Читать книгу Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том II - Николай Андреевич Боровой - Страница 7

Он проснулся на утро с еще более спокойной, осмысленной и неколебимой решимостью овладеть так захватившей его вчера женщиной, даже имени которой он пока не знал, добиться ее, положить ее рядом с собой. Он просто желал этого и не видел причин, по которым должен был отказать себе в удовлетворении желания и ничего, что могло бы стать этому препятствием, в том числе – не испытывал даже тени каких-либо сомнений в себе, в своей способности привлечь любую понравившуюся ему женщину, завоевать ее так или эдак. Она была необычайно, редкостно красива, вызывала у него желание обладать ею и посреди промозглой скуки зимнего Кракова связь с нею, хороший роман с сюжетом и терниями, в конце которого ждал конечно же успех, очевидно были тем, что способно примирить с необходимостью оставаться и работать в этом чертовом городе, сколько там этому еще суждено продлиться. Был еще один момент – и оберштурмбаннфюрер подмечал и подчеркивал это в себе с интересом! Он в общем достаточно трезво и честно смотрел на себя. Да – он безусловно талантливый в своем деле человек, который делать дело умеет и доказал это вплоть до упоминания на устах фюрера. Он иногда ощущает в деле такой экстаз осуществляемой безо всяких преград воли, что чувствует себя чуть ли не Судьбой, вершителем судеб многих людей, чуть ли не римским кесарем, перед которым дрожат люди, обстоятельства и пространство. И чувствует это так сильно, что забывает, что в конечном итоге выполняет лишь чью-то волю и чьи-то приказы. Да, он – всего лишь на своем месте, не слишком большом пока месте… но делает он на этом месте то, что должен, и делает хорошо, и разве не воля его и таких, как он, в конечном итоге созидает замысленную Фюрером новую мировую реальность, воплощает волю и идеи Фюрера? Разве не благодаря его воле и действиям, подобным же усилиям многих, таких как он, воля и мечты, идеи и замыслы Фюрера становятся реальностью, вообще могут стать? Они делают дело, благодаря их воле, преданности долгу, кропотливому и самоотверженному труду, замыслы и воля этого великого человека, словно олицетворяющего собой нацию в ее побуждениях и мечтах, сам дух нации, становятся реальным, безоговорочно господствующим положением вещей. Так что он вовсе не чувствует себя просто «винтиком» в огромном механизме, безликим и бессмысленным муравьем в огромном муравейнике, полном многих миллионов таких же, одинаковых и исправно исполняющих свои роли существ, о нет! Он и подобные ему созидают, утверждают, несут на своих плечах величие фюрера и Германии, они – тело такого величия и их способность делать дело, несломимость их воли в движении к цели, их беззаветная верность и преданность долгу, это именно великий нравственный талант, высший из всех существующих талантов! Он – простой служака, но он далеко не чужд ни высоких мыслей и порывов, ни высоких слов, и когда он думает о том, как же нравственно велика на самом деле эта движущая им, ставшая его жизнью преданность долгу, как она – и в нем, и во многих тысячах немцев вокруг – вершит историю и меняет мир, он ощущает свою нерушимую значимость, чувствует себя пусть небольшим, но художником, воля которого создает однако не размалеванные куски тряпок, которые потом покрываются пылью в музеях, а настоящее и будущее, сам мир. Задвигать сотнями и тысячами людей, заставить их сделать то, что они должны, убедить их, что у них нет другого выхода, что преследуемая ими цель жизненно важна и необходима, а творимое дело – велико и оставит о них след в веках – это высшее наслаждение и огромный талант, и это, оберштурмбаннфюрер убежден, гораздо сложнее, чем намалевать что-то симпатичное на бумаге. Он давно понял – механизм нужно только могучим усилием воли, верой в дело и цель завести, а люди как-то сами осмыслят и переварят поставленные им цели, представления о том, что они должны, что должно быть и случиться и почему всё это вообще должно быть так, и выдадут тебе в энтузиазме и собственном радении о долге и деле на гора такой результат, который тебя же самого и поразит. Он понял это давно и осознание такой несомненной очевидности и истины, затрагивающей чуть ли не самую суть окружающего мира и происходящих в мире событий, он помнит, его