Читать книгу МАНДРАПАПУПА, или Тропами падших комет. Криптоапокриф северо-украинской традиции Непонятного - Олег Синельник - Страница 4

В январе 1995 года я был начинающим 24-летним рисовальщиком, балансировавшим на краю бездны, готовой поглотить все таланты и божьи искры, отнюдь неспроста начисляемые премудрой Судьбой. Кто же мог знать, что прежняя жизнь со всеми её треволнениями окажется лишь тренировкой, готовившей к встрече, которая отобьёт желание зарывать бесценный дар и гонять над его останками «эскадрон моих мыслей шальных», покуда место погребения окончательно не вотрётся в пейзаж, как это стало с могилой Чингисхана.

В ту зиму причиной уныния послужили первые погружения в черниговское арт-желе, наполненное пузырьками, в которых обитали местные мэтры с приставкой «санти» – члены так называемого «Союза художников».

– Заметил, что у вас нет больших картин, – сказал я, осматриваясь во время посещения одной из мастерских. – Это как-то связано с творческими принципами?

– Какие, нахер, принципы? – проворчал санти-мэтр. – От мелочи проще избавиться, если вдруг что. Можно быстро сжечь, сломать, залить краской или, если жалко уничтожать и время позволяет, записать по-быстрому чем-нибудь нейтральным.

– Зачем? – удивился я.

– Ну, мало ли. Всякое бывает.

– Всякое – это что?

– Будешь хернёй заниматься – скоро узнаешь.

Мои фантастические твари, нарисованные в разных техниках и стилях, вызывали у владельцев корочек СХ реакцию, сходную с той, что возникает у неопытных чертей при контакте с архиерейским ладаном класса «А». Благостные рыльца живописцев кривило и морщило, они отворачивались и начинали через плечо, скукоженными голосками, мямлить несуразицу о непонятно кем, когда и зачем установленном примате натюрмортов над свободой творчества и самовыражения.

– Эта ваша, гм-гм, свобода, если и нужна, то, может быть, где-то у капиталистов, в какой-нибудь, скажем так, э-э-э, Америке… Понимаете, юноша, красота должна быть, тэкскээть, красивой… Рисуйте эстетичные пейзажи, натюрморты, а не этот, эм-нэм-нэ, гм-гм, чих, сморк, э-э-э, хаос, который вы, тэскээть, э-э-э, хрю-хрю, гм-гм, воспеваете…

И вот как-то раз, январским утром, я посетил очередного перекошенного пейзажиста, убеждённого, что у так называемого настоящего художника один путь: всю жизнь топтаться на пленэрах и плодить килограммы этюдов. В конце концов выродить нетленку, от которой все ахнут и дадут автору звание «народного» с надбавкой к пенсии и хорошим местом на кладбище.

– А гроб? – спросил я.

– Какой гроб? – испуганно зыркнул на меня живописец.

– Тот, в котором «народного» зароют. Надеюсь, тоже хороший, профсоюзный? Доски первый сорт или всё-таки высший? Иначе какой смысл гробить полжизни на сраных пленэрах. А салон кожаный? С вентиляцией, подсветкой и подогревом? И ещё такой важный момент: у «народного» гроб с карманами или без? Хорошо, когда они внутренние, но и внешние, пожалуй, тоже не помешают. Ой, чуть не забыл спросить о главном! Когда уже сделают спецкладбище для всех «народных» и «заслуженных»? Элите, знаете ли, западло лежать рядом с чернью…

Живописец посерел и, процедив сквозь зубы, что у него ещё куча дел, поспешил завершить аудиенцию…

Я вернулся домой с решением выкинуть к чёртовой матери все свои рисунки и больше не ходить к мазилам, киснущим в прокуренных мастерских ради надбавок к пенсиям и «хороших» мест на кладбищах.

Из соседней комнаты вышла мама, оценила мрачность моей физиономии и вдруг спросила:

– А почему ты не сходишь к Грише?

– В смысле? К какому ещё Грише?

– Ну, к Грише Стожару!

