Читать книгу Вначале была любовь. Философско-исторический роман по канве событий Холокоста. Том II - Николай Андреевич Боровой - Страница 13

Вот уже больше года пан Олесь Новачек исполняет обязанности начальника операционного зала Главного отделения… раньше, два года назад, это называлось Главное отделение Почты Польской в Кракове, а ныне… ныне есть почта генерал-губернаторства, столицей которого, как известно, является Краков, и его пана Новачека отделение, фактически является Главным отделением почты генерал-губернаторства… Это большая должность… Даже где-то страшная… Ведь через отделение пана Новачека приходит огромное количество в первую очередь немецкой почты, предназначенной властям и чиновникам генерал-губернаторства, бесчисленному множеству немцев, заселивших Краков после оккупации и ведущих здесь разные важные дела – «рейсхпочты», как у них принято теперь говорить. И ответственность за точное исполнение работы огромна, и всё время ты на виду у тех, у их самых высших чинов, причем в мельчайших делах и движениях, полностью. Огромно потому и напряжение, пан Новачек даже подмечает, что за это, минувшее с мая 1940 года время, он начал чуть-чуть седеть. Да, должность большая. Он, пан Новачек, еще четыре таких же директора разных важных департаментов в отделении, три заместителя главного начальника отделения да сам пан начальник – вот и всё, собственно. Дальше только дирекция самой почты генерал-губернаторства, состоящая в основном из немцев. И его должность даже важнее, чем у остальных директоров, потому что операционный зал – это всё. Это жизнь и лицо почты, начало и конец всех проводимых действий с корреспонденцией. И оттого, как организована работа операционного зала, зависит работа всего отделения, а поскольку отделение теперь – самое главное в… в том, что осталось от Польши – пан Новачек никогда не может в мыслях произнести по-другому, то как понятно, от исправной работы отданного ему в ведение операционного зала зависит очень и очень многое… Да, большая должность, вправду большая… Вот и сейчас он, войдя в отделение, что на углу Старовисльной, пройдя через зал и потом по коридору в свой кабинет, многократно слышал почтительное, сопровождаемое поклонами и угодливыми улыбками «доброе утро, пан директор»… И главное ведь, что в отличие от очень многих, он действительно по праву занимает эту должность и прекрасно справляется с ней, и помимо почтения, угодливости и легкой боязни в улыбках и обращении сотрудников, коих у него, вы не поверите, более 60, в их поклонах, он всегда ощущает искреннее уважение и признание, что он-то уж точно сидит на своем месте. А это – вам скажет любой, всегда и везде – очень важно. Да вообще – большая и важная должность, кто бы спорил… И в другое время это бы невыразимо радовало достойнейшего пана Новачека, наполняло бы его душу и жизнь полным довольством и счастьем… Да, вот именно – в другое время.

Собственно – кому же было доверить эту должность, как не пану Новачеку?.. Те два самых главных качества, которые выработались в характере пана Новачека с ранней молодости, чуть ли не с юности – исключительная честность и порядочность, а кроме того доброта или же, скажем быть может более обтекаемо, незлобивость, неумение испытывать к людям злость и ненависть, какое-то изначальное стремление желать им добра, а не чего-нибудь другого, как и в течение всей жизни, и здесь сослужили пану Новачеку службу… Вот только он теперь уже не знает, может и имеет ли право произнести мысленно – «хорошую» службу… Ну, в самом деле – что же еще ценить немцам в человеке и сотруднике, если не честность и исключительную приверженность существующему порядку? Это, именно это, и впервую очередь. И эти качества в поведении и работе пана Новачека, в его отношении к делу так бросались в глаза, что дальнейшее было уже предопределено. Уже в январе 1940 его лично отметил и похвалил замдиректора почты всего генерал-губернаторства, управление которой разместилось в том же здании и было непосредственно связано с работой пана Новачека. В марте его перевели из должности старшего кассира на должность начальника утренней смены, а в мае сделали тем, кем он является сегодня – директором операционного зала, важнейшего департамента в отделении и всей организации в целом. Это – что до честности и порядочности. А что до доброты или же просто незлобивости… которые, он уже иногда думает, можно было бы счесть в иных случаях