потрясло. Фюрер это делает с ними, ревностно служащими на своих местах и верными долгу, который он очерчивает перед ними и всей нацией, но то же самое они делают с теми, кто в иерархии всеобщего и совершенного немецкого порядка, непобедимого и обреченного покорить мир, покорен и подчинен их воле, подлежит их руководству и направлению в жизни и делах, которые ждут – оберштурмбаннфюрер Бруно Мюллер убежден и знает – ждут услышать приказ, возможности щелкнуть каблуками, вскинуть руку и подчиниться, на своем месте проявить ретивость и исполнительность, ждут от отдающих приказы беспрекословной уверенности в справедливости приказов, каковы бы приказы ни были, в правоте дела и конечных целей, представлений о долге. Сомнения стали бы крахом для всех и каждого – он, оберштурмбаннфюрер Бруно Мюллер, часть порядка и системы, выполняет приказы и отдает их, и он понимает и чувствует это ясно, неоспоримо. Оттого-то истинные немцы так ненавидят предателей, выродков-интеллигентишек, коммунистов и прочую нечисть – тех, кто позволяют сеять сомнение в воле и идеях Фюрера, в идеалах и представлениях о долге, который тот указывает как беспрекословные для каждого немца. Оттого так важно вырезать эти нарывы из налитого здоровьем и силой тела нации, в чем уже почти четыре года и состоит его работа в СС и СД, и именно поэтому он так любит свою работу и так ощущает ее значение, ее наибольшую близость нравственному долгу, ведь она охраняет основы всеобщей жизни и всеобщей веры. Оттого же он спокойно, кажется поднимаясь в воздух от силы ярости, но никогда не теряя контроля над собой, так любил не торопясь забивать до смерти или полусмерти кого-нибудь из подобных скотов в тюрьмах «гестапо» – и в Ольденбурге, и в Вильгельмсхаффене. Они были для него олицетворением угрожающего всем, угрожающего процветанию великой немецкой нации, ее возрождению и утверждению зла, и он носками сапог и ножками от разбитых табуретов превращал их в кровавое месиво, в «ничто», в то, чем они и являются, ибо по отдельности человек «ничто» и обретает значение и достоинство только вместе со всеми, солидарный со всеми в деле, целях и идеалах. И потому – делая это, он ощущал свою полную правоту и испытывал нравственное удовлетворение. Любое сомнение стало бы для этого совершенного механизма порядка, для всех, образующих собой такой порядок, их жизней и судеб крахом, не только фактическим, но и нравственным, кончилось бы потерянностью в мире миллионов людей, которые при беспрекословном господстве порядка и обосновывающих порядок идей, представлений о целях и долге, ощущают уверенность и почву под ногами, знают как им жить и что делать. И он, будучи частью порядка и иерархии, ощущает и понимает это, и именно как такая часть, способен ощутить и понять и тех, кто внизу, и тех, которые находятся на самом верху. Да по большому счету – они все, каждый на своем месте – тени фюрера немецкой нации Адольфа Гитлера, посланного нации судьбой и предназначенного не просто поднять ее с колен и спасти ее, а навсегда утвердить ее величие, ведь великие исторические моменты – это именно те, в которые предназначенная судьбой личность находит отклик в умах и душах миллионов, и подобное мгновение сейчас пришло и призвано стать вечностью. Они – люди дела и долга, каждый на своем месте – искры разящего сияния великой немецкой нации, он чувствует это глубоко, и это ощущение делает его на своем мести и уровне несгибаемым. Да, в нем есть эти остатки «версальского пораженничества», шока перед унижением, вошедшего в душу военного и послевоенного поколения, это верно, и он в этом не виноват, и он работает над собой как немцем, учиться разбираться в себе и капля за каплей вытравливает всё это из себя. Так что именно на своем, чиновничьем и полицейском, уже значимом, но пока еще не входящем в высшие слои иерархии месте, при своем среднем звании в структуре СС, он ощущает себя талантливым и нравственно значимым, и уважает себя, и кажется себе иногда гораздо большим художником, чем все эти «челли» и «мелли», или как их там, и близким истине делами и жизнью, и уж конечно – гораздо более близким к ней, чем те червяки в очках, которых он сгреб в охапку и отправил в Заксенхаузен, обвел вокруг пальца как малых и глупых детей. Вообще, если представить, что всё это сейчас делает и проходит в судьбе