Я понятия не имел, о ком речь. Оказалось, мои родители знают его давным-давно, с тех незапамятных времён, когда он пришёл работать художником-ретушёром в редакцию, где и корпит по сию пору. А недавно была его первая выставка в местном Художественном музее. Выяснилось, что он картины пишет и довольно большие! Правда, картины эти, мягко говоря, неоднозначны. Хотя и забавны. Местами.

– Есть в ваших рисунках что-то общее, – добавила мама. – Вот прямо сейчас бери и неси ему свои шедевры. Он, вообще-то, мужик толковый, знающий. Может что-то дельное посоветует.

И, спохватившись, добавила ещё кое-что:

– Только он очень выпить любит. И уговаривать умеет. Так что ни в коем случае не соглашайся, если предложит. Отказывайся наотрез. Скажи, что непьющий, спортом занимаешься. Вобщем, ври что хочешь, только не пей с ним.

– Да ладно, тоже мне проблема, – беспечно ответил я, застёгивая куртку и вспоминая сколько было выпито в бесплодных беседах с санти-мэтрами, чьё сакральное отношение к спиртному однажды выразилось в эмоциональной фразе, брошенной самым титулованным из них, Рыгором Ферапонтычем Мездрыщенко, в адрес коллеги, отказавшегося участвовать в застолье под предлогом необходимости завершить работу над натюрмортом, заказанным под цвет чьих-то штор:

– Шо воно там намалюе, якшо воно нэ пье?!

Пройдя адские круги пьянок с базарными торгашами и районными манкуртами, но так и не изведав всех «прелестей» похмелья, я наивно воображал себя эдаким утёсом, о который разобьются алкогольные волны любой степени крепости.

Мой путь лежал в место не столь отдалённое, сколь неизведанное – в серую глыбу издательства «Стрижень», где располагался печатный орган, в котором трудился Стожар.

Что удивительно: когда искомое здание замаячило впереди, то вместо обычного уныния, сопровождавшего мои погружения в желеобразные мирки кистепёрых некрофилов из Худкомбината, внутри неожиданно стала расцветать какая-то необыкновенная теплота и тихая радость. Полагаю, мои дорогие читатели переживали похожие чувства, возвращаясь в родные края после долгой разлуки и видя на горизонте с детства знакомые очертания самого лучшего и любимого города на свете.

По мере приближения к издательству радость усиливалась. При этом, парадоксальным образом, она оставалась всё такой же тихой. Было категорически непонятно, что стало причиной неожиданного изменения моей внутренней погоды с минуса на плюс. Так, прислушиваясь к себе и пробуя анализировать, я вошёл в здание и поднялся на лифте на 4-й этаж.

А, и вот ещё что. Примерно, метрах в тридцати от издательства рядом со мной по заснеженной обочине, настойчиво стрекоча, заскакала сорока. Обычная сорока, ничего особенного. Она то проваливалась в снег, то выпархивала из него, что-то тарахтя на своём языке и сопровождая меня до гранитной лестницы, ведущей к центральному входу. Было в этом нечто не вполне естественное, странное. В какой-то момент я ощутил себя в роли прибывшего в волшебную страну чужеземца, которого секретарь сорочьей канцелярии подробно инструктирует о правилах этикета, принятых в дарбаре у падишаха, пред чьи светлы очи я вскоре должен предстать и вручить свои верительные грамоты…

Итак, двери лифта распахнулись и я вышел на этаже, который занимала редакция газеты «Черниговский огонёк» или «Черногон», как её сокращённо называли в народе. Чувство немотивированной радости стало чуть ярче, а к нему прибавилось ещё одно иррациональное ощущение: уверенность в том, что сейчас всё идёт как надо – я наконец-то в правильном месте, в правильное время.

Тут же в нос шибанула, характерная для тогдашних редакций, плотная атмосфера с доминирующей композицией из разносортного курева, оттеняемого тончайшим амбре французских духов в сочетании с лёгкими нотками целлюлозы и перегара. Тёмный коридор был пуст и тих. Кое-где за закрытыми дверями кабинетов слышался то приглушённый стук печатной машинки, то перемежаемые шуршанием звуки музыки из настраиваемого радиоприёмника.

