Читать книгу Воля к радости - Ольга Рёснес - Страница 3

В моем появлении на свет радость никакой особенной роли не играла: все дело было в производственной необходимости, именно она-то и заставила моих родителей предпринять революционное расшатывание и без того шаткой, противно скрипящей железной кровати. Понять их можно: им невтерпеж было уложиться в скользящий график короткого земного существования, состряпать что-нибудь сообща, потому что порознь это считается неприличным… Но как понять то, что для своего появления на свет я выбрала именно эту железную койку и именно эту пару родителей?

Производственная необходимость, заставившая моего отца трясти железную койку вместе с лежащей на ней моей матерью, самодовольно ухмыляется этому моему наивному вопросу, поскольку ей, производственной необходимости, нет и никогда не было дела до моих прежних жизней, но зато всегда была тяга к железу, сотрясаемому периодически напрягаемыми мускулами. С точки зрения железной койки причиной моего прихода в мир было вовсе не мое неспешно вынесенное из прежних жизней решение, а апрельский излишек гормонов, помноженный на раздражение и усталость восьмичасового рабочего дня. Мои родители попросту разряжали напряженку, что и было в тот момент производственно необходимо: обоим был нужен беспробудный сон до утра.

Тем не менее, я полагаю, что сделала правильный выбор, связавшись именно с этой теснящейся на полутораспальной койке парой: именно эти двое и могли в полной мере обеспечить меня тем священным непониманием, которое как раз и нужно, чтобы взяться за дело самому и начать жить своим, а не их, разумением. Связавшись с этой парой, я заранее обрекла себя на нудные, большей частью безрезультатные скитания по берегу фальшивого моря, на ужасающее однообразие одних и тех же маршрутов посреди серого, пустынного пейзажа, на бесконечную повторяемость одних и тех же кругов… И с каждым таким кругом я ухожу все дальше и дальше от скрипучей железной койки с храпящей на ней парой…

В ночь на двенадцатое января, когда пренебрегающие производственной необходимостью домовые, тролли, лешие, ниссы, кикиморы и гномы отмечают свой большой день, мои родители смогли наконец взвесить и измерить произведенный ими продукт, при этом не заметив, что слабое пламя моей новой земной жизни уже успело согреть множество лохматых и когтистых лап… И что подумали бы обо мне мои родители, узнав, что мои хвостатые повитухи приняли меня с любовью: я пришла в их день. Знай они об этом заранее, они наверняка абортировали бы мое тело, в полном соответствии с их производственной необходимостью. Но их наука распознавания слишком ленива и всегда плетется в хвосте у производственной необходимости, справедливо полагающей, что абортировать человека из жизни можно как до, так и после рождения.

Приняв меня с любовью, повитухи тайком подсунули в мою колыбель громоздкий, неудобный в обращении и подозрительный по форме вопросительный знак. И мой первый требовательный рев в ночь на двенадцатое января, за два года до смерти вождя, мог бы навести моих родителей на мысль, что мое вопрошание уже началось: вопрошание о смысле происходящего. И сам вождь мог бы, пожалуй, к этому моему реву прислушаться и, посоветовавшись с остальными, виновного наказать. Будучи отцом всех когда-либо существовавших народов и к тому же специалистом по языкознанию, вождь сказал, как ему самому показалось, по- русски:

– Не надо, товарищи, путать лагерь с отхожим местом, это некультурно.

Но многие, как назло, продолжали путать, и их набралось почти пятьдесят миллионов, и товарищ языковед снова сказал, как ему самому показалось, по-русски:

– Радоваться – это неприлично.

И всем существовавшим в мире народам наконец стало ясно: жить следует безрадостно, но зато счастливо.

Портреты, портреты, портреты… бюсты, бюсты, бюсты… прямые усы, кривые ноги, фуражка – на всякий случай, под фуражкой – всякие личные симпатии… расстрелы, заикающееся от страха веселье, обитые кумачем трибуны и гробы… Почему я выбрала для моего появления на свет именно этот миг? Миг всеобщего кладбищенского ликования, миг высокомерного торжества железных коек и залитых бетоном отхожих дыр…

Мои хвостатые повитухи наверняка разбирались в смысле происходящего, иначе разве стали бы они крошить и перемалывать в ступке осколки разноцветных камней и выкладывать ими экзотическую мозаику моих глаз? Зеленое, рыжее, серое, желтое… все это перемешано в праздничном беспорядке, без всякого намека на систему. К тому же кто-то из повитух плеснул в ступку синьки, тем самым снабдив мои глаза совершенно неуместной в соседстве с колючей проволокой. поеолокой. И кто-то из них сказал: «Присматривайся…», при этом так и не пояснив, к чему, и окружающая кромешная тьма от какой-то своей зубной боли тут же взвыла и, поднатужившись, выдавила из себя: «Лучше глаз выколи!»

Руины, куда никто уже больше не приходит, где некому больше искать сломанные временем будильники и обрывки пожелтевших фотографий с тонкими ликами бытия… Руины невостребованных возможностей, не с них ли начинается вопрошание о невозможном?