Читать книгу МАНДРАПАПУПА, или Тропами падших комет. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного - Олег Синельник - Страница 14

На одном из таких, как говорил Колокольников, «мокьюментальных» киносеансов я пересёкся с Карбоном. Рассказывали, что кличку свою он получил ещё в детстве. Будто бы в дождливую погоду маленький Карбон носил не болоньевую куртку из универмага «Детский мир», как другие детишки, а специально сшитую из дефицитной карбоновой ткани плащ-палатку армейского образца, чем и заслужил соответствующее прозвище от старших пацанов с района.

Родители Карбона были вполне приличными людьми, жили скромно. Оба трудились в институте микробиологии, размещавшемся в усадьбе ХІХ века, принадлежавшей загадочному помещику Глебову, за которым, когда он ещё был жив, по городу ходила дурная слава чернокнижника и колдуна.

В 10-м классе у Карбона проявились две тяги: к лицедейству и саморазрушению. Он настолько талантливо копировал интонации, повадки и диалоги своих школьных учителей, что по вечерам его вызывали во двор «представлять». На лавочки в центре двора сходилась не только местная шелупонь. Иногда захаживали блатные. Театр одного актёра зажигал огни и все ухохатывались, глядя на забавные ужимки лопоухого Карбона. После представления ему в знак благодарности подносили угощение: папиросы, пиво, иногда дешёвое вино. Он быстро втянулся и вскоре уже выкуривал по пачке в день, регулярно прикладываясь к бутылке. Дальше – больше. Знакомым порой казалось, что табак и алкоголь – то единственное топливо, на котором работает карбоновский организм.

Бедные родители, прозрев, как-то сразу надломились. И покорно смирились с тем, что их сын прогуливает школу, шатается по городу с разной шпаной, возвращается домой поздно и ночи напролёт слушает какую-то музыкалоподобную дичь. Смирились, что из одежды их сына никакой стиркой не вытравливаются винно-табачные миазмы, а домой он часто приводит опухших растрёпанных женщин неопределённого возраста, пахнущих ещё хуже, чем его одежда.

Так бы и тянулась эта малопримечательная история о пропащем юноше. Но тут грянула перестройка. С её приходом жизнь Карбона резко изменилась.

Первым ударом стало исчезновение родителей. В канун Пасхи 86-го, незадолго до взрыва Чернобыльской атомной станции, они отправились в поход на байдарках по Десне. И не вернулись. Их долго искали с милицейскими собаками и водолазным отрядом, но безрезультатно. Так и не нашли ни тел, ни вещей, ни байдарок, традиционно выпрошенных у знакомого тренера, которому потом здорово нагорело от начальства за махинации с казёнными плавсредствами.

Карбон остался один в двухкомнатной хрущёвке панельной четырёхэтажки на Кругу. Кроме квартиры в наследство ему досталось множество книг, большинство из которых были написаны птичьим языком науки, который ничего не прояснял, а только ещё больше запутывал юношеский разум, придавленный случившимся.

Карбон подался в строительное ПТУ, из которого его вскоре попёрли за прогулы и появление на уроках в нетрезвом виде. Корочки монтажника накрылись бетонной плитой.

Весной того же года судьба подкинула новый сюрприз в виде повестки, обнаруженной в почтовом ящике. В ней сообщалось, что горвоенкомат требует от Карбона уплаты по счетам. «Готовься отдать долг Родине, сынок, а не то…» – сквозил угрожающий намёк меж строк призывной бумажонки. О том, что может произойти в случае невозврата долга, Карбону думать не хотелось.

Его забрали в армию. Что он там делал, где служил – история умалчивает. Умалчивал и сам Карбон, демобилизовавшийся спустя два года. Казалось, что ни внешне, ни внутренне служба его не изменила. Такой же, как раньше, вертопрах, он быстро вернулся к прежнему образу жизни – пьянки-гулянки, случайные заработки, случайные связи. Жизнь одним днём, без забот, без обязательств.

На теме военщины мы с ним, собственно, и нашли общий язык. Карбону нравилось слушать мои байки об армейских буднях. Ничего удивительного – приколов там хватало. Взять хотя бы присягу: торжественный зимний день, солнышко в спину, лютая морозяка кусает за нос, нервы натянуты и намотаны на кулак, а вокруг суета сует…

Это как раз всё понятно. Неясно другое: почему, когда весь батальон от души гонял по плацу мятущееся эхо, раскатистыми залпами десятков глоток бабахая «ЗДРАВ!!! ЖЕЛАМ!!! ТАИЩ!!! АЛКОВНИК!!!», Лёлик Одесса, стоявший в моей шеренге, грохочущим баритоном вторил «ГАВ!!! ГАВ!!! ГАВ!!! ГАВ!!!». Так и прогавкал всю присягу. В таком случае, кому он, спрашивается, присягнул на верность: псоглавцам или богу Симарглу?

