Читать книгу Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли - Сергей Синякин - Страница 17

История о замороченных людях не нова.

Лозунги и долги – вот на чем держатся войны.

Как часто мы идем в бой за свободу, совсем не понимая, что это свобода для других. Сам ты просто отбрасываешь свои прежние обязанности, чтобы взвалить на себя новые, чаще всего еще более неподъемные, нежели прежние. Особенно если в бой тебя ведут долги перед лозунгами.

Федеральные войска теснили боевиков. Теперь уже было не до отдыха в аулах. Огрызаясь огнем, отряд Бараева пробивался к грузинской границе, за которой Арби рассчитывал найти отдых. Салауддин научился стоять в карауле, ставить растяжки на горных тропах за отступающим отрядом, стараясь не думать, кто и когда по этим тропам пойдет.

В один из редких пасмурных дней, когда они отдыхали в зарослях карагача, к Салауддину приблизился один из бородачей.

– Привет, – сказал он. – Не узнаешь? Ромка я, помнишь, в поезде ехали?

Салауддин внимательно вгляделся, узнал в похудевшем бородаче попутчика и скупо улыбнулся.

– А где Азамат? – спросил он.

– Кокнули Азамата, – сказал Роман, присаживаясь рядом на корточки. – Под Ведено еще.

– Солдаты?

– Кой хрен солдаты! – махнул рукой русский. – Басаевцы. Загудели тогда нормально, пошли добавить, да с басаевскими сцепились из-за какой-то херни. Слово за слово, потом за ножи схватились… Азамат и пикнуть не успел. Правда, мы им тоже клыки показали, этим «горным волкам». Двух хохлов пришили и латыша так порезали, что он на следующий день в больнице коньки отбросил. Ты-то как здесь оказался? «К отцу еду!» – передразнил он Салауддина. – Бараев тебе отец?

Воровато оглянувшись и убедившись, что их не подслушивают, негромко сказал:

– Ладно я, мудак, за бабками сюда поперся. Тебе что на твоей точке не сиделось? Сыт, пьян, баба с детьми под боком… Деньги, – он тоскливо вздохнул. – Какие деньги? Бараев мне уже половину своей Ичкерии должен. Зачем ты с нами пошел, старик?

Действительно, зачем?

Долг, долг перед Бараевым и глупая мужская гордость загнали Салауддина в эту ловушку. Входов в нее было много, очень много, а выходов вообще не оказалось. Да если бы выходы и оказались, то куда идти? По крестьянской своей основательности и житейской неопытности Салауддин полагал, что на каждого боевика из отряда Бараева уже объявлен федеральный розыск, и фотографии этих боевиков показывают по телевизору. Он представил, как Эльза и дети увидят эту фотографию, и заскрипел зубами.

А начальник районной милиции, прочитав бумаги на Салауддина Баймирова, вскочит в возбуждении и закричит: «Я же говорил! Говорил!» Хотя на деле он ничего не говорил, а только пил водку и выбирал из котла куски попостнее.

В самом деле – зачем?

Салауддин научился стрелять, хотя и не старался особенно целиться по появляющимся между деревьями фигуркам. Он научился неделями питаться корой деревьев и травой, есть вонючее мясо линяющих шакалов. Во имя чего?

Во имя свободы?

Но Салауддин не чувствовал себя более свободным, чем когда жил на чабанской точке. Там он ощущал себя свободным и независимым, а здесь он казался себе рабом, загнанным волком он себя чувствовал, животным, бегущим по кругу, пока не кончатся силы.

И все это делалось для того, чтобы вожак стаи, загрызший немало уже собак, оставался на свободе, чтобы он копил силы и вновь нападал на отары и проливал кровь. Как всякий скотовод, Салауддин не любил волков и уважал собак. По крайней мере, те знали, кого они охраняют и за что получают свои кости.

Роман назвал его стариком, а какой же он был старик? Сорок с хвостиком ему исполнилось, времени первой мудрости не наступило. Заглянув в воду родника, Салауддин увидел в колеблющемся зеркале седобородого немолодого мужчину с серебристыми висками и смертельно усталыми глазами. Губы коснулись ледяной воды, и вода замутилась.

Салауддин увидел на мгновение маленького мальчика, обнимающего за шею маленького козленка, перевел взгляд и увидел на своем поясе фамильный кинжал, который нацепил на него перед походом отец, и понял, что стариками становятся не тогда, когда приходит возраст старости, а тогда, когда теряются цели.

В эту ночь он заступал в наряд – сторожить смертельно уставшее воинство Бараева.

Стоял сентябрь. На склонах узловатых гор краснел поспевший кизил. Где-то неподалеку грызлись шакалы, потом они помирились, затявкали, мелькая в темной, постепенно сливающейся с сумраком листве желтыми огоньками глаз, и, наконец, послышался их еще нестройный хохот, к которому Салауддин никак не мог привыкнуть.

В почерневшем небе высыпали яркие звезды. Салауддин смотрел на звезды и вспоминал зеленокожего чаехлеба – как он там, вылечил ли своего товарища, благополучно ли доставил к поселку Степана Разина кавказского пленника Мишу Романова? Захотелось узнать, что делают Эльза и дочки, приехали ли ребята, и удачной ли была их поездка в Москву. Приятно тревожило то, что Эльза хотела рыбы и украдкой лизала соль. Мысли эти размягчали, и совсем не хотелось касаться холодного тела автомата, лежащего на траве.

Он так долго и упорно думал о семье, что совсем не удивился, когда рядом мелькнули знакомые огоньки, совсем не похожие на светящиеся глаза шакалов.