Лишь одна дверь в конце коридора была широко распахнута и оттуда, прорезая сумрак, лился свет. Почему-то возникла совершенно чёткая уверенность, что путь мой ведёт именно туда. Тем не менее, я шёл не спеша, читая таблички на дверях, в ожидании, что на одной из них мне попадётся заветное слово «художник». И оно оказалось на той самой, открытой, двери вместе с именем и фамилией хозяина кабинета.

Стожар сидел у окна, склонившись над длинным столом освещённым лампой, и сосредоточенно что-то выводил пером на куске ватмана. Довольно крупный пятидесятилетний дядька в очках, джинсах и пёстром свитере. Пузатый, усатый и лысый.

Не знаю, друзья, было ли у вас такое, что вы видите человека впервые, а вам уже понятно и то, каков он по своей сути, и как сложатся ваши дальнейшие отношения, и каковы будут последствия. Те, у кого так было, надеюсь, меня поймут. Я посмотрел на сидевшего в кабинете человека и с необычайной ясностью осознал: это – наставник. Он ответит на все вопросы и укажет путь. От него я узнаю много нового и эти знания меня изменят. Работа предстоит трудная, но интересная и весёлая. После его ухода никого подобного в этом городе уже не будет. Разве что в следующей жизни?..

Человек поднял голову и взглянул на меня. Я молча приблизился и положил перед ним папку с рисунками. Пока он открывал её, мои уверенность и радость куда-то улетучились.

«Если скажет, что вместо страшных тварей нужно рисовать красивенькие натюрмортики, то хрен ему!» – подумалось мне. – «Назло стану рисовать ещё страшнее!».

– Охтыж ёпт!.. – раскатистым басом изрёк Стожар, с нескрываемым восторгом рассматривая одно из моих чудищ.

– Ха! Слушай, а охренительно-то как! – громогласно воскликнул мастер, беря второй рисунок.

– Ого! А этой ты вообще убиваешь наповал! – прокомментировал он третью картинку. – Старик, ты кто? Откуда? Где берёшь такие шикарные идеи?

Я растерянно представился и ответил, мол, местный, черниговский, а идеи как-то сами приходят, может потому, что иногда рисую под музыку, ну и вот…

– Гога! – решительно сказал Стожар, подымаясь из-за стола и протягивая мне свою широкую ладонь для знакомства. – Пятьдесят грамм потянешь?

– Да я и больше потяну, – хвастливо заявил я, пожимая крепкую пятерню. – Моя мама с вами в редакции работала, отца вы тоже знаете…

Недавнее мамино предостережение на секунду вспыхнуло в сознании и посыпалось пеплом в потёмки забвения. С первым коллегой, столь лестно отозвавшимся о моих картинках – и не выпить? Нонсенс… Абсурд!

– Кому-то ещё свои работы показывал? – спросил Гога.

Я назвал несколько фамилий.

– О, ты был у Блядолиза! И что он сказал?

– Сказал, что нужно рисовать пейзажи и натюрморты, а не такое вот… непонятное.

– Сучий долбодятел продолжает дубасить башкой в бетонный столб! – громыхнул Стожар. – Как можно быть настолько слепым идиотом, чтобы не видеть, что человек рисует не ту академическую срань, которую в безмозглые жбаны вдалбливают безголовые ослы! Человек рисует СВОЙ МИР!

Старик, на то, что вякал этот опарыш наплюй и разотри. Он однажды ко мне пытался втереться. Пришёл такой, раболепствующий: «Ой, Григорий Макарович, вы же наш мэтр! Вы же наша гордость! Я вас так уважаю!». Всё пытался профессиональные секреты выведать да мои выходы на забугор. Ну, я ему рассказал, что посчитал нужным. Выпивали пару раз за мой счёт – этот шнурок всегда с пустыми руками являлся. И он потом за моей спиной, за глаза, грязью меня поливал: мол, Стожар говно, алкаш и работы у него злые, то ли дело мои иконки, продавать их буду иностранцам по 50 баксов за доску, жаль только, что они даже даром никому нахер не нужны.

Досмотрев остальные рисунки, Гога тщательно сложил их в папку и вынес вердикт:

– Парень ты талантливый, но ленивый. Не обижайся, сам знаешь, что это так. Хорошее внимание к деталям, любишь их выдрачивать, как и я в своих работах. Тёток жопастых и сисястых уважаешь. Я тоже. Видел мою жену?

