Читать книгу Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли - Сергей Синякин - Страница 19

Ковали и подмастерья мяли медь и железа, жидовин все считал и высчитывал, справляясь, какого размера будет рукотворная луна, сколь мощны будут пороховые заряды и из какой провинции чайной страны будет тот порох доставлен. Выходило, что сила огненного змея будет недостаточной.

– Вот, смотри сам, – горячился жидовин, подсовывая розмыслу атласные китайские бумаги, исписанные цифирями и непонятными значками. – Синьцзяньский порох нужен, он у них ленточный и горит равномернее.

– Да где ж я тебе его возьму? – возражал розмысл. – Караваны из Чайной страны раз в год приходят! Да и князь наш каждую копейку бережет, только терем свой за последние два года восьмой раз перестраивает!

– Серьга! Серьга! – предостерегающе сказал, оторвавшись от старинного пергамента, Янгель. Мудр немец был, знал восточные грамоты, даже те, которые справа налево читают, не приведи Господи таким манером писать!

– Да что Серьга? – авдотькой болотной раздраженно кричал розмысл. – Без ножа меня режет! Иудино племя! Христа продали, за святую Русь взялись! И считает, и считает!

– Могу и не считать, – оскорбленно сказал жидовин.

– Нет, взялся, так считай, все считай, до мельчайших подробностей!

Что ты с него возьмешь, с пытливого умом человека!

И неизвестно до чего спор бы этот дошел – возможно, на кулачках бы сошлись, только какой из жидовина боец, вся сила в мозги ушла, но тут в терем пытливого ведомства гость пришел. Вошел, брякнул массивной шипастой палицей об пол, прошелся по терему – дубовые доски пола под ним прогибались. Сразу видно – бранник, в битвах не раз участвовал. А ежели не участвовал – так всею душой готов был в схватках с неприятелем участие принять.

– Добрынюшка! – обрадовался старому близняку розмысл. Братьями по кресту они были, а это родство порой посильнее кровного! По русскому обычаю троекратно и крепко расцеловались.

– Вот, – сказал бранник. – Возвратился в родимые места, так сказать, в пенаты и сразу же – по гостям. Примите и ладком, посидим, как говорится, рядком, браги пенной пригубим, медовухой усы да бороду омочим.

Розмысл уже торопливо сбрасывал со стола чертежи. Так у русских заведено: коли друг на порог, то дела – за порог. Янгель даром что немец, был по-русски понятливым – встал, пошел в угол светлицы, прикатил дубовый бочонок с липовой пробкой. Ай, хороша у князя медовуха!

– Да где ты был, Добрынюшка? – начал расспрос розмысл, едва по чашке прошлись. – Сказывай, друг любезный, где и каким ветром тебя носило?

– В Греции был, – ответствовал бранник. – Учил тамошний люд стрельбе по-македонски одновременно из двух луков.

– И что там, в Греции? – поинтересовался Серьга.

– В Греции есть все, – сказал Добрыня. – Сам понимаешь – Греция! Но народ там страдает.

– А чего ж он страдает? – удивился розмысл. – Сам говоришь, все у них есть. Тут лыка хорошего на лапти надрать невозможно, все липы попилили, князь сказал, вязы высаживать будем. А какое у вязов лыко! Видимость одна… Так какого лешего они страдают, Добрынюшка?

– Они, понимаешь, недавно от тирании к демократии перешли, – объяснил воин. – Как демократию выбрали, так и страдать начали. Некоторые горячие головы уже кричат: долой демократию, вертай тиранию!

– А в чем разница? – спросил розмысл.

– Понимаешь, тиран все решает сам и не таит этого, – объяснил бранник. – А демократ тоже все решает и делает сам, а объясняет, что поступает в соответствии с волей народной.

– Тогда понятно, – кивнул розмысл. – Кому приятно, если тебя порют и говорят, что делают это за ради Бога и по твоему хотению?!

– Лихое дело, – вздохнул Янгель. – Не тот грек пошел! Не тот!

– Нечего было под римлян ложиться, – сказал вдруг жидовин, который участия в пиршестве не принимал, а все сидел и высчитывал, сидел и высчитывал, так высчитывал, что и сомнений не было – все учтет до последнего грамма. Этот бобра не убьет, в расчетах не ошибется! Ин ведь надо же, все молчал, молчал, а тут вдруг – заговорила Валаамова ослица!

Добрыня неодобрительно глянул в его сторону. Ученые занятия он принимал лишь в опытах, а все прикидывания да приглядывания считал делом несерьезным и недостойным настоящего мужчины. Отец его, боярин в пятом поколении, все в посылах был, дела княжьи в чужих землях улаживал, самое дело сыну бы пойти по родительским стопам, но Добрыня по причине рослости своей в бранники пошел. Уступил настояниям своего кумира Ильи да поддался уговорам друга детства Алеши. В точных науках он сызмальства не силен был, так – пальцы на обеих руках посчитать, конечно, смог бы и на торжище его вряд ли кто-нибудь сумел объегорить, но чтобы так вот – в грамоты цифирь записывать! Добрыне это казалось сродни волшбе и чародейству.

И не Добрыня он был по записи, отец его в землях аглицких был, в честь какого-то тамошнего изрядного героя назвал сына Доберманом, но виданное ли дело, чтобы русский человек иноземным именем назывался? Вот и переиначили имя сына посыльного на русский манер – Добрыней кликать стали.

Посмотрел Добрыня на жидовина, ожидая продолжения, чтобы в порядке спора скулу человеку можно поправить было, по усысе наглой бритой дать, да не дождался. А дождался он очередной чары, которую и осушил в два молодецких глотка.

– Этот-то чего у вас делает? