Читать книгу Сталин и я - Redshon - Страница 6

По опыту своего друга студента-индолога знаю, что востоковеды питейной разборчивостью классиков не отличались. Имени его я уже и не помню. Фамилию вот помню – Букреев. А имя забыл. Все, и я в том числе, называли его Петрович. Уж не знаю почему.

Я познакомился с Петровичем на рабфаке Ленгосуниверситета в 1989 году. Рабфак – это созданный при тов. Сталине способ поступления в вузы, подготовительное отделение. Тех молодых людей, которые по разным причинам не смогли поступить в вуз после средней общеобразовательной школы, но уже доказали в армии или на производстве свое право быть гражданами СССР, брали по итогам общего собеседования на рабфак. Зачисленным за полгода помогали вспомнить забытую за годы службы или работы программу средней общеобразовательной школы. Выпускные экзамены рабфака приравнивались к вступительным в вуз, при котором тот действовал.

Петрович тоже поступил туда после армии. Служил он в ГДР в Осназе, где слушал эфир англо-американцев. Потому все на рабфаке удивились, когда Петрович решил идти в немецкую группу – ведь немецкий ему придется изучать с нуля. Удивились и забыли – кому-какое дело? На рабфаке ведь одна мысль у каждого – самому поступить. Для меня, например, это была седьмая попытка стать студентом. Потому-то я и не придал значение фразе, случайно услышанной в разговоре преподавателей рабфака:

– Этот Букреев – исключительный языковой талант.

На занятиях по другим предметам Петрович не конспектировал, а рисовал. График он был отменный. У меня до сих пор хранится его набросок шариковой ручкой. Подписан так: «Мученическая смерть аятоллы Хомейни». Изображен аятолла в чалме, лицо перекошено, кинжал в горле, откуда хлещет кровь. К чему он такое рисовал не знаю, но отмечу, что манера рисунка как у молодого Бердслея.

Немецкий он сдал великолепно. Впрочем, я не придал этому никакого значения – ведь и я, наконец, поступил.

Кафедры, студентами которых мы стали, в здании на Университетской набережной оказались рядом. Потому на первом курсе мы виделись постоянно. Бывало, выйду на перемену между парами, а тут и Петрович выходит. Ну и спрашиваю у него:

– Ну что, Петрович, как идет изучение индийской филологии с Владимиром Гансовичем Эрманом?

А он:

– Ах, все пустое, душа моя.

Посмеемся и бежим на занятия.

Уже на втором курсе мы стали видеться реже. Помню, правда, как-то раз он мне позвонил и говорит:

– Шон, у тебя самоучитель итальянского есть?

Я говорю:

– Зачем?

– Да, понимаешь, душа моя, мне тут халтуру предложили, итальянцев по городу водить, на работу через неделю, а у меня ни учебника, ни словаря.

Самоучителем я Петровича снабдил, а потом слышал, что эти итальянцы так влюбились в своего гида, что всячески соблазняли его уехать с ними в Италию. Ну, а девки итальянские, совсем от него голову потеряли и попами крутили перед ним так, что Чиччолина отдыхает. Расходы по переезду, понятное дело, брали на себя.

Так вот те, кто мне это рассказывал, по-чесноку, удивлялись:

– А он, дурак, отказался!

Я спросил у Петровича:

– Почему?

– Ах, – ответил он, – все пустое, душа моя!

Сколько я его помню, он всегда, и зимой и летом был одет так: одни и те же пиджак, рубашка, брюки на красном тренчике и армейские ботинки. Шапку никогда не носил. Тогда мне было это безразлично, а сейчас, когда сам познал, как это трудно – жить в нищете, я удивляюсь – как ему удавалось сохранять опрятность своего внешнего вида? Иной одежды у него просто не было. Однажды я предложил ему принести армейские ботинки поновее, но он отреагировал неадекватно:

– Не… Зачем?.. Все пустое, душа моя.