– Привет, – сказал пришелец.

– Привет, – сказал Салауддин.

– Собирайся, – пришелец поманил его рукой. – Семья ждет. Эльза плачет, дочери спрашивают, когда ты приедешь. Летим, Салауддин?

– Не могу. – Салауддин сглотнул горчащий комок. – Как они там?

– Все нормально, – сказал пришелец. – Девочки пошли в школу, парни поступили в институт. Дочка у тебя скоро родится, Эльза ее Мариной решила назвать. Чего ты стоишь? Летим!

– Не могу, – снова сказал Салауддин, хотя и сам не мог понять, что его удерживает здесь. Страх? Ответственность перед доверившимися ему людьми, которые сейчас спят в зарослях карагача и кизила, постанывая, бредя и вспоминая родной дом? Слово, которое он дал Бараеву?

– Ты говорил о планете, – посмотрел на пришельца Салауддин. – Можешь отправить туда всю мою семью?

– Всю семью не могу, – с сожалением сказал зеленый человечек. – Эта планета – обитель отчаявшихся. А твоя жена счастлива, хоть и ждет тебя, твои сыновья учатся в институте и познакомились с прелестными русскими девушками, они просто не захотят улетать. А если уедут твои дочери, то кому они там покажут свои красивые альбомы с бабочками, которые готовили все лето?

– Хорошо, – вздохнул Салауддин и, наклонившись, поднял с земли автомат. – Значит, не будем об этом.

– Это оружие? – с интересом спросил пришелец. – Ты взял в руки оружие? Значит, ты решил стать свободным? Теперь ты знаешь, что такое свобода? Нашел в ней свой смысл?

– Это сказка, – сказал Салауддин. – Несбыточная сказка. Никто и никогда не может быть свободным и независимым. Свободным может быть только Аллах. Но если он будет свободным, кому он понесет свою печаль и тоску?

– Тогда бросай это железо, – непонимающе мигнул пришелец. – Бросай и лезь в корабль. Мы уже и так задержались, а это опасно.

– Улетай! – Салауддин ощутил пальцами ребристую рукоять автомата, и палец его уже привычно нащупал спусковой крючок. – Улетай! Слышишь! Я прошу, улетай!

Некоторое время пришелец смотрел на него, потом повернулся и скрылся в люке летающей тарелки. Несколько секунд тарелка неподвижно стояла на земле, потом резко взмыла вверх, закрывая звезды, покачнулась, начиная вращение, и растаяла в пустоте неба.

– Сало, ты чего орал? – тихо спросили из кустов. Рядом с Баймировым оказался наемник Роман.

– А я проснулся, пошел поссать, – сказал он хрипловатым со сна голосом. – Слышу, ты орешь. Чего орал-то? Нет ведь никого!

– Я не орал, – сказал Салауддин Баймиров, бывший чабан, бывший человек, а отныне борец за неизвестную ему свободу, которую однажды свободные люди, беспризорно спящие сейчас в кустах, возьмут и принесут другим людям, совсем не интересуясь, нужна ли им эта свобода или им на нее наплевать. – Я не орал, Роман! Я прощался!

Был конец сентября, когда уцелевшие бойцы отряда Бараева достигли грузинской границы и пересекли ее, оказавшись в ущелье, густо заселенном беженцами из свободной Ичкерии. С каждым беженцем маленькая горная республика становилась еще свободнее, и недалек был тот час, когда на свободной земле начнут охотиться друг на друга свободные люди, зависимые лишь друг от друга. Смерть последнего из этих людей обещала окончательную свободу. Хотя бы земле.

Долг Бараеву Салауддин Баймиров выплатил сполна. Он выплатил его собственной судьбой. Отныне его жизнь стала свободной от всего, что когда-то составляло ее основу. Оставался последний шаг. Последний, и оттого мучительно трудный.

Перейти границу.

У полосатого шлагбаума, разделявшего две страны, так неожиданно ставшие друг другу чужими, стояли вооруженные и хорошо одетые люди. Люди внимательно наблюдали за шествием оборванных и перевязанных кровавыми бинтами боевиков. Чуть поодаль стояли два черных «лендровера» с тонированными стеклами.

Со всех сторон были горы, небеса давяще нависали над землей, тускло светило осеннее нежаркое солнце.

Навстречу Арби Бараеву поспешили от «лендроверов» люди, помогли избавиться от «лифчика» с боеприпасами, небрежно бросили в салон бараевский автомат. Не прощаясь с бойцами, Бараев сел в «лендровер», и машины укатили прочь, оставив за собой бензиновый чад и рубчатые следы колес на сырой земле.

Они шли через границу. Последнюю границу, которой они еще не пересекли.

– Много крови пролили? – с жадным интересом спросил грузинский пограничник, который когда-то служил в «Белом легионе», а теперь нашел более безопасную работу, пусть и победнее прежней.

Салауддин вспомнил порезанных им овец и коров, мелкую птичью живность, и решительно кивнул головой.

– Море! – сказал он, положив руку на фамильный кинжал, висящий на поясе. – Грузию утопить можно было бы!

Пограничник восхищенно цокнул языком, приподнял полосатый шлагбаум, и Салауддин Баймиров, далекий потомок своенравного Шамиля, сопровождаемый опасливыми взглядами грузинских пограничников, гордо и тоскливо пошел навстречу своей диссидентской судьбе, еще не эмигрант, но уже свободный от всего, что оставалось за его стоптанными башмаками и когда-то давным-давно называлось всеобщей Родиной.

Царицын, май 2001 года