мягкотелостью и бесхарактерностью, то они послужили карьерному росту и успеху пана Новачека быть может даже больше или уж точно – никак не меньше, чем честность. Ведь вот какое дело – немцы правят Польшей грязно, жестоко, безжалостно, по отношению ко всем. Они раздробили, уничтожили Польшу. Загнали большую часть людей в их душах и умах «под лавки», отобрали у них практически всякую возможность надеяться не то что на независимую страну, а просто на нормальную жизнь для себя и своих детей, ощущать себя достойно и хоть сколько-нибудь быть хозяевами в окружающем пространстве. Люди в их жизнях и каждодневных обстоятельствах, в их умах и душах «ходят на цыпочках», выражаясь фигурально… Однако, нет других слов, чтобы передать состояние большинства людей. От этого унизительно и больно иногда до нестерпимости – и у него в душе, и в душах многих. У многих, даже у большинства из тех, кого знает пан Новачек, к этому – страху, унижению и боли, примешивается еще и становящаяся ото дня ко дню всё более сильной ненависть. Эта ненависть бурлит, но не имеет выхода, потому что люди боятся и задавлены. Все еще слишком хорошо помнят шок от краха их страны в сентябре 39-го, то чувство, что немцы непобедимы и нет в противостоянии им никаких шансов… Все еще помнят ужас прошлой зимы и весны, когда тысячи самых разных людей – от учителей до отставных офицеров и стариков-шляхтичей, неизвестно куда, бесследно исчезали посреди дня и ночи, и каждый, наверное каждый житель Кракова, если вдруг слышал во дворе урчание мотора или топот ног в кованных сапогах, сжимался от ужаса и мысли, а не за ним ли пришли в этот раз. Да так было наверное по всей стране. Люди боятся и не решаются пока ничего даже думать о том, про что уже наверное давно бы подумали люди в других странах… Да не то что броситься на мучителей, а хоть руку поднять над головой, когда они заносят над ней кнут… Да, это всё так… И от этого тоже очень больно и унизительно. Ведь поляки умели бороться и умирать за свободу и достоинство. И ненависть есть, распаляется, иногда кажется – даже начинает подниматься над страхом, но пока не находит выхода, не становится делами. Ведь для этого нужны решение, способная организовать множество людей воля, а ничего такого нет. Точнее – всё же находит. В повседневном обращении и поведении. Нет – до саботажа слава богу пока не дошло. Он даже подумать боиться о саботаже. Ведь это что же тогда делать?! Он ответственен за работу, которая может из-за саботажа захромать или вообще рухнуть. Для него всю жизнь главное – делать исправно и максимально четко то, что он должен. И если начнется саботаж – он что, прикажете, должен будет делать, как должен будет реагировать? О, об этом лучше пока и не думать!.. Вот, смотрите-ка – произнес в мыслях «саботаж»… Но должен ли поляк называть это таким словом, а не скажем «протест», «бунт», «мирное сопротивление»? Да просто «забастовка»! Вот в этом всё и дело, вот оно… А остается ли он достойным поляком и человеком, если даже думать начинает словами его новых начальников и хозяев, этого шлюшьего отродья, которое пришло в его страну, топчет его дом грязными кованными сапогами, мучит и убивает, унижает ни в чем не повинных людей и до конца времен, кажется, собралось отвести полякам в их стране место собак в сенях?.. Ненависть находит хоть какой-то выход в том, что люди отказываются сотрудничать и продвигаться по служебной лестнице, думают недобро о тех, кто так поступает. Не все конечно, но очень и очень многие. Уволиться не могут – итак все еле концы с концами сводят. Но и продвигаться не хотят, а на тех, кто соглашается – смотрят словно на предателей и врагов, низших из людей, или просто очень недобро смотрят. Вот это – беда, мука и душевная рана пана Новачека уже больше года. Да что вы ради бога, только не подумайте – он разве же не поляк в душе и карьерист оголтелый, разве для него карьера и стол начальника в жизни превыше всего?! Конечно же нет! Пан Новачек, насколько вообще способен, начинает прямо гневиться, когда такие подозрения в отношении к нему зарождаются в ком-то или в его собственных мыслях!.. Всё дело именно в ней, проклятой – в доброте или просто ставшей с ранних лет его человеческой сутью «незлобивости», в его неспособности долго испытывать к кому-то ненависть и злость, желать кому-нибудь дурного, а не доброго… В таком же, определяющем характер пана Новачека качестве, как честность и порядочность. Да еще, к тому