– Нет.

– Однажды бате твоему я сказал по молодости: «Женя, в этом городе только две по-настоящему красивые женщины. Одна – блондинка, другая – брюнетка. На одной женат я, на другой – ты». Ну, моя-то всё-таки красивее. Зато Жеке повезло, что у его жены характер золотой. А у моей такой, что… Ей нужно было родиться пираткой в 18-м веке и потрошить фрегаты с золотом. Но она родилась в день смерти большевистской сучки Розочки Землячки, поэтому потрошит меня.

Бросив взгляд на висящую у входа в кабинет картину «Сияние старого Месяца», он задумался, побарабанил пальцами по столу и сказал:

– Значит так, Лёва Шахов. Поскольку ты сын моих старинных друзей Жени и Тани, поскольку ты рисуешь самобытно, оригинально и с иронией, и поскольку у нас много общего – определяю тебя в юнги на теплоход «Пьяный Восход» с дураками на подводных крыльях и пердячем пару! Вместо фанфар – щас спою! Не тебя спою – такие, как ты, сами кого хочешь могут споить, – а спою что-нибудь торжественное… Ой, вы, кони вороны-ы-ые, что вы мчитесь, как дурны-ы-ые! – нараспев пробасил Стожар и с хитрым прищуром сверкнул очками. – Не знаешь такую песенку?

Я отрицательно пожал плечами.

Пока он вполголоса напевал про дурных коней, бродя по кабинету и зачем-то заглядывая за шкафы, открывая и закрывая дверцы тумбочек, выдвигая и задвигая ящики стола, совершая прочие, не вполне понятные, действия, у меня было время осмотреться.

Картины, развешанные по стенам, вызвали у меня живейший интерес. Они, казалось, насыщали атмосферу мастерской искрами мудрого юмора и жизнелюбия. В то же время, в них ощущалось присутствие некой неуловимой тайны, которую страстно хотелось разгадать. Это резко отличало его творчество от мутива, процветавшего в затхлых берлогах Худфонда. Впрочем, картины Стожара – это отдельная и весьма обширная тема, раскрывать которую следует постепенно.

В отличие от курятников, где в мышиной возне прозябали санти-мэтры, его мастерская выглядела опрятной и светлой. Вместо привычного для худфондовцев загаженного пола с драным линолеумом – аккуратный и чистый паркет. Вместо нагромождения залежей разного барахла – на виду только самое необходимое: два небольших шкафчика, три стула, у одной стены – мольберт, у другой – удобная, функциональная (сегодня сказали бы дизайнерская) мебель, которую, как позже выяснилось, Стожар сделал сам. В углу кабинета, за шкафом – рыбацкие снасти. А в противоположном углу…

То, что там стояло, я впервые увидел в таком количестве. Широкий и объёмистый, мне по пояс, прозрачный полиэтиленовый мешок, доверху набитый разнокалиберными крышечками от водочных бутылок. Неужто эти тысячи крышек – от тары, содержимое которой могучий организм хозяина кабинета трансформировал в упомянутый им пар, служивший двигательной силой творческих импульсов? Я решил удостовериться и спросил, указав на мешок:

– Это всё… вы сами?

– Нет, что ты, – добродушным баском загудел Стожар. – Друзья помогли. Правда, этот мешок уже третий. Два других у приятеля в гараже стоят, ждут своего часа.

– Зачем?

– Использую их для какого-нибудь коллажа. Есть некоторые задумки. А если передумаю – тебе отдам.

– Да куда ж она, родимая, закатилась? – задумчиво оглядываясь сказал он и опять принялся хлопать дверцами и ящичками.

– Что вы ищете?

– Заначку. Вчера ещё была. Может, Зюзик её перепрятал? Или свистнул да сам и выдул втихаря.

Внезапно, в кабинет вскочил улыбающийся и очень энергичный человек, похожий на повзрослевшего Иванушку-дурачка. Его волосы хаотичными вихрами торчали во все стороны, а серый мешковатый костюм был измят, как будто человек в нём спал. Из-за переполнявшей вихрастого энергии он весь вибрировал, размахивал руками, притопывал ногами, напоминая разминающегося танцора.