Как я понимаю, деньги он тратил только на алкоголь. Время свое проводил в пивнушке «Петрополь». Петрович меня как-то туда привел. Помню, что я чуть не задохнулся. Ну не могли выносить еще непрокуренные легкие спортсмена воздушной взвеси из дыма табака, кислой пивной отрыжки и вонючего душка недокопченой рыбы.

– Слушай, говорю, пошли лучше на Большом, на скамейке чекушку раздавим?

– А пошли, душа моя, – отвечал Петрович, тут все пустое.

Чем он питается – для всех было загадкой. Потом я спрашивал у наших общих знакомых, видел ли кто-нибудь Петровича за едой? Не видел никто.

Был я и в общаге на Васильевском, где жил Петрович – койка в пятиместном номере, тумбочка, и полка, на которой тексты и переводы «Ригведы», словари санскрита и хинди. Говорили, правда, что он постоянно приносил взятые у друзей словари и учебники других языков, месяц-другой читал их вечерами, а потом отдавал.

Еще ходили слухи, что Петрович любил шугать иностранцев. Вот, говорят, галдели как-то арабы на Дворцовой площади громко, а Петрович с ними поговорит по-ихнему, и они затихнут. Турок, азербайджанцев любил утишать, представителей других варварских племен. А при мне однажды таким глотлстопом с американскими варварами поговорил, что они моментально убрались от нас, выпивающих под тополями. Очистили императорский архитектурный вид, так сказать.

Странно, но пьяным я его не помню. Это для меня до сих пор загадка. Пьющим помню. А пианым – нет. И еще одна загадка – при такой жизни был он отличником. Сдавал все сессии и, говорят, с блеском.

Вскоре после октябрьской бойни 1993 года честных людей в Москве Петрович мне позвонил и попросил заехать к нему в общагу, забрать кое-какие мои книги. Я взял пузырь и приехал. Тут то я и узнал, что он решил бросить Университет и вернуться в родной Курск. Я расстроился, стал говорить, что это он зря, но Петрович отрезал:

– Все пустое, душа моя.

Потом мне рассказывали, что его решение было для кафедры абсолютно неожиданным. Он ходил в любимчиках, и профессора его отговаривали. Но он ушел, так и не объяснив своих мотивов. Вообще, он о себе мало говорил.

Так он и остался у меня в памяти, глядящий на меня трезвыми, холодными, голубыми глазами и говорящий:

– Здесь все умирает Димка… Все пустое, душа моя.40

Несмотря на стремление коммунист Новокшонов не попал в число защитников Белого дома осенью 1993 года. Зато посидевшая с июня 1970 по февраль 1972 года в Казанской психиатрической больнице с диагнозом «вялотекущая шизофрения, параноидальное развитие личности» и поседевшая в 22 года москвичка В. И. Новодворская говорила о взрывах танковых снарядов в московском Белом Доме в октябре 1993-го: «Мы ловили каждый звук с наслаждением».

Ее единомышленник Булат, сын расстрелянного 4 августа 1937 года члена ЦК из грузин Ш. С. Окуджавы, рассказывал корреспонденту газеты «Подмосковные известия» 11 декабря 1993 года:

«Я наслаждался этим. Я терпеть не мог этих людей, и даже в таком положении никакой жалости у меня к ним совершенно не было. И может быть, когда первый выстрел прозвучал, я увидел, что это заключительный акт. Поэтому на меня слишком удручающего впечатления это не произвело».41

В 1993 году student of Hogwarts Гарри Поттер ходил в модный паб «Три метлы». У него была мантия-невидимка. В переименованном из Ленинграда в Санкт-Петербург городе студенты так не роскошествовали. Лучшее пить получалось не очень, мои друзья студенты пили то, что есть, и много, я был в числе первых юных синяков. Запомнились разбавленный спирт Royal и водка Black Death в жестяных банках. Водки запоминались по категориям – подешевле – Rasputin, McCormick, Finlandia, подороже – Smirnoff и Absolut. Русские названия водок вызывали недоверие – случаи отравлений до смерти были обычными. Пьянки до беспамятства сильно вредили мне, сказывалось отсутствиее волшебной накидки. Как я выжил в те годы – не помню.