же – наложившемся на вспыхнувшую под сорок религиозность и привычку каждое воскресенье, а то и чаще, посещать костел, в основном Доминиканский, который близко к работе. Из всего, что только можно было услышать и воспринять во время проповедей панов ксёндзов и чтения Евангелия, пан Новачек конечно же впитал как главную идею и заповедь его веры именно это, кто бы и сомневался – «люби и прощай», «подставь щеку», «возлюби врага своего». Он иногда смотрит на себя мысленно, готов от отчаяния хоть руками всплеснуть, но правда – не может он долго ненавидеть, испытывать к кому-то ненависть и злость или даже просто сильную неприязнь, да и не хочет. Злость и ненависть – страшные чувства, необыкновенно сильные и сжигающее человека, разрушающие того, кто ими горит. А он не может и не хочет себя ни разрушать, ни мучить. Он давно уже хочет, чтобы в его душе были благо и доброта. Он таким себя видит и любит, хочет видеть, ну что поделаешь. Он что – когда-то злился по-настоящему на своих сотрудников и коллег, если те допускали неточности или проступки? В помине нет. Самое интересное, что ему и не надо было. Он всегда умудрялся убедить людей ответственно делать то, что они должны, не вступая с ними в конфликт и не терзая, не мучая себя и свою душу злостью, неприязнью и прочими тягостными вещами, и даже сам не понимал как. Он и на жену свою Ангельку, прожив с ней двадцать лет, наверное ни разу по-настоящему не разозлился, хоть причины, существенные причины, были конечно не один раз. Вот не может он, ну что поделать – разрушает это всё душу, выпаливает… Нет, конечно бывает в нем прорвется, зажгется вдруг, особенно – по отношению к тем. И особенно часто случалось это в первое время, когда всё привычное и налаженное только так резко и страшно, в на глазах случившейся катасрофе поменялось. Зажгется, погорит очень недолго и вновь потухнет, а воцарится в душе пана Новачека то же, что и всегда – желание пихнуть по доброму предмет его злости или недовольства и сказать «ладно мол, перестань, давай мириться и договариваться, что мы, не поляки, не люди?» И ничего достойный пан Новачек не мог с этим поделать, да и не хотел. Он раньше был уверен, что так наиболее правильно и только так в душе настоящего христианина и должно быть… что злость и ненависть есть зло само по себе. Однако – когда пришли те, всё поменялось. Он стал испытывать и злость, и ненависть, и даже желание наброситься с кулаками на кого-то из них, чего вообще от себя не ждал. И стало подобное зажигаться и прорываться в душе пана Новачека слишком часто. Ведь каждый день он лицом к лицу, наиболее близко видел тех, грохочущих кованными сапогами и говорящими на языке, больше похожем на лай, ставших господами и хозяевами там, где недавно были хозяевами он и все другие поляки – в его стране, в его собственном доме. Ведь он видел, что те делают с поляками и со всеми другими, со «странными» людьми в лапсердаках и с пейсами, с евреями. Во что они превращают на глазах его страну, еще недавно принадлежавшую ему и остальным полякам, в которой людям до их прихода было более-менее хорошо и достойно… Ведь Польша, его любимая Родина до них была быть может вообще единственной страной во всей Центральной и Восточной Европе – так, если подумать – хранящей европейский дух свободы и цивилизации… Тоже конечно была не без грехов, но всё-таки! А во что превратилась? В ад – как еще скажешь… И пан Новачек сразу же начал видеть и остро, мучительно переживать это. И стал потому часто, или по крайней мере – значительно чаще обычного ловить себя на том, что в его душе загораются ненависть и злость. Однако – характер есть характер – не могут гореть долго. И вот тут пан Олесь Новачек уже не был уверен, как все годы прежде, что это хорошо. Ведь что его побуждает ненавидеть и терзать собственную душу злостью? Всё достойное, хорошее, правильное, ведь да? Его гордость и свобода как поляка – разве же это плохо? Сочувствие к окружающим, к другим людям, вон к тем евреям, которых с первых дней начали так гадко унижать, а потом стало только еще страшнее. И это ведь тоже хорошо – правда? Злиться и ненавидеть этих, если приглядеться к себе и вдуматься, его побуждали нравственное чувство в душе, совесть и глубокое сострадание к другим людям, способность ощутить, как им больно и дурно. И значит – ненависть и злость были тем, что хорошо, что непременно должно испытывать? Даже тем основным, пожалуй, что в сложившихся