– Гриша! Доброго! Слушай, ты когда…

– Ты когда вчера с нами сидел, – перебил его Стожар, – куда последнюю бутылку задевал? Только так, Зюзенштрудель, – не гони, что не помнишь и не матерись, как вчера. Ты знаешь, я этого не люблю.

– А, так она у меня! – бодро выпалил растрёпанный весельчак. – Принести? «Экстра», как положено! Стоит в секретном месте. Ты сам вчера попросил её спрятать, чтобы сегодня, так сказать, обрадоваться и…

– И тащи её сюда!

– Яволь, мин херц!

– Доброго! – радостно, как старому знакомому, кивнул мне вихрастый и убежал.

Где-то рядом громко хлопнула дверь, раздались быстрые шаги. Весельчак вновь возник на пороге мастерской, придерживая торчавшую из бокового кармана пиджака бутылку «Экстры», и замер в ожидании дальнейших приказаний.

– Где стакан, ты знаешь, – сказал Стожар, устраиваясь на стуле и с усмешкой наблюдая за быстрыми и точными движениями Зюзика. Тот ловким щелчком свинтил крышку, поймал её на лету, резким жестом свободной руки выдернул из шкафчика белую чайную чашку, опрокинул в неё бутылочное горлышко и, пока водка булькала, вопросительно смотрел на хозяина мастерской.

– Давай-давай, – поощрил хозяин.

Зюзик закрыл початую бутылку и спрятал её в шкаф. Затем приосанился и стал в позу, подобную той, что принимает оперный певец перед началом пения. Плавно молвив на выдохе «Будем!», он запрокинул голову и швырнул чашкино содержимое себе в глотку. Выпрямился, по-актёрски поклонился – сначала Стожару, потом мне, – и с гордо поднятой головой отправился на выход.

– Чашку оставь, Зюзеншницель! – гаркнул Стожар.

Зюзик, не оборачиваясь, поставил чашку на стол и медленно, с достоинством, удалился.

– У него действительно такая фамилия? – спросил я.

– Какая?

– Зюзен-что-то-там… Зюзенштраус или… Как вы говорили?

– Петька-то? Да нет, он Тяпкин. Но по сути – Зюзенштраус. Он за эти годы мне так глаза намозолил, что стал из картины в картину плясать. Бывает, неосознанно сую его в композицию. Особенно, когда нужен типаж такого кондового дурака из толпы. Коллега у меня недавно спрашивал: что это ты, говорит, из Зюзика агента решил сделать?

– Что значит «агента»?

– Вон, смотри: там эта рожа впервые вылезла, – Стожар, будто не заметив моего вопроса, указал на картину, где было изображено торжественное (с начальством на трибуне и оркестром) открытие в колхозе первого общественного туалета.

– Изначально я назвал эту штуку «Новая сральня», но в музее, накануне моей первой персональной выставки, узрели крамолу и попросили заменить второе слово на что-то более нейтральное. Я исправил «с» на «о» и стала «оральня». А музейным тёткам задвинул телегу, мол, это социальная сатира, намёк на отсталого начальника, привыкшего орать на подчинённых. Даже в разгар перестройки он продолжает руководить, оря согласно принципам гласности и плюрализма. Тётки уши развесили и проворонили оральный аспект имени дедушки Фрейда, который в картине тоже присутствует.

Впрочем, смена названия не в силах отменить факт по-дурацки помпезного открытия обыкновенного сральника, который и сейчас торчит посреди колхоза, как прыщ на лысине.

– Вы имеете ввиду, что такое действительно было – целая церемония ради какого-то скворечника из досок, куда колхозники навалят дерьма?

– Так у меня все работы основаны на личной истории. Иногда беру за основу истории друзей. Может быть, и твою историю увековечу, когда окончательно разберусь, что ты за фрукт из буфета, – лукаво подмигнул Гога, устанавливая на стоявшем посреди кабинета стуле добытую из шкафа «Экстру» и два гранёных стакана.