он – три месяца назад просто ревностный глава регионального гестапо, захватывает от ощущения возможностей и перспектив дух, и не верится, и понимаешь, что конечно нужно было отправиться в кампанию со всеми ее тяготами и терниями, и нужно суметь подняться над таким понятным для немца чувством любви к дому и быть готовым еще какое-то время поскитаться по закоулкам Европы. И не надо смущаться высоких слов. Да, он служака и иногда говорит не своими словами, но говорит именно то, что чувствует, и теми словами других, звуки и смысл которых глубоко запали ему в душу и стали плоть от плоти его, в конечном итоге – у него две университетских степени и никто никогда не имел права и причин назвать его серым умом человеком, и у него есть чем понять то, что он понял. Да, да – он служака и человек дела и долга, он практик и привычен закатывать рукава, он умеет погружаться в яму дерьма и крови, если этого требует долг, и в этом единственный и высший талант, нравственный талант. Однако – он, говоря по чести, всегда был практически равнодушен к искусству вообще и к музыке в частности. Та нарисованная каким-то итальянцем Мадонна в Цвингере тем его и поразила, он помнит, что была по-женски красива и даже нарисованной пятьсот лет назад на куске доски вызывала желание, во вкусе итальянцев в этих делах, смеялся он тогда, засомневаться трудно, вот ей-богу. Поэтому вчера вечером были два важных момента, во-первых – встреча с редкой красоты полькой, которую он должен положить рядом с собой, роман с которой станет именно тем, чего ему так не хватало в Кракове для готовности здесь осесть, а во-вторых – он раскрылся вчера во время концерта с совершенно неожиданной для самого себя стороны. Он глубоко почувствовал музыку. Он вдруг понял, что та ему говорит, научился понимать и чувствовать ее язык. Вдруг обнаружил, насколько глубоко и тонко способен понимать и чувствовать искусство. Вот он каков оказывается, вот что было скрыто в нем как грань его натуры и души, и так неожиданно раскрылось вчера. Он от себя не ожидал. Он не знал себя такого. Когда Инкварт произносил что-то на счет «тонкой и чуткой к прекрасному души настоящего немца», он мысленно посмеялся – и над собой, и над изысканным и искусным лицемерием Инкварта, австрияк и есть австрияк. И вот – через несколько буквально минут он в себе это, со всем удивлением и потрясением обнаружил. И это ему льстит. То есть не то чтобы льстит, а вдруг оказывается важным. Он интересен и нравится себе с этой стороны, горд, что она в нем есть, эта сторона. Что он, всегда не любивший сборища «сливок» именно потому, что не вполне был способен разделить их вкусы и пристрастия, теперь по праву и совершенно честно может рассказывать, как глубоко он почувствовал сонату этого Бетховена – быть может даже глубже и сильнее, чем они сами, и по праву может ощутить себя равными с ними по сути, пусть пока не по званию, должности и положению в иерархии. Получается, что Инкварт вовсе не льстил ему лицемерно, а был прав, разглядел в нем то, чего он сам не видит. Получается – он вынужден с удивлением констатировать – что другие иногда, в каких-то принципиальных моментах, понимают его больше, чем он сам – понимают как немца, в соотнесении самими собой, и он уже признал и обнаружил это один раз, в споре с Беккером касательно проведенной 6 ноября акции. Ведь Беккер, подавший эту идею генерал-губернатору, был прав, и всё это в конечном итоге стало началом и опробованием мер, ныне превратившихся в политику и непременно обреченных сломать поляков раз и навсегда, и только воплотив идею Беккера, он это понял. Он еще многому должен учиться, и он учится. Так что положить эту необыкновенную польку под себя не просто хочется, и это не только может наполнить его жизнь в Кракове чем-то по-настоящему приятным и интересным. Он интересен себе с этой неожиданно раскрывшейся стороны, и в чем же себя с этой стороны увидеть и рассмотреть как следует, если не в романе с этой красавицей-полькой, уж точно хорошей пианисткой, если она сумела побудить его, солдата и полицейского, казалось, огрубевшего душой, так почувствовать музыку? Так что – она должна быть его, и будет, он уверен. Послушаем, что соберет Хольц. И хорошо что он поинтересовался о ней не у собравшихся вчера в зале, а у секретаря и по официальной линии. Хорошо.