обстоятельствах надо испытывать – по совести, по сердцу и трезвому размышлению. Да, выходило именно так. А пан Новачек по прежнему не мог испытывать таких или подобных чувств долго. Они в нем чуть ли не сразу тухли. Ну не мог он себя ими мучить, не было на это ни сил, ни воли. А как же его вера и главные заповеди той – люби и прощай, желай добра? Что же выходило – они не самые главные или не всегда главные, а рядом с ними есть еще место и каким-то другим, и даже – вот не может, не может он ни подумать о таком как следует, ни мысленно произнести это! – ненавидь того, кто враг твой? Всё в душе и уме пана Новачека давно смешалось, несомненным было только постоянное душевное терзание, что нет в нем достаточно того, что теперь непременно должно быть в достойном поляке и человеке. Он принимал предложения продвигаться по службе не потому, что был карьеристом, даже думать не смейте подобное! Он просто любил ответственно и хорошо делать то, что должен, что вообще должно делаться, само по себе любил. И не потому, конечно же, что хотел выслужиться и сотрудничать, ловить крохи со стола мучителей там, где у всех эти крохи отнимают (ведь ты послушай только, как оббирают крестьян по всей Польше… по всему тому, что когда-то было Польшей, с горечью и чуть ли не со слезами поправляет он сам себя мысленно). Просто он как и прежде, несмотря на происходящее вокруг и становящееся день ото дня всё более страшным, не мог жить ненавистью и находить в этой постоянно тлеющей в душе ненависти силы, чтобы возвести барьеры между собой и разными предложениями, приказами и инициативами, которые поступают со стороны тех. Ведь стать директором операционного зала в Главном отделении почты генерал-губернаторства означало именно подойти к тем очень и очень близко, начать соприкасаться с ними каждый день и по множеству раз наиболее тесно. В общем-то – почти что начать «сотрудничать»… Да-да, не будучи этим по факту, его согласие принять из рук немцев такую важную должность могло быть воспринято окружающими именно подобным образом! И любого другого на его месте, коллеги и подчиненные уже давно начали бы втихую ненавидеть и презирать, но с ним этого не случилось, по счастью. Люди, как это ни странно, давно поняли его, проработав с ним локоть об локоть не один год. Они точно знали, что нет в душе их недавнего сослуживца и нового начальника ничего дурного и угодливого, а просто таков он – добр или просто совсем незлобив в душе, любит свою работу, вообще любит делать хорошо и ответственно то, что должен… Ведь должна же и вправду работать почта! И должна хорошо работать, потому что не только для тех она работает, а еще и для самих несчастных, вновь раздробленных, лишившихся свободы и страны поляков… Одно дело, если бы речь шла о чем-нибудь ином… Ведь вон – есть же такие твари, которые идут в «полицаи», в «фольксшафт полиционен», как это называется в документах и официальной корреспонденции. А то – почта. Такая важная в повседневной жизни, и для поляков в первую очередь вещь. И потому – его уважают и любят, если не по прежнему, то всё равно. А слушаться – понятно слушаются, тут хоть ничего и не делай. Ведь порядки страшны и строги, всякий знает это нынче, чуть что не так, заподозрят в «саботаже» или подпольной деятельности – где одно и другое, поди сыщи, и в помине нет – и тут же без разговоров и разбирательств в концлагерь, вон, в Плашов или в Аушвиц. Так что уж с дисциплиной при немцах проблем точно нет, нельзя не признать. Однако – всё это остается в душе пана Новачека незаживающей раной. Он каждый день встает и ложится с мыслью, со свербящим в глубине души ощущением, что не делает чего-то, что как поляк и достойный человек непременно должен был бы в таких обстоятельствах… А что делать и как пути к этому найти, с кем поговорить? Да упаси боже хоть слово – донесут, найдутся доброжелатели! Ведь бурлить в душах ненавистью и в тихую шипеть, цураться должностей, которые в любом случае кто-то обязан исполнять все гаразды, даже не проси, а когда встает вопрос о деле – ответом становятся страх и покорность, ожидание непонятно каких чудес… по крайней мере – внешне. И тогда – прощайте работа, жена Ангелька, две чудные белокурые доченьки и заботливо обставленная квартира, и в концлагерь. И будет это всё напрасно. И вот, как он чувствует, что не делает чего-то должного, так же он понимает, что и не испытывает в душе достаточно того, что должен, просто обязан в