Я вгляделся в картину и действительно обнаружил узнаваемый профиль Зюзика, у которого изо рта вылетал рой чёрных букв. Там было много других любопытных деталей, которые не мешало бы рассмотреть повнимательнее. Я чувствовал, что сегодня получил карт-бланш и могу расспрашивать мастера о чём угодно. К сожалению, хотелось задавать исключительно глупые вопросы и, не придумав ничего умнее, я брякнул:

– А как называется ваш стиль?

– Хм… Стиль, говоришь? – Стожар нахмурился. – В том-то и дело, брат, что я не знаю. А ты бы как назвал?

Я бы с радостью соригинальничал и сказанул что-нибудь позаковыристей, да только голова была пуста, как бубен. Медленно идя по мастерской, я рассматривал картины, стараясь понять, как они сделаны и каков главный посыл или, как сказали бы продвинутые, мэсэдж каждой из них. Вглядываясь в мелочи, копя и сопоставляя впечатления, пробуя всё это как-то обобщить, я чувствовал, что от меня ускользает нечто важное. Но что?

Желая схитрить и выгадать себе больше времени на размышление, я спросил:

– А как бы вы назвали своё творчество?

Стожар засмеялся, мотнул головой, словно отгоняя назойливую муху.

– Ну и вопросы у тебя! Как назвал бы… Стожартизм – вот как назвал бы! Картина-анекдот – вполне себе жанр. Такие, знаешь, станковые комиксы про наш современный маразм, где оптимизм граничит с идиотизмом…

Осенённый внезапной мыслью, я воскликнул:

– Помните, что советовали древние? Зри в корень!.. Я зрю и задаю себе вопрос: что вмещают эти картины? Приколы, кураж, глумление? Да! Но есть и кое-что более важное – тайна! Тайна, которую страстно хочется разгадать. Тайна жизни, увиденной сквозь магический кристалл народной мудрости. Радость языческого огня страстей! Коктейль из ярких красок, баловства и абсурда, который творят ваши персонажи на фоне маразма, в котором мы живём!

– Ого! – сказал Стожар с ироничной ухмылкой. – Похоже, ты за пять минут понял меня лучше, чем я себя за всю жизнь. Ученик превзошёл учителя? Мне бежать за бутылкой?

– Да не нужно никуда бежать! – отмахнулся я. – Вот же она!

Между нами стоял стул, застеленный листами «Черногона», а на его поверхности расставлены бутылка и стаканы. Гога одобрительно кивнул и мы расположились у накрытого стула, напоминая шахматистов перед началом партии. Мне выпало сидеть спиной к по-прежнему широко распахнутой двери кабинета.

– Ничего, что дверь открыта? – спросил я.

– Ничего.

– А если кто-то мимо будет проходить?

– Ну, кто-то всегда проходит.

– То есть, пусть все видят, что мы тут пьём?

– А мы разве пьём что-то особенное? Это всего лишь «Экстра».

– Да, но это «всего лишь» в рабочее время!

– А-а, вот оно что. Ну, тогда дверь можно чуть прикрыть. Наполовину… Нет, это ты её почти закрыл. Ничего же не видно.

– Что вы хотите увидеть?

– Пока не знаю. Может, как редактора пронесут вперёд ногами. Или, как у его секретарши всё колышется, когда она мимо хиляет. Знаешь, что в обществе слепых по этому поводу говорят?.. Там видно будет! Наливай!

Моя рука машинально дёрнулась к бутылке и застыла на полпути.

– Погодите! Закусывать же нечем!

– Закусывать нечем?! – воскликнул Стожар с такой интонацией, словно я ему сообщил нечто крайне удивительное и невероятное.

На лице мастера отразилась неподдельная озабоченность. Он внимательно осмотрел наш импровизированный дастархан, даже заглянул под него. Потом огляделся по сторонам и с сожалением констатировал:

– Действительно, нечем…

Вдруг, в его глазах вспыхнули весёлые искорки.

– Нет, обожди! Таки есть чем!

Вновь повторился спектакль, предшествовавший появлению бутылки: Стожар шарахался по кабинету, шарил на полках, хлопал выдвижными ящиками и дверцами тумбочек, пока, наконец, не вернулся за «стол», сжимая что-то в кулаке.