В одиннадцать утра, после завершения ежедневного рабочего заседания, роттенфюрер Хольц стоит в кабинете начальника общей и тайной полиции Бруно Мюллера, и тщательно, четко зачитывает тому собранный материал.

«Магдалена Збигневска, 28 лет, уроженка Кракова, полька. Единственная дочь Юзефа и Марии Збигневских, проживающих на Гродской в доме номер 36. Закончила музыкальную академию в Кракове. Оценивается как талантливая пианистка, несколько лет выступает в различных программах и концертах в Кракове и Варшаве. Хорошие отзывы и рецензии критиков. Сотрудничает с краковской филармонией. В этом году, поступила на докторскую степень в Ягеллонский университет по факультету философии. Аспирантка профессора Войцеха Житковски, единственного из списка подлежавших аресту профессоров, которого в конечном итоге так и не смогли разыскать и арестовать, не явившегося на запланированную акцию в Университет. После акции 6 ноября пропал, его местонахождение до настоящего времени службами полиции и СД не установлено».

Оберштурмбаннфюрер поднимает на секретаря приоткрывшиеся глаза и некоторое время пристально на него смотрит, из-за чего Хольц останавливает чтение, потом очень тихо, но внятно произносит – простите, Хольц, не могли бы вы зачитать это еще раз, медленнее? Секретарь кивает и снова повторяет прочитанное.

– Остановитесь с ней. Материалы на Житковски?

Секретарь понимающе кивает и открывает другой лист.

«Войцех Житковски, сорок лет, уроженец Кракова, профессор философии Ягеллонского университета с 1937 года, закончил университет в 1922 году, вернулся к работе и преподаванию в нем в 1927, автор нескольких получивших известность книг. Его книга о музыке романтизма была переведена на немецкий и издана в Рейхе в 1936 году, сам он в Рейхе бывал несколько раз в рамках академических мероприятий. Еврей, настоящее имя – Нахум Розенфельд, старший ребенок Мордехая и Ривки Розенфельдов, семья насчитывает более десяти человек, проживала и проживает ныне в квартале Казимеж. Отец – крупный и известный раввин, обладает высшей степени авторитетом в своей среде, один из неформальных, но имеющих право голоса в ключевых решениях, глав еврейской общины Кракова. Около двадцати лет назад между отцом и сыном случился конфликт на идеологической почве, сын выступал с антирелигиозными настроениями, был выгнан из дома. Сменил фамилию и имя. Тогда же начал учиться в Ягеллонском университете на факультете права, после перевелся на философский. Уважаем коллегами, считается одним из известных деятелей польской науки. Власти Рейха издали его книгу, не имея полной информации о национальном происхождении автора, после книга была запрещена и ее тираж, мало распроданный, был изъят и уничтожен. Неоднократно выступал с „антиеврейскими“ публикациями, в которых указывал на морально устаревший и неприемлемый характер еврейской религии. Так же неоднократно выступал с критикой действий польских властей, в частности, во время событий вокруг Данцига в 1936 году и подписания прошлогоднего соглашения по Чехословакии. Холост, считается любовником своей аспирантки, Магдалены Збигневской, пианистки. Они познакомились около года назад, при не до конца известных обстоятельствах. Сошлись. До 14 октября проживал по адресу Вольная Площадь дом 7, имел трехкомнатные апартаменты, которые, вместе с домом в предместье и иной собственностью были изъяты по закону об „аризации“ в пользу гражданина Рейха, что было одним из первых прецедентов. Где жил после этого и до акции 6 ноября – точно не установлено. Во время акции обнаружен не был, как и после».

– Она, ее местонахождение, образ жизни?

– Проживала на съемной квартире в Клепаже, на улице Бискуповой, недалеко от Ягеллонского университета. 8 ноября внезапно съехала. Формально числится проживающей в квартире родителей на Гродской, дом 36, но по сведениям соседей появляется там не чаще чем, раз в два или три дня. Какое-либо иное место жительства не известно. Дает концерты, которые пользуются популярностью у немецкой аудитории, в ресторанах Старого Города, в филармонии, несколько раз была приглашена с программой в резиденции кардинала Сапеги и архиепископа.

Оберштурмбаннфюрер стоит возле окна, чуть запрокинув голову и прикрыв глаза, сложив руки за спину. Секретарь замолкает в ожидании.

– Вы свободны Хольц, благодарю Вас. Вам удалось за короткий срок собрать достаточно полную информацию. Некоторое время не беспокойте меня и прошу пока не оформлять отчет официально и не информировать об этом групенфюрера. Секретарь кивает, вскидывает руку, щелкает каблуками.