сложившихся обстоятельствах. Злости и ненависти к мучителям, лишившим его страны оккупантам, скотам в кованных сапогах, превращающим на его и всех глазах Польшу в ад, готовности в сердце им мстить, бороться, причинять вред или что-то такое. И что он, получается, плохой поляк. И человек быть может плохой, хоть всю жизнь привык считать себя хорошим. Ведь вот же – изо дня в день всё вокруг становится только ужаснее и нестерпимее. И как достойный человек и поляк, должен он испытывать ненависть, просто обязан жить и кипеть в душе ею, ибо справедлива она в таких обстоятельствах и даже быть может праведна, как часто проносятся в нем пугающие мысли… И он чувствует это… Да, чувствует… Понимает, что должно достать в его душе сил и способности ненавидеть, но он не может… Несмотря на всё это не может жить ненавистью, сжигать ею себя, быть ею полным в душе. И получается – таков его грех ныне? А ведь он привык считать, чувствовать и от всей чистоты и искренности души верить, что ненависть – грех и зло, а праведность и главная заповедь – любовь… И хоть и смотрит он подчас с сарказмом на своих сотрудников, боящихся дел и слава богу пока не дошедших до «саботажа», но чувствует себя всё-таки хуже их – потому что и должность от немцев принял, и ненавидеть немцев подобно им в душе не может, не находит сил. И терзают эти муки его, и нет на них ответа, не находит он никак подобный ответ… И вот даже Ангелька… О нет, они по прежнему живут душа в душу, она его понимает… Она понимает, что такой он и не может быть другим, и ничего с этим не поделать. И всё хорошее, что было прежде в их совместной и семейной жизни, объявшей уже почти двадцать лет, было связано именно с такими его качествами. Она в крайнем случае потреплет ему жесткие, уложенные прямо и поверх лысины волосы, вздохнет с сочувствием, да займется чем-то из семейных дел… Однако – раза два он поймал ее за тем взглядом на него, который лучше б уж пока жив не видел, вот честное слово… Она стояла и издалека смотрела на него… Словно думала о нем, проникала взглядом в самую его суть и до последней глубины эту суть понимала. И были в ее взгляде не только цепкость мысли, а презрение, смешанное с горькой иронией, сарказмом и осуждением… Она словно бы говорила мысленно «всего-то я тебя как облупленного вижу и знаю, и ходить на работу да дома сидеть за газетой – вот и всё, на что ты способен». И ему было очень больно, в особенности – потому что он и сам чувствовал и думал нечто подобное, и понимал, что есть в этом большая доля справедливости. Сначала он даже было чуть взъерепенился в душе от обиды и боли, попытался защититься и подумал – да она должна ему в ноги поклониться и по последний день быть благодарной, что в страшные эти времена, когда большинство самых достойных людей с трудом выживают и концы с концами сводят, от всех бед серыми становятся, они, Новачеки, живут пока очень даже сносно! И только потому, что он принял от немцев эту должность – не от подлости и желания выслужиться, не по слабости и холуйству души, но как раз из-за неумения ненавидеть и проклятой его, всю жизнь лишь становившейся в нем сильнее доброты и непроизвольной тяги прощать, желать людям блага и мира, а не чего-то другого, которая не позволила ему возвести в отношении к немцам в душе барьеры. «Да любая» – полились в нем тогда отдающие возмущением мысли, в которых он отчаянно силился найти опору – «на ее месте думала бы и относилась к мужу именно так, ему подобных людей и мужей еще поискать надо! В каждом польском доме нынче об только одном молятся – как-то в надежде на лучшее суметь выжить и перетерпеть наставшие беды!» Но это было напрасным и быстро кончилось, ибо знал он – не такая его Ангелька, всегда было для нее гораздо более важным что-то другое… может оттого, а не только из-за ее красоты, задорности и бойкости в характере, он и полюбил ее так много лет назад. А главное, понимал он и чувствовал, что она права и словно бы его собственные терзания и упреки к себе застыли в том ее взгляде – не делает он и не испытывает в душе ныне чего-то, что непременно должен… И вот, всё то же – каждодневная налаженная жизнь, в которой он уже почти свободно научился говорить на лающем языке тех, из утра в утро почтительно-угодливое «здравствуйте, пан директор, хорошей вам работы!», привычные заботы и обязанности, которые он исполняет лучше, чем когда бы то ни было и кто-нибудь вместо него наверное вообще смог бы, а рана эта саднит и не заживает. Тем более – что день ото дня становится всё страшнее…