– Подставляй лапу. Вот тебе закусь!

Мне на ладонь упал малюсенький, размером с напёрсток, сухонький и весь сморщенный… перчик. Вроде тех, что бабушки выращивают у себя дома на подоконниках. Другой, такой же, Стожар держал в руке.

– Этого нам должно хватить.

– Вы серьёзно?

– Абсолютно. Сразу начинай жевать.

И Гога принялся самозабвенно разжёвывать эту пародию на то, что у нормальных людей принято называть закуской. Периодически он широко улыбался и скалил зубы, чтобы я видел, как жалкий ботанический мизерабль постепенно измельчается до всё более невнятных ошмётков.

Следуя примеру мастера, я тщательно перетирал зубами «закусь». Выяснилось, что это не так-то просто. Высохший до каменного состояния перчик был, вопреки ожиданиям, совсем не горек и по вкусу напоминал какую-то пресную траву.

А через несколько секунд во рту полыхнул самый настоящий пожар. Это отнюдь не метафора. Ощущался вполне конкретный огонь, стремительно пожирающий ротовую полость. Бросило в жар. Кровь моментально хлынула к лицу, оно стало пунцовым. Обстановка кабинета и его хозяин, сидящий напротив, виделись мне сквозь туман красного марева. Пот, казалось, не просто потёк, а разом брызнул изо всех пор.

Внимательно наблюдая за моей реакцией, Гога, у которого не было заметно никаких симптомов «пожара», налил два полных стакана. Один из них подал мне со словами:

– Пей неторопливо. Ну, за знакомство! – и, не чокаясь, залпом осушил свой.

До этого дня мне случалось изрядно принимать на грудь. Но никогда прежде я не пил водку стаканами. Тем более, в таком форс-мажорном состоянии. Деваться было некуда – я сделал глоток и… О, чудо! «Экстра» лилась, как живительная влага, гася все проявления перечного «пожара», чему я был одновременно удивлён и рад. Жар исчез и только горячий пот напоминал о пережитом ужасе.

– Как себя чувствуешь? – спросил Макарыч, всё так же внимательно вглядываясь в моё лицо. В ответ я показал кулак с поднятым вверх большим пальцем.

– Отлично. Добиваем остачу, а то жар вернётся и будет злее.

Действительно, жжение, казавшееся угасшим, стало усиливаться. Я схватил бутылку и быстро разлил по стаканам остатки «Экстры». Понимая, как мне казалось, что в этой обители тосты и прочие питейные ритуалы не в чести, я просто взял стакан и коротко кивнул моему учителю. Адское зелье обожгло гортань, но почти погасило остаточные «очаги возгорания».

– Это меня в Москве старые алкаши-художники научили, – сказал Стожар. – Чего они только не придумывали, чтобы обмануть желудок и голову. Воистину, голь на выдумки хитра!

В следующий момент в дверях послышался шорох и из-за моей спины в поле бокового зрения выдвинулась тёмная фигура. Я опасливо поставил свой стакан на стул, служивший столом, и посмотрел на вошедшего.

Это был пожилой, очень худой и морщинистый человек с густыми волосами чуть тронутыми сединой и коричневым лицом заядлого курильщика. Одет он был в тёмно-серый костюм-тройку, при чёрных галстуке, рубахе и блестящих лакированных туфлях. Аккуратно подстриженная полоска жёстких усов, дополняя образ, делала его похожим то ли на частного детектива из полузабытого голливудского нуара, то ли на сотрудника похоронной конторы из выцветшего итальянского джалло 70-х.

Человек стоял и молча обводил нас холодным взглядом, словно ищейка старой школы, не доверяющая бумажкам и записям, привыкшая запоминать мельчайшие детали и полагаться только на свою память. Он смотрел на нас, мы на него, немая сцена явно затягивалась, и в конце концов странный человек нарушил вопросом зловеще повисшую тишину:

– Напиваетесь?

– Напился я всего раз в жизни – на выпускном в школе. – ответил Стожар. – С тех пор похмеляюсь.

– Ну, это я знаю. Ты мне скажи другое, – мрачно произнёс худой и вновь повисла долгая пауза.