На третьем курсе студент Новокшонов написал роман «Ход бараном», передающий настроения своего знакомца Митрофана Овцеводова:

– Денег этой самой образованностью я зарабатывать не научился, так хоть похвастаюсь. Да и что проку с образования? Все приятели мои побросавшие вовремя институты, или успевшие их закончить уже кто на BMW, а кто и на Мерседесах разъезжают. А самые, на мой взгляд, талантливые на Жигулях — есть в этом какая-то закономерность. Я же выпал из жизни этой, еще туда не попав. На первом курсе учась, услышал я от старика-профессора одну фразу, которая мне жизнь всю и исковеркала. Он на занятии древнегреческим языком отвлекся от аористов, вернее, его, умудренного, отвлек студентик один вопросом утвердительным: «Дескать, как хорошо, что все желающие теперь, хоть и за деньги, но могут чему хотят научиться». Так профессор ему, а вернее всем присутствующим сказал: «Друзья мои, обучение за деньги, это, — говорит, — симония, а симония, — это посвящение за деньги в священнический сан».42

И как он это сказал, я про аугменты слушать уже не мог. Ведь всего за час до того, сидел я на занятии по санскриту, и переводил учебный текст из грамматики Бюлера. Точно не вспомню, но смысл текста такой:

«Когда Калиюга, то есть железный век достигнет силы, и будет предстоять гибель мира, закон погибнет. Отпав от правильного образа жизни, многие брамины бросят Веды и будут совершать запретные дела. Они будут продавать запрещенные товары, будут есть несъедобное, и будут пить то, что нельзя пить. Другие, ослепленные жадностью и озабоченные исключительно наживой, будут приносить жертвы для женщин и шудр,43 их посвящать, обучать их ведам и объяснять закон. Вместе с шудрами они будут жить, шудрам служить, будут есть еду шудр, шудрам будут давать своих дочерей, и будут жениться на дочерях шудр. А шудры, набравшись гордости, займут место дважды рожденных, будут давать приказания браминам, решать тяжбы и властвовать над землею. Роды воинов, правившие ранее согласно с законом, станут бессильными и постепенно погибнут. Таким образом, возникнет ужасное смешение каст, дикие варвары появятся на Западе, Востоке и Юге. Сила их возрастет. Они нападут на арийцев. Они победят. Дома и дворцы сожгут огнем, старых и молодых убьют, жен их и детей уведут связанными. Так земля станет необитаемой». А ведь мы при Калиюге живем. Это ведь факт научный.44

В трезвости жить очень трудно и тягостно. От болячек, связанных с употреблением спиртовых ядов, меня спасало крепкое здоровье, подаренное отцом и родительницей-матерью, укрепленное разными упражнениями и срочной службой в Вооруженных Силах СССР.

Крушение СССР быстро сказалось на жизни его бывших граждан. Капитал всё больше давил труд, труженикам жилось тяжелее с каждым годом, барыги и мошенники быстро засоряли высшие сословия общества. Появились стаи беспризорников, и к 30 годам я понял, что у меня было счастливое детство.

Взрослые, сколько себя помню, всегда старались научить чему-нибудь. Причем совершенно бесплатно. Мне было пять лет, а на Днепре в секции юнг меня учили грести и ставить парус на яле. Соседи учили энтомологии – до сих пор я уверенно расправляю чешуекрылых – хоть коллекцию собирай. В астрономическом кружке бородатый астроном научил меня собирать из подручных средств рефракторы и рефлекторы и рассчитывать солнечную активность по числу Вольфа.