Он должен еще много и долго учиться делу, работать над собой. Всё это в конечном итоге его самый очевидный должностной проступок, его прямая недоработка. Строго говоря – он должен был бы получить письменный выговор и хороший нагоняй с бранью от Беккера. Ему безоговорочно доверяет высшее руководство генерал-губернаторства, он отвечает за безопасность высших чинов, в том числе и берлинских, если говорить об Зейс-Инкварте, а он позволяет на своих глазах произойти такому. Если это станет известно – его авторитет вызовет сомнение, а это станет известно. Надо подумать, что с этим делать, как это подать. Как он вправду мог упустить, что хотя бы один человек из списка, но всё же избежал ареста? Почему ему не доложили? Или доложили, а он на волне куража от успеха не придал значения, забыл? Ладно, не был арестован – исчез. Исчез – значит прячется, а речь идет к тому же о еврее, при всей жесткости и четкости уже принятых против евреев мер. Значит – кто-то организованно помогает, потому что еврею, да к тому же по всем статьям известному в Кракове, нынче спрятать концы в воду очень и очень не легко. Значит – структура, умысел. Оно? Весьма похоже. И что с этим со всем делать?

А она! Легла под еврея, шлюха польская, отродье, ничтожество – при такой красоте и внешности, под еврея! Фу, мерзость. При этих мыслях глаза оберштурмбаннфюрера начинают сверкать бесконечным презрением. Ладно бы какая-то провинциальная бездарная бабенка из предместья, которой лечь под еврея – единственный путь как-то устроить жизнь, если еврей влиятелен и богат, среди немок есть такие случаи, и с подобным беспощадно борются. Немецкая женщина, предавшая свое происхождение и национальное достоинство, не имеет права продолжить немецкий род. А тут, гляньте-ка: «королева», «мадонна с итальянского полотна», которую кладет под себя еврей – оберштубманнфюрер зло и весело смеется в мыслях. Фу, дрянь какая, вот ей-богу! Она вместе с этим потеряла для него чуть ли не половину своей привлекательности. Всё же поляки – ей-богу, низшая и ничтожная нация, если их женщины, да еще такие, на подобное способны. А что всё это значит, если вдуматься трезво? Двадцати восьмилетняя красавица-пианистка и сорокалетний профессор? Карьерные соображения? Навряд ли, или же не только они. Любовь? Может быть, насколько применимо само слово. А может быть – работа в одной структуре и легенда прикрытия. Вполне. А может быть – одна из тех связей, которые так часто рождаются в работе: тесной, полной риска, идейно мотивированной, ему ли не знать подобных случаев. Вот это тоже очень вероятно. А если соотнести всё это с обликом «герра профессора»? Эх, ты ж черт, какая картина-то вырисовывается, прямо разбирает интерес, и азарт настоящей работы просыпается! Отверженный большим раввином сын-еврей, печатающий в изъеденной евреями стране антиеврейские статьи, выступающий против правительства по самым трепетным и болезненным вопросам, эдакий «бунтарь-анархист». А значит? Всё правильно – коммунист, «зажгись пламя мирового пожара», большая часть коммунистов по всему миру и в Польше – евреи, в Польше, хоть свергнутое правительство с этим боролось, коммунистические структуры очень сильны и развиты. Всё сходится, всё до почти последнего ясно. Вот только интересно, что среди тех коммунистов самых разных мастей, которые перед ямой в избытке проходят за последние две недели через подвалы этого здания, со многими из которых он лично работал, ничего подобного не всплывало… Значит – высокая конспирация, структура, потому что коммунисты – это всегда, подобно им самим, развитая структура, организация, и порядок. Оно? Весьма и весьма похоже. Со стопроцентной уверенностью утверждать нельзя – нужно стремиться к максимально проверенным выводам, в особенности после допущенной ошибки. Возможна, возможна конечно какая-то исключительная случайность, мало ли, всё бывает. Но во-первых – это конечно нужно проверить. Во-вторых – чтобы там ни было, но смысл подать всё это как раскрытие попытки построения подполья, весьма и весьма не мал, надо будет взвесить и прикинуть. С одной стороны – генерал-губернатор и окружение навряд ли хотят быть встревоженными подобными новостями, хотя это – обнаружение и выжигание подполья, неотъемлемая часть ими самими проводимой работы. Однако, играть в борьбу с подпольем и выкорчевывать под видом этого безропотную