Читать книгу Воля к радости - Ольга Рёснес - Страница 4

Мне уже скоро восемь, и я вижу, как мочится запряженный в телегу конь: струя мочи пробивает в сугробе дыру, от длинного черного елдыка валит пар… Этот конь лохмат, кряжист и вынослив, он возит в магазин бидоны и ящики, и кучер Егор ему не указ. И даже директор магазина не может вот так, на морозе и у всех на виду, красиво мочиться.

Скорее домой, скорее рассказать кому-нибудь об этом моем открытии: вот, оказывается, как мочатся кони!

– Что-о-о-о-о???

Отец перестает жевать, ложка с супом замирает над тарелкой, ломоть хлеба опускается на стол.

– Как ты смеешь такое говорить!

Я понимаю, что он сейчас обедает и что через полчаса ему обратно за проходную, а там – производство. Его хлебнолуковая отрыжка могла бы многое об этом производстве рассказать, по крайней мере, ею можно было бы перебить кое- где еще встречающийся запах интеллигентности', и я, глядя на него исподлобья, пячусь назад, к двери… Я понимаю, что что-то здесь не так, что я сболтнула лишнее и что кто-то из нас двоих безнадежно глуп и что сама очевидность над кем-то из нас насмехается. К примеру, для моего отца очевидностью является то, что его дочь, и это как раз я, является существом испорченным и, увы, порочным – и это в восемь-то лет! На ручке двери висит солдатский ремень, широкий, кожаный, тяжелый. И для меня, напрашивающейся на порку, очевидным является то, что этот мой хлебно-луковый отец вовсе не намерен поощрять мой застенчивый интерес к черному коню, по своему произволу мочащемуся возле магазина. Может, мой отец никогда коней и не видел?., ни одной даже божьей коровки?… Может, у него что-то со зрением?… Он сидит за столом и время от времени рыгает; и я знаю, что это помогает ему в жизни: рыгать в лицо стоящему напротив. Мой отец – прирожденный начальник, и со своей верой в вечный хлебно-луковый принцып он способен на многое, как, кстати, и товарищ Сталин. Наша общая, единая, могучая хлебно-луковая отрыжка. И если какие- то божьи коровки и кони с нами не согласны, мы отлучим их от нашего светлого будущего:

Я стою в дверях кухни, косясь на тяжелый солдатский ремень, и очевидность щекочет мой бобриком остриженный затылок, кончиком своего бесовского хвоста: «Кони мочатся красиво. Намного красивее, чем люди. Наверняка красивее, чем твой отец.»

Хорошо, что в мире есть хоть что-то, не имеющее отношения к взрастившей меня «почве».

Пристально всматриваясь в родной пейзаж, я вижу лишь смирение и покорность, беспомощно лежащие на рельсах производственной необходимости. Разве смирение – это не моя мать?., разве этот грохочущий по рельсам паровоз – не мой отец? Разве это не мой удел – быть расплющенной в лепешку?…

Тем не менее, что-то не дает моему наследственному смирению пасть до уровня рельсов', мое чувство брезгливости и опрятности. Пионерский галстук, комсомол, воинственный мажор коммунистических маршей, запах гнили и мертвечины. Пойду-ка я лучше к черному коню.

Мне уже скоро девять, и я не обнаруживаю среди родных просторов никаких следов моей родословной; скорее всего, я просто откуда-то свалилась на голову моих родителей и их товарища Сталина. И мой старший брат регулярно доносит – родителям, учителям, соседям – на моего девятилетнего двойника, рассказывающего мне вслух всякие истории: неприличные, непристойные, несусветные. И ко всем этим историям мой девятилетний двойник присочиняет один и тот же счастливый конец: солнечный гимн одуванчиков, и коротконогий вождь-недоучка грозит мне с комода немытым пальцем. Каково ему, вождю и к тому же языковеду, все это выслушивать? Разбитые фарфоровые статуэтки, сломанные расчески, старые коробки с пудрой, засиженные мухами сахарные салфетки, пыльные пузырьки из-под «Красной Москвы» – все это готово прямо сейчас поймать моего девятилетнего двойника на слове… На каком еще слове? Ну хотя бы на этом, бранном, которым я, бывает, рисую портрет вождя: вождь должен быть могучим и выносливым, как тот конь, что каждый день возит в магазин бидоны и ящики, и вождь должен иметь такие же величесивенные, как у коня, члены, ну хотя бы один такой член… но лучше два или три, один величественнее другого… Нельзя сказать, что этот портрет в точности совпадает с тем, что стоит среди разбитых фарфоровых статуэток: портрет на комоде куда скромнее, мельче, скучнее: усы, френч, член…или: член вовсе без френча… Моему старшему брату тоже интересно: как выглядят усы без френча и без члена, и мой девятилетний двойник тут же выбалывает: без френча и без члена усы не выглядят никак или: выглядят как полувоенно-членистый акцент… Немедленно доложить обо всем родителям!., учителям!., соседям!..

Изображать вождей надо с любовью. С любовью к капризной и непредсказуемой истине. Изображая вождя и любя при этом истину, невозможно не обнаружить собственного изумления, упирающегося, как могучий член коня, в податливое пространство смеха: вождь непременно оказывается голым, даже тот, у кого есть усы и френч. Рисуя голых вождей, я – а мне уже скоро десять – с детства собираю на себя компромат, надеясь разве что на милость стукача. И вот – наконец-то!., наконец-то!.. – мой старший брат обнаружил, куда утекает послеобеденная, приходящаяся на мертвый час информация: этажерка, картонная папка… вот они, мои рисунки'. Усатые, свисающие до земли члены, под тяжестью которых гнутся и без того кривые кавказские ноги – вот он, наш многочленный вождь, отец всех имеющихся в мире народов, вождь по кличке Сталин. И никакого намека на лошадиную стать.

Отец задумчиво снимает с дверной ручки солдатский ремень. Где ты, подходящая мера пресечения этой самой… безмерности? Где вы, прочные, как сама производственная необходимость, рельсы? Те самые, по которым наш паровоз летит… э-э-э… кажется, вперед?., или назад?… Рельсы, ровные, гладкие, нормальные. Правильные во всех отношениях рельсы, удобные для движения паровозов. Шпалы не в счет, их слишком много и в каждой из них изъян. Гравий тоже не в счет: при случае можно раздолбать любую скалу. Главное – рельсы, прямые и прочные, устремленные в светлое будущее… или какое оно там?., в кромешной тьме не разберешь… А вот он и наш рельсовый, производственно-необходимый идеал: сплошная, всесторонняя серость. Серый вождь по кличке Сталин, это наш, между прочим, товарищ.

Так и не найдя подходящей для меня меры пресечения и решив оставить это на потом, на будущее, отец идет красить железную кровать. Ему бы сейчас чего-нибудь кроваво- красного, несмываемого, но этот вечный дефицит… Под рукой оказывается только цвет туберкулезной мокроты. И свежевыкрашенная кровать скрипит, скрипит…