

– Вы считаетесь на данный момент в моих глазах и глазах высших офицеров генерал-губернаторства одной из ключевых участниц польского подполья в Кракове, официальное расследование по этому делу должно было начаться с завтрашнего утра, но по факту начато с этого момента, после вашего восхитительно безрассудного и больше подходящего для романов, а не для жизни демарша на концерте. Вы понимаете, что это значит и что ждет вас? – он спрашивает, пристально и с оттенком сарказма смотрит на нее, зная, что каждое его слово правда, но даже на йоту не приоткрывает того, что с ней будет. И он видит, что она, по крайней мере внешне, остается спокойной. Ну, хорошо. Вы мне не верите, это кажется абсурдным. Что же, продолжим. Вы не одна являетесь ключевой фигурой подполья, вместе с Вами так же в подполье участвует профессор Войцех Житковски, ваш любовник и руководитель, которого Вы, после акции 6 ноября, откуда он сбежал, укрыли в доме в Тарнове, надеясь, глупая и безумная, что мы Вас не выследим. Так вот, сообщаю Вам, что после Вашего выхода из дома в час дня и прибытия в Краков в половине четвертого на машине молочника, Ваш сообщник и любовник был арестован и уже сейчас допрашивается внизу в подвале. Видите, мы знаем практически всё (на самом деле, оберштурмбаннфюреру еще не доложили о том, что Житковски арестован и доставлен, но там всё должно быть нормально – навряд ли «герр профессор», куча трусливого еврейского дерьма, причинит опытной оперативной группе какие-то неудобства). О, вот наконец-то – оберштурмбаннфюрер замечает, что хоть эти слова возымели какой-то эффект: во взгляде Магдалены пронеслась тень, какой-то жалостливой обреченности, как бывает, когда ожидавший судьбу человек видит, что та пришла, хотя до последнего лелеял и таил надежду, что она минет стороной. Впрочем, тень эта быстро исчезает и на ее лице вновь воцаряется холодное, каменное спокойствие королевы, которую хоть на ремни режь, а всё равно, по праву судьбы и природы – на одну ступень рядом с ней не встанешь. И вот это уже не лезет ни в какие ворота. Нет, всё-таки интересно, чем же эта куча еврейского дерьма так сумела ее завлечь, а? Нет, надо, как можно скорее надо познакомиться с «герром профессором», вплотную познакомиться, он ждет встречи с нетерпением! А пока, всё это к чертовой и собачьей матери пора кончать, ей-богу, нет на это его времени и сил!! Оберштурмбаннфюрер вскакивает с края рабочего стола, на котором сидит, вплотную подходит к Магдалене, стоящей возле стола с накрытыми для ужина приборами, берет ее за кадык и сильно, страшно сдавив, кричит в самое лицо – послушай ты, грязная польская шлюха, сучка без чести, зато с «лицом королевы», что ты из себя корчишь?! Ты через несколько минут пожалеешь о том, что отец с матерью тебя когда-то родили на свет, не понимаешь?! Ты не понимаешь, что только от меня зависит, что будет с тобой?! Ты что думаешь – что грязному еврейскому ублюдку ты подставила зад, а я отправлю тебя на бойню, так и не посмотрев, что же это там у тебя под юбкой и в так его в тебе зачаровало?! Он уже ни капли не сдерживает себя, просто начинает валить ее на диван рядом, задирая платье и вдавливаясь ей низом живота между ног, по прежнему удерживая ее за горло, и вдруг чувствует резкую, очень сильную боль в левом боку… От неожиданности он опешивает, выпускает ее и даже кричать начинает не сразу, а только увидев захлеставшую из бока через рубашку кровь. Вдруг он чувствует сильную боль в шее, за ухом, и понимает, что пропустил, не увидел, как эта тварь схватила со стола вилку и ударила его сначала в живот, пропоров тот, а теперь – в шею, и только чудом не попала в артерию. Он ревет страшным воплем, полностью теряет на несколько секунд ощущение происходящего, жутким по силе ударом крошит ей нос и выбивает ее из сознания, разбивает стул об стол и как привык за многократные опыты в тюрьмах Ольденбурга и Вильгельмсхаффена, тяжелой ножкой стула начинает превращает голову и тело Магдалены, ее кости в фарш, шибет бесформенное и залитое кровью тело ножкой четверть минуты, страшно крича и сам залитый кровью, пока в дверях с выпученными глазами не появляется дежурный офицер-секретарь и за ним – трое конвойных.

– Хольц, будьте вы трижды прокляты и раздери Вас черт – где Вас носит и что Вы стоите?! – оберштурмбаннфюрер орет так, что кажется сейчас сорвет в хрип и кровь горло или выплюнет кадык. Заберите ее от меня, я сейчас ее забью насмерть, если еще не забил, а она нужна для дела, и принесите немедленно бинты!! Мне нужен врач, у меня рана!

Всё это моментально исполняется, но даже через несколько минут он не может успокоиться, и глядя на свернувшуюся как кулка на полу, бесчувственную Магдалену, продолжает хрипеть и рычать, сбиваться в речи.

– Ее спустите в подвал и приведите в сознание, если она еще жива! И если жива – берите ее в работу! Хоть кожу в с нее живьем снимите, делайте что угодно, но к утру эта подпольщица, эта грязная польская сука, должна быть готова сказать всё, что нужно. Но только чтоб не сдохла, смотрите мне! Она нужна для очень серьезного дела.

…В связи с этим делом, и многими другим подобными делами, последовавшими вслед за описанными событиями, оберштурмбаннфюрер СС Бруно Мюллер приобретет среди коллег по службе небывалый авторитет, и окончательно и на всех уровнях прослывет как человек долга и высочайший профессионал, исключительно полезный для общего дела. Всё это, вкупе с тесными и доверительными связями с Инквартом, которые все же установились, перенесет его после четырехдневной операции мая 1940 года в Голландию, где он станет заместителем начальника СС, СД и общей полиции созданного рейхскомиссариата, главой которого будет назначен и до 1945 года останется именно Зейсс-Инкварт. После – займет пост начальника одного из отделов в Службе Имперской Безопасности в Берлине, начав приближаться к своей мечте. В 1941 году будет послан вместе с начавшейся войной в самую гущу событий, командиром айнзацгрупп и зондеркоманд, будет принимать активное и непосредственное участие в массовом уничтожении евреев на оккупированных территориях Молдавии, Украины и Белоруссии. Дослужится до должности начальника полиции безопасности и СД в рейхскомиссариате Украина, подобной той, которую занимал в Кракове его непосредственный начальник, группенфюрер СС Герберт Беккер. Будет начальником подобных служб в Руане, Праге, Киле. В 1947 году будет приговорен к 20 летнему заключению – из всех совершенных им преступлений удастся доказать лишь ответственность за расстрел 500 заключенных трудового лагеря Нордмарк в 1944—45 годах. В 1953 будет досрочно освобожден. Будет работать агентом по страхованию. Умрет в 1960 году своей смертью в Ольденбурге, с которого начинал службу начальником гестапо.

Знаменитый «Штутгартский дневник» дневник Фредерика Шопена, который запечатлел переживания, приведшие композитора к созданию «Революционного этюда», до оккупации Польши нацистами хранился в Варшаве, после был перемещен оккупационными властями в столицу генерал-губернаторства – Краков, в библиотеку во дворце Красинских, где вместе с остальными документами из архива великого композитора сгорел в 1944 году. В настоящее время об обуревавших душу молодого Шопена переживаниях, о его отношении к событиям, может свидетельствовать только фотокопия документа…