Эти нынче вошли во вкус и то ли совсем обезумели, то ли настолько уверенность обрели в собственных силах, что вот, пожалуйста – уже больше недели как развязали войну с Советами. И уж не знают ни он, ни остальные поляки, что там задумал Господь Бог, но только всё у них, как по крайней мере сообщают их же новости на польском и немецком, и как иногда становится возможным узнать из с трудом пойманного подпольного вещания Польского Радио, всё в развязанной ими войне ладится и Советы, которые казались такими же могучими, как сами немцы, глядишь, очень скоро падут. И у всех от этого отчаяние немыслимое, потому что значит непобедимы «колбасники», твари и шлюшье отродье, сами не рухнут и нет в мире силы, которая была бы способна снова загнать их туда, откуда они грохочущими кованными сапогами пришли, освободить от них. А значит, и пану Новачеку, и двум его чудным дочкам, когда те вырастут, и остальным полякам предстоит и жить, и не дай бог когда-нибудь еще и умирать во всем этом кошмаре, где даже учить детей по-людски нельзя, страх и ненависть стали воздухом и дыханием души, а унижение и бесправие – судьбой. И все эти события вновь начавшейся войны, конечно же сразу повлияли на привычную, уже хоть и по-другому, с многочисленными тяготами и унижениями, но кое-как тоже наладившуюся жизнь. В нее вошла моментальная, стальная, угрожающая напряженность. Взгляды людей снова стали напряженно цепкими и подозрительными, в особенности у тех. Пришли новые, гораздо более жесткие инструкции, касающиеся делопроизводства и почтовых отправлений, из которых, помимо прочего, становилось понятным, что не только в почтовой, а и во всей остальной, бывшей еще не так давно польской жизни шутки, и без того особенно невозможные, кончились полностью. Начальники департаментов обязаны были теперь моментально докладывать о малейших служебных нарушениях в полицию – такие нарушения объявлялись уголовными, подлежащими обвинению в саботаже и ведению полиции, а не руководства почты или каких-то подобных учреждений. Сокрытие – тяжкое преступление, караемое заключением в концлагере. И всё это делало его пребывание в должности еще более мучительным. Он что же – если не дай бог случится, донесет на своих коллег и сотрудников, которых знает многие годы? Да он лучше повесится на чердаке, честное слово. А если нет – в концлагерь? А Ангелька и две чудные белокурые доченьки, что будет тогда с ними? Уволиться? Да? И дать прийти на свое место какому-то настоящему подонку-«коллаборционисту», который уж точно поступит, как положено по инструкциям и новым законам и донесет, да и всё остальное, что когда-нибудь будет нужно, тоже сделает?.. И пан Новачек каждый день молится богу, чтобы тот не послал ему такой ситуации и не поставил его этим перед страшными дилеммами… Лишь это ему остается… И бог пока слышит его молитвы. И вообще – фронт очень близко, проходит теперь по Львову или чуть дальше, и это чувствуется. Тьма-тьмущая военных и всякой техники, бывает – страшно пройти по улице на работу. Патрули – на каждом углу. Страх стал у всех кажется той кровью, которая течет где-то там в груди и в животе. Треск выстрелов, быть может означающий, что в Клепаже, на Поморской, где у этих размещена полиция, или в другом месте у кого-нибудь закончилась жизнь, стал раздаваться теперь очень часто и с разных сторон. Конечно, поляков сейчас трогают меньше, чем хотя бы в страшную зиму и весну прошлого года, но всё-таки… А те «странные» люди, евреи? Ох, об этом даже подумать страшно, сердце заходится и ненависть со злостью начинают гореть в нем дольше обычного! Ведь с ними же что делают-то, Господи!.. Разве же люди могут так поступать один с другим, имеют право? Разве это по-божески, по-человечески? Еще в начале той первой, страшной зимы или даже раньше, заставили их, словно прокаженных, носить на руке эти жуткие повязки, бело-голубые метки… Есть такие поляки, которым это нравится, которые ненавидят евреев и рады, что их унижают… А ему, пану Олесю Новачеку, с юности знавшему различные тяготы и унижения бедности, от этого стало сразу мучительно, обидно и горько до слез… Ведь лишь посмотришь на тех людей, бредущих униженно с такими повязками, словно воришки или скот меченных, сжавшихся от страха, каждую минуту приготовившихся к окрику, удару или какому-то другому унижению и издевательству, и хоть кричи от боли