В Ленинграде физкультурник учил мальчишек метать ножи, топоры и шорикены. Хорошо учил. В изостудии научили рисовать. В секции «охоты на лис» – ориентироваться на местности, пеленговать и собирать радиоприемники. В Озерках – обращаться с аквалангом и нырять с острогой. В литературном – писать рассказы. В военно-историческом – разбираться в униформах и оружии всех стран и народов, обезвреживать мины и пользоваться лопатой. Там же – гравировать, отливать и раскрашивать оловянных солдатиков, распевать строевые песни и окапываться. В туристическом кружке научили жить в лесу с одним ножом.

Мне и моим сверстникам все было интересно. Все новое увлекало нас. После появления статьи в Уголовном кодексе, предусматривающей ответственность за преподавание карате, я с одноклассником Борькой Ершовым будто в знак протеста бросил заниматься дзюдо и стал разучивать новый вид борьбы.

Ну, разве не увлекают загадочные для подростка японские понятия: йоко тоби гири или уширо маваши? Разве не интересно уметь крутить нунчаки и жонглировать тонфу?

Всему нас учили бесплатно,45 и не понемногу или как-нибудь, а на совесть. Например, я понял несколько простых истин благодаря астрономии. Собственно, меня в детстве не астрономия привлекала. Просто космонавтом стать хотел. Ну и увлекся астрономией – надо же знать, что-то о местах, куда потом лететь придется.

В советское время литературы по астрономии выпускалось много, и оттого траты на нее довольно сильно били по родительскому бюджету. Тут и «Астрономический ежегодник» купить, и книжку Шкловского «Вселенная, жизнь, разум», и опусы Амбарцумяна, Зигеля – было много хороших авторов, которые умели писать для молодежи. Так я понял первую истину – денег всегда не хватает.

Я зачитывался сочинениями астрофизиков К. Сагана и Н. Козырева, изучал в городской библиотеке журнал Sky and Teleskope. Из-за журнала этого, кстати, впервые столкнулся с диссидентами. Помню, выхожу из здания Финляндского вокзала, куда приехал после тренировки по ориентированию в Карельских лесах, иду, а ко мне какой-то очкарик подскакивает и спрашивает:

– Западными журналами не интересуетесь?

– Интересуюсь, – говорю. – Есть у вас Sky and Teleskope, Jane’s или International Defense Review?

– Нет, – отвечает он растерянно, – вот Playboy есть, Hustler…

Так я понял вторую истину – не все можно купить за деньги.

Однажды обсуждали с учителем проблемы создания антигравитационного двигателя, я возьми и ляпни в подростковой запальчивости:

– Вот я прочел тут в книге «Повелители огненных стрел» 1964 года издания, что в лабораториях США уже смогли уменьшить вес материальных объектов на 30%. Обгоняют нас американцы?

Учитель в ответ раскрыл мне еще одну истину:

– Не всему, что пишется, можно верить.

Еще тот учитель раскрыл мне тайну русской души таким рассказом:

– Вот возьмем радиотелескоп Академии наук (РАТАН—600). Хороший телескоп, cамый большой в мире, мог бы и с американским «Аресибо» потягаться. Но вот беда. Зеркала посадили на выпуклые заклепки – от того 10% отражающей поверхности потеряно. Все у нас так…

А еще из-за астрономии понял я, что мужчины и женщины разные. Бывало, заведешь в пионерлагере с девчонкой разговор о важности Допплеровского эффекта, Хаббловского смещения или эфира для критики теории относительности, так она сначала нос будет воротить, а потом назовет дураком и смоется.

А потом у меня зрение ухудшилось, и я понял, что космонавтом мне не стать – очкариков-то не берут в космонавты. И интерес к астрономии от того потерял. Но зато понял еще одну истину – все в нашей жизни взаимосвязано.46

Загадки женской непонятливости пробудили во мне любопытство к языкам. Впрочем, вру, читать я научился в шесть лет. А в 18, как было заведено еще в Древнем Риме, меня, гражданина СССР забрили в Вооруженные Силы.