А слышали бы вы, как он лихо расправлялся с арией Фигаро, чеканя шаг в общем строю!..

Или вот: завели нас, молодых солдат, в хлеборезку в качестве неоколоченных боксёрских груш. Били в порядке живой очереди, для науки. Не в научных целях, конечно, а чтоб знали. И не так, что всех без причины да в рыло, а с индивидуальным подходом. Правда, по сокращённой схеме. То есть:

– Фамилия?

– Сидоров!

– Чё, серьёзно? Получи, Сидоров!

Буц-буц-буц! – Сидоров падает, как бурдюк. «Выкиньте это дерьмо! Следующий!». Ни одного, отоваренного без повода – фамилии-то у всех имеются.

А я гляжу на это дело и смекаю, что очередь всё короче. Вот-вот клешня краснорожего хлебореза укажет мне путь в Валгаллу, которым уже отползла добрая дюжина поверженных бойцов. Надо что-то думать…

Ага, выхватываю из внутреннего кармана блокнот с ручкой, быстро рисую лопоуxую конопатую морду в берете и тельнике, кричащую оскаленной пастью «БЛЕВОЯЩЕРЫ МАНДОХРЕНОВЫ!!!».

– Какого, мля, ты там чёркаешь? – на меня грозно надвигается свирепый хлеборез.

– Заипашь ему художественно, Серый! – ржут хлеборезовы кореша.

Успеваю написать возле морды «Серж», вырываю листок и сую его под нос прототипу.

– Смотри! Узнал?

С хлеборезной хари сползает свирепость. Серый недоумённо хлопает рыжими ресницами, рассматривая картинку. Его лицо становится человечнее, на нём проступает простодушная улыбка.

– Ну, мля, художник… Ну, ты в натуре!.. Не, ну япона жеж мать, яманарот!.. Зёма, зыбай прикол! – показывает он рисунок корешам. Их ржание переходит в уханье наподобие совиного, следует ряд эмоционально окрашенных непарламентских фраз. И звучит неожиданный вердикт:

– Свободны, духи! Валите нафиг!

Не веря своему счастью, те, кого не успела задеть карающая длань хлебореза, поднимают с пола боя помятых товарищей и, подобно духам павших предков, безмолвно уводят их в сторону чистилища, роль которого играет солдатская курилка. А мне, в который раз, вспоминается выражение «волшебная сила искусства».

Специфический казарменный стиль общения побуждал впихнуть невпихуемое между строк, что я, согласно заданию замполита, совершил в батальонной стенгазете:

Заказчик, ожидавший иного, получил разрыв шаблона, и без того готового к уменьчтожению вследствие неумеренного потребления вредных и невкусных напитков. Дабы боевой дух родного подразделения не начал разлагаться до завершения гарантийного срока службы, зампол поспешил залепить стихиру патриотическим плакатом, на котором для вящей убедительности собственноручно накарябал магический символ – трезубец Нептуна.

Но все эти выверты меркнут на фоне фекального кошмара, в эпицентре которого очутился солдат гвардии Деремуха, фамилию которого народная молва занесла на скрижали истории, передаваемые из уст в уста. Та же молва по этическим причинам изменила сию фамилию без ущерба для смыслового наполнения: Дерьмуха. И вот почему…

Будучи дневальным, он догадался пробить засорившийся унитаз путём швыряния взрывпакета в гущу каловых масс. Благодаря солдатской смекалке в казарме забил Бахчисарайский фонтан нечистот, в которых чуть не утонул находчивый Деремуха. За что (и многое, многое другое) был признан чужеродным элементом, оперативно выпилен из наших рядов и комиссован в дурдом, а потому не успел всерьёз подорвать боеготовность родной роты.

После его отхода в мир иной медицинской парадигмы выяснилось, что подушка, на которой он спал, являла собой остров сокровищ в миниатюре. Вместо положенных по Уставу пуха и перьев она служила вместилищем засохших хлебных корок, гнутых вилок, стреляных гильз, взрывпакетов, элитных портянок из бархатного клубного занавеса, махрового полотенца для чистки сапог, офицерских погон, рыльно-мыльных принадлежностей, стрёмного журнала на зарубежном языке и колоды карт эротического содержания.

Судьба двух последних лотов сложилась не столько кудряво, сколько витиевато и заслуживает триумфального шествия по экранам страны в виде убойного шлакоблокбастера.

Карбон гоготал над этими рассказами громче всех, но своими историями делиться не спешил. Лишь однажды, будучи в сильном подпитии, он обмолвился, мол, у них в роте тоже служил один, а теперь его что-то часто стали по телику показывать. Типа, певец. И что, мол, старшой бы этого не одобрил. Но, заметив, что шумевшие собутыльники замолчали и уставились на него в ожидании продолжения, Карбон скомандовал «Налить!», выпил залпом и перевёл разговор на другую тему.