и запуганную интеллигенцию, самые малые очаги вероятного сопротивления, и получить от него информацию, что подполье действительно существует, организовано и работает – вещи конечно разные. С другой, если всё это подать как спланированную сразу же, по следам событий, и грамотно проведенную акцию, то эффект может получиться потрясающим: вместо встревоженности – уверенное ощущение того, что делается дело и ситуация под полным его и всеобщим контролем; возможность и ему, и им донести в Берлин, что враг не дремлет и пытается поднять голову, а структуры генерал-губернаторства на высшем профессиональном уровне это пресекают, и выгода от подобного сразу всем. Да-да, всё складывается в исключительно благоприятную и интересную картину, от азарта и предвкушения возможностей аж руки потираются. Даже если после выяснения подробностей окажется, что реальной угрозы нет – еще прекрасней, и еще больше будет смысла подать это как акцию по выявлению и придушению подполья в самом корне. Окончательно он решит потом, когда всё будет выстроено и подготовлено, и останется именно только решить. А она?.. Она конечно где-то прячет его, дает ему как полька легенду для прикрытия, и не в Кракове, скорее всего. Это выяснит в самые ближайшие часы и дни слежка. А что будет с ней? Вот тут оберштубманнфюрер на секунду приостанавливается… с ней?.. Прежде всего, он должен ее целиком и полностью получить и испытать от этого максимальное удовлетворение. Отвратительно брать женщину из под еврея, это правда. Однако – очень уж неординарный случай, очень! Очень она красива – только он вспоминает ее вчерашний облик, включая и игру, как поднимается дикое желание, заставляющее колотиться сердце, свирепеть и видеть в глазах темноту. А если теперь уже представить, что за обликом «мадонны» и одним из самых вожделенных женских тел, которые он когда-либо видел, кроется идейная, решительная и выученная подпольщица, или по крайней мере – женщина, способная, как хороший агент, выстроить и организовать укрытие мужчине, которого она якобы любит? Значит – страстность натуры там должна быть невероятная, и не вчерашняя ли ее игра это подтверждает, да и не эта ли, волнами исходящая от нее и ее игры страстность, в конечном итоге произвела на него такое глубокое и сильное воздействие? Сердце оберштурмбаннфюрера начинает колотиться, челюсти решительно и напряженно сжимаются. Он частично знает и в значительной мере догадывается, на что такие женщины способны в постели, как ведут себя под мужчиной, отданные во власть мужчины, и что обладание такой женщиной может подарить, как она может изойтись в постели, когда страстность натуры, фанатичность и красота, вместо того, чтобы гоняться за химерами действий и идеями, сплавляются в одно, занимают самой природой отведенное место, становятся экстазом и начинают делать то единственное, что должны – покоряться мужчине, удовлетворять и служить. Это может стать одним из самых ярких событий и переживаний подобного рода в его жизни, о котором он будет вспоминать в старости! И этим конечно нельзя пренебречь. Она конечно же будет лежать под ним и принадлежать ему, сколько он сочтет нужным и захочет, пока он в полной мере не насытится ее близостью и не возьмет от нее всё возможное. Он просто уже не представляет себе никакого будущего без этого – такого он себе упустить не позволит. И надо быть готовым, если всплывет бегство «герра профессора» из под ареста, представить всё это не как ошибку и недосмотр, хоть так это и есть, а как тщательно и специально спланированную акцию по выявлению подполья, чтобы заставить словно «умершее» подполье задвигаться и обнаружить концы, и вот, пожалуйста – результат. Если всплывет. В любом случае – он смеется мысленно – это уже просто самая насущная оперативная необходимость, она должна быть взята в разработку и он займется ею лично, не доверит это конечно же никому другому. И только через нее можно выйти на умеющего хорошо бегать от судьбы «герра профессора», а это надо сделать без промедления – пока этого не произошло, он не может считать акцию 6 ноября удавшейся и законченной. Да и фигура «герра профессора» вырисовывается исключительно колоритной и интересной, такой человек в любом случае, чтобы там на самом деле ни было, опасен и может принести вред. И если какие-то чуть ли не сельские учителя, священники, близкие к маразму