Служба в Советской Армии, как и в Древнеримской, была обязательным буддийским монастырским послушанием для граждан, желающих связать свою жизнь со службой государству, – уголовников в армию не брали. Срочную я служил в подразделении 12 Главного Управления Минобороны СССР.

Все ядерные боеприпасы Советского Союза – под контролем 12-го Главного Управления Министерства обороны СССР (12 ГУ МО). Этому Главному Управлению подчинялись Объекты «С». Каждый Объект «С» – это ядерный арсенал, который занимается премкой, охраной, транспортировкой, хранением, техническим обслуживанием ядерных боевых частей и их подготовкой к боевому применению. Объекты «С» хранили ядерные боеприпасы для всех видов Вооруженных Сил, для всех носителей ядерного оружия, независимо от их принадлежности и подчинения.

Объекты «С» подчинялись только Верховному главнокомандующему. Только по его приказу они передавали ядерные боеприпасы в ПТРБ.

ПТРБ – это подвижная ракетно-техническая база, подвижный арсенал. ПТРБ – это войсковая часть, которая занимается приемом, проверкой, хранением, техническим обслуживанием, транспортировкой и стыковкой головных частей.47

Замполит в моей 2-ой автороте – старший лейтенант и коммунист Сергей Романович Паламаровский – был офицер необыкновенный. Почти все остальные офицеры в казарму как на работу ходили, а этот будто жил в роте. Ничего от него скрыться не могло, и до всего ему было дело. И воспитатель был феноменальный. Помню, принес Паламаровский на политзанятие журнал «Зарубежное военное обозрение», где напечатаны были нормативы физкультурные для штатовских зеленых беретов. При всех перевел ихние меры в наши – и мы поразились. Дохляки какие-то оказались береты супостата – все эти нормативы мы на треть перекрывали. А когда еще Артем Боровик свои заметки опубликовал, как он у штатников служил, тогда я убежден стал, что американская армия это типа военно-спортивного лагеря для нашего юношества. Виданное ли дело, чтобы солдатам давали свежевыжатые соки, чтобы солдаты меню себе выбирали, а самое главное – чтобы в одной казарме с мужиками и бабы непонятливые ночевали?48

Появившаяся еще до школы страсть к чтению не оставила меня и в Вооруженных Силах СССР. В школе, помню, привлекла мое внимание изданная для юношества в 70-годы «Книга о языке» Франклина Фолсома. Красивая такая, с картинками. Прочитал я ее и заинтересовался языками. Поначалу всё алфавиты разучивал. Слова всякие. А потом в школе начали преподавать украинский и английский.

Преподавали, как я сейчас понимаю, плохо. Или может и хорошо, только в армии я все равно выученное забыл. Зачем английский солдату в режимной части? Особиста пугать? Одно, правда, не выветрилось. Вбили в голову в школе намертво фонетическую транскрипцию.

(Луиза Павловна Котелкова вдолбила. Фантастическая женщина была. Никогда нас, гопников, не ругала. Даже не обижалась, когда Витька с Пашкой на ее уроках потаенно в очко в карты резались. А меня это обижало. Потому я дрался и старался запомнить, эту гребанную транскрипцию. И запомнил-таки. Затвердил.)

Транскрипция осталась. И в армии помню, киргиз рядовой Барамбаев диктовал мне слова своего родного языка. До сих пор тетрадка с лексикой дома валяется. Забыл, правда и его теперь.

А потом был филфак Ленгосуниверситета. Вот тут-то я и разгулялся. Что только не учил. По программе были у нас древнегреческий, латынь, английский и немецкий.

Хорошо учили. Но вот парадокс. Немецкий я уже забыл, хоть и имел пятерку. А по-английскому имел четверку, но через пень-колоду еще могу объясняться. Думаю оттого, что английский все-таки на слуху, а по-немецки так практики у меня и не вышло.