– Весь – внимание… – прошептал Стожар, разводя руки в стороны, дабы продемонстрировать всеохватность своего внимания, и внезапно рявкнул: – Рожай уже, Юзя!

Тот посмотрел в окно, нахмурился и выдал:

– Гриша, как убить моль?

– Чего?! – вытаращился на него художник.

– Дома в шкафу завелась. Атакует мои костюмы. Причём, только брюки. Самое странное: выедает только в паху. У тебя такое было?

– Увы, Юзеф, не было, – ответил Гога серьёзным тоном. – Мой пах привлекает другую фауну, жопасто-сисястую.

– Понятно, – сказал смуглолицый, выдержал минуту молчания и ушёл.

– Слушайте, что это за уникальные персонажи к вам заходят? – спросил я.

– Кто именно?

– Да вот эти вот Зюзик и Юзя.

– Журналисты…

Я в ответ понимающе покачал головой. На самом же деле, мне было непонятно, какие профессиональные деформации довели журналистов до столь экстравагантных проявлений. Проще всего было допустить, что всё это от подражания Стендалю, пившему красное по-чёрному. Возможно, их братия, как и художники, немного с приветом? Сравнивать было не с чем, ибо до сего дня мне не доводилось наблюдать журналистов вблизи, в их естественной среде обитания.

– Так о чём ты там говорил? – спросил Стожар. – А, вспомнил! Коктейль из красок народной мудрости на фоне абсурда или типа того. Хорошо, но длинно. Придумай или вспомни какое-то короткое слово, которое вмещало бы всё, что ты сказал.

– А тут и думать нечего! – воскликнул я. – Сходу назову такое слово. Даже не слово, а междометие, выкрик в народных песнях и танцах – гоп! В этом выкрике, как мне кажется, сконцентрирован тот буйный дух свободы, которым наполнены ваши картины.

Стожар задумчиво пожевал губами, будто пробовал слово на вкус.

– Гоп, говоришь?.. Хм, в принципе… Ну, да… Этот гоп отражает нашу хуторянскую сущность и, будучи малым, вмещает, по сути, многое. Опять же, если добавить приставку в виде общепринятого «изма» или «арта»… Ну, гопизм, как-то не очень. Арт-гоп или гоп-арт звучит лучше. Вот, кстати, гоп-арт перекликается с оп-артом и поп-артом. То есть, вроде бы, такой украинский аналог, но не имеющий ничего общего с названными стилями. Сугубо наш, родной. Аутентичный.

Он посмотрел на меня и весело сказал:

– Придётся идти за бутылкой!

– С какой стати? – после перцовой закуски не было никакого желания продолжать этот забег в ширину.

– Мы же теперь отцы-зачинатели нового стиля. Такое важное дело не каждый день происходит. Обязательно надо обмыть. А чтобы каждой твари было по паре, нужно цепануть двух тёток помясистей. Пьяный теплоход с дураками и без баб – всё равно, что водка без алкоголя! Верно, юнга?

– Я так понимаю, на вашем судне не верят в морскую примету о том, что женщина на борту – к беде?

– Кораблядство никто не отменял, – отозвался Стожар, натягивая пальто. – К тому же, что нам, речникам, до мореманских заморочек? Я не запорожец, за Дунай не стремлюсь. Щекотливых сисятуаций с череватыми последствиями мне и здесь хватает.

Он двинулся было к выходу, но вдруг остановился в дверном проёме.

– Да и потом, – сказал Макарыч, – нам, застрявшим в этом живописном вестибюле пекла, что один грешок, что чёртова дюжина – всё едино, ведь на верхнем этаже основного корпуса каждому с рождения забронирован персональный котёл-люкс с видом на Армагеддон. Так не лучше ли взойти туда греховодной притчей во языцех, окаянной небылицей, овеянной мифами и легендами?..

И мы отправились в ближайший гастроном, где во время выбора надлежащего сорта тинктуры наставник указал мне незаметные признаки, по которым зоркому оку адепта следует уметь отличать истинный алко-ребис от фальшивки. А по возвращении Стожар зацепил в лифте двух юных стажёрок, и праздник жизни вспыхнул с новой силой.