Казалось, рифмовать он может в любом состоянии. Подключение к эгрегору владык Парнаса происходило, обычно, с помощью быстрого употребления алхимических сочетаний крепких напитков и несочетаемых с ними жидкостей. Архитектором горюче-смазочных смесей, облегчавших скольжение по струнам поэтической лиры, выступал, разумеется, Кот Зелёный.

У меня сохранилось несколько обрывков газет, служивших скатертями во время многочисленных застолий, на которых Карбон на удивление каллиграфическим почерком фиксировал некоторые свои импровизации.

Однажды на одном из таких кусочков обнаружилось кое-что обо мне:

Тонкий стёб перемешивался с плотным табачным дымом, многодневным перегаром и тяжёлыми мыслями о скором финале. А в результате на краешке грязной газеты рождалось:

Откуда в нём всё это бралось, из каких потаённых источников черпал он вдохновение? Теперь уже никогда не узнаем.

Позже, когда дома у Карбона появился компьютер, сочинялась и музыка – с помощью соответствующей англоязычной программы, в которой наш фигурант ухитрился разобраться, не зная ни языка, ни нот. На выходе получился какой-то невообразимый электро-турбо-шансон с элементами блюза, цыганщины и бурятского горлового пения, спетый на жуткой помеси русского, английского и суржика.

Карбон записал пару десятков песен собственного сочинения, назвал всё это «Дебют дoлбoлюбa» и пригласил корешей с района к себе на хату, чтобы во время презентации чин-чинарём обмыть это дело. В итоге вся честная компания так налимонилась, что под звуки нового музыкального стиля пошла крушить мебель. А затем устроила дикие половецкие пляски вокруг костра, разожжённого прямо на полу из остатков карбоновского гарнитура. До приезда пожарных, милиции и скорой, вызванных перепуганными соседями, в огне погиб компьютер вместе с единственным пилотным диском дебютного альбома.

А ещё Карбон здорово рисовал. До пожара все стены и частично потолок его небольшой квартирки покрывала одна большая и сложная разноцветная фреска, тщательно прорисованная и постоянно дополняемая нанесением новых изображений поверх старых. В ней, как сказал поэт, «смешались в кучу кони, люди и залпы тысячи орудий», переплелось всё, что Карбон любил и ненавидел, отразилось всё, что его вдохновляло, пугало и восхищало. Описать её невозможно. Карбон создавал эту фреску несколько лет, но копоть, покрывшая стены жилища, уничтожила всё за считанные минуты.

Летом того же года Карбон с приятелями подрабатывал на стройке в одном из сёл Черниговской области. Неукротимый талант нашего героя и здесь раскрылся во всей красе. Не удивлюсь, если местное население до сих пор с содроганием вспоминает татуированные дрова, поп-арт на сортирах, боди-арт на поросятах, не говоря уже о покрытом граффити коровьем стаде и, конечно же, о тракторе, который ночью полностью заклеили обоями. О Бэнкси тогда никто и слыхом не слыхивал, зато имя Карбона было у всех на устах.

Но наибольшую известность ему принесли жёсткие, эпатажные, а для Чернигова так и вовсе запредельные, перфомансы, снятые друзьями на мобильные телефоны, отжатые у лохов. «Карбон-мореман», «Карбон-жабон», «Карбон-сорняк», «Карбон-мент», «Карбон-тень» – эти и другие короткие ролики с участием нашего персонажа время от времени всплывают на различных видеосайтах. Но зоркие админы их немедленно банят – видео не для слабонервных.

Ничего не зная о существовании знаменитого московского «человека-собаки», Карбон сымпровизировал (а все его представления были чистейшей спонтанной импровизацией) несколько видеосюжетов, в которых предстал в образе собаки, живущей в человеческом теле. Особняком стоят сюжеты «Карбон-буржуй» и «Карбон-бомжуй», в которых собака временно уступает власть над телом Карбона неустановленной сущности, ужасавшей случайных прохожих. Удивительно, что эти видео всё ещё висят на Ютубе. Пересматривая их, видишь странный спектакль безумного клоуна. Такое впечатление, что в те минуты, когда это снималось, телом Карбона овладевал буйный дух средневекового скомороха.

Смерть пришла неожиданно. Как обычно, в подпитии, он возвращался домой поздно ночью. Рядом притормозил милицейский фургон, в который Карбона шустро зашвырнули, потому что подходил по приметам. Его привезли в опорный пункт и там долго били, добиваясь признания в какой-то краже. Сердце не выдержало и Карбон испустил дух на стуле, к которому был прикован.

Родных и близких у него не было, опознание сочли нецелесообразным, а никому из бывших приятелей до сих пор неизвестно, где он похоронен, да и похоронен ли вообще.

В память о Карбоне один из его друзей заказал знакомому граффитисту рисунок, который до сих пор украшает стену многоэтажки в спальном районе, неподалёку от заброшенного еврейского кладбища.