бывшие полковники и генералы, признаются потенциально представляющими угрозу, выкрадываются и тайно вывозятся, пускаются в расход, отсылаются в концлагеря, сотнями и тысячами, то уж встретиться лицом к лицу с «герром профессором», к тому же евреем из раввинской семьи, велел сам господь бог. И кстати, он этого имени, Мордехай Розенфельд, в документах, поданных «юденратом», ни разу не встречал, а тот, как выясняется, одна из ключевых, принимающих решение фигур. Они скрывают своих настоящих лидеров и настоящие, втихую обделываемые дела, для этого и идут якобы со рвением на сотрудничество, чтобы замазать глаза властей, пустить пыль в глаза, создать иллюзию, что у властей всё под контролем! Он что-то такое думал, предчувствовал. Этих двух грязных свиней – Гольдблата и Биберштейна, нужно будет вызвать и внятно разъяснить им, что они либо завоюют доверие властей и будут делать то, что должны, целиком и полностью, или просто в самое ближайшее время отправятся в концлагерь, а может и прямо в яму. Так что – познакомиться с «герром профессором» надо, и пани Магдалена, польская шлюха с бедрами и ногами Венеры, никуда не денется и ее прекрасные ноги перед ним раздвинет, и всю свою душу ему, ставшему ее хозяином, залогом ее судьбы откроет, и расскажет ему «всё-всё» (оберштурмбаннфюрер смеется мысленно)! А дальше – он посмотрит. Может быть – выведет ее как-то из ситуации или наиболее смягчит ее участь, хотя, если уж где-то будет напечатано «деятельность подполья», сделать это, зачем обманывать себя, будет практически невозможно. В последний момент, когда всё будет прояснено и выстроено, он может быть вообще откажется от затеи – тогда она будет в его полном распоряжении и столько, сколько он захочет. В конечном итоге – она талантливая пианистка, красавица редкая, с ней уж точно не стыдно появиться на самом высоком и избранном по составу сабантуе, и если всё так и будет, и если она не разочарует и удовлетворит его, и станет ему этим дорога, то почему бы в самом деле не начать таскать ее за собой по тем весям, куда его пошлет долг, не помогать ей этим конечно же делать карьеру и как-то выстраивать судьбу? Да у чистокровной немки в сложившихся обстоятельствах не может быть лучшей и более желанной судьбы и перспективы, не говоря у же о польке, дочери народа, у которого особых перспектив в принципе нет! Это будет и благородно, почти по-рыцарски, и гуманно, ведь немецкое сердце, наследник не только великих воинов и королей, но и великих философов, должно уметь быть милосердным. Да, всё так, он потом, через недели две или три, разберется уже, как и что будет. Она целиком в его власти, он сумеет овладеть ею, но постарается сделать это достойно, соблюдая форму, насколько это возможно – из уважения хотя бы если не к ней, шлюхе под евреем, без стыда и чести, а к подаренной ей судьбой редкой красоте. О, польская шлюха, легшая под еврея, с лицом «мадонны» и телом, пробуждающим ярость желания, коммунистка она и подпольщица, или же нет, даже не подозревает, в какой власти у него находится со вчерашнего вечера, еще даже не зная его, навряд ли даже приметив его вчера среди зрителей на концерте! И понимая это, оберштубманнфюрер, во-первых, удивлен самому факту, а кроме того – удивлен той бесконечности возможностей, которую, как оказывается и становится иногда понятным, вмещает в себе слово «власть», внезапному пониманию бесконечной зависимости человека в мире от множественных нитей и связей, и главное – от воли чего-то высшего и стороннего. Вот она – думает, что ее судьба, якобы любимый мужчина, события и планы ближайшего будущего принадлежат ей, а на самом деле – всё это и она сама уже давно принадлежат ему, о существовании которого она скорее всего еще даже не догадывается, и ее планы и судьба будут определены им, встроены в им замысленное и воплощаемое, ибо ему дана власть. Она сейчас наверное думает, где-нибудь идя или чем-то занимаясь, что живет своей, более менее понятной и спланированной жизнью, которая принадлежит ей, а на самом деле – именно с этого и следующего мгновения принадлежать ей перестанет, ибо ему дана власть, и волей данной ему власти ее возьмут в работу. Он довольно хохочет, нажимает вызов дежурного офицера-секретаря, и тот, войдя и вскинув руку, начинает тщательно и четко записывать в блокнот множественные распоряжения оберштурмбаннфюрера.