А еще прослушал я курс санскрита у профессора Эрмана. А еще были от Дьяконова и Каплан аккадский, шумерский, угаритский, иврит, арабский у Шумовского, хеттский у Герценберга. От Кнорозова языки Юкатана. Ради интереса проштудировал нымыланскую грамматику, нивхскую, и даже редкую грамматику алеуто-лисьевского языка священника Вениаминова.

Осилил самоучитель итальянского, испанского и чешского. Но вот беда. Никогда я не общался с живым чехом или итальянцем. А оттого и эти языки выветрились из головы.

Подступался я и к корейскому, и к новогреческому и даже пол-учебника древнеегипетского осилил. Интересно все это было – даже сейчас приятно вспоминать.

Пока студентом был – подрабатывал, и в жадности своей деньги только на книги тратил. И библиотеку собрал – не у всякого академика такая есть. А потом все закончилось.

Слава Богу, хоть диплом дали филолога-классика, вышибая со службы на кафедре ставшего Санкт-Петербургским университета. Пришлось подражать Горацию и поступать в писцы, литературные рабы. Жрать-то надо. В конце 1995 года по воле случая и внучки советского писателя (совписа) Сергея Смирнова Авдотьи (Дуни) я попал в Издательский дом «Коммерсантъ», где шесть лет правил тексты за журналистами. Есть такая профессия – рерайтер, он же – редактор, он же – старший писец.

Дед Дуни, член ВКПб с 1946 года Смирнов воскресил военнослужащих, до последнего сражавшихся в отрезанной крепости Брест на Буге и долго числившихся пропавшими без вести.

В «Коммерсанте» -то я все языки кроме русского и забыл. Хотя польза от увлечения юности была. Помню, написал один журналист такое: «реструктуризация преференций экспортеров-резидентов». Я не понял, зову его: «Объясни-ка, брателло, что такое «преференция»?

«Это специальный язык такой. Олигархический. Я его понимаю, а ты оставь так», – отвечает. «Не, кабан, – говорю. Непроханже. Ты по-русски залабай мне, что значит слово «преференция». А он: «Это не переводится».

Пришлось слегка поумничать: «Видишь ли, praeferentio, это от латинского глагола ferre (нести) да с префиксом prae (впереди). Короче, получается, что это „преимущество“ по-русски? Ну или „предпочтение“, типа. Так?»

Автор помычал и замолчал. А потом я ему тем же манером всю фразу перевел. Он покраснел и попросил ее из текста убрать. Чтоб не посчитали его за поклонника красно-коричневых.

Много я там умников из грязнокровок и полукровок насмотрелся. Известные сейчас писатели. У одного Суворов Альпы захватывал в 1812 году. Другой «башлыков одевал в есаулы». Еще одна «инсталлировала импрессионизм в быдловатый социум». Другая выпускница кафедры искусствоведения СПбГУ обозвала глагол «пердеть» матерным. Пришлось вступиться за древний индоевропейский глагол, и сообщить ей, что по-древнегречески он perdomai, на санскрите perdati, и даже на языке итальянцев, которые ей статьи о русской культуре заказывают – в виде perdere сохранился. Ну, да Бог с ними, кариатидами щелкоперства.

И хоть кроме русского я сейчас другие языки разумию плохо, в голове моей все же осталось вбитое в университете правило: «Тот, кто ясно мыслит, тот и выражается ясно». Понял я старика Платона, который, когда ему один знакомый сына привел способности дитяти оценить, просто попросил юнца заговорить.

Тошнит меня от опусов нынешних, что на плаву, инженеров человеческих душ.

Ну, да ладно.

Я к чему клоню. Одна из древнейших русских берестяных грамот – школьная рукопись. Там нацарапано: «Один дурак писал, другой дурак читал». А потому совет мой, тебе, читатель. Если не понимаешь, ты, что написано, то и не читай. Потому как автор или сам не понимает, что он тебе сказать пытается, или сознательно туманом своих словес смог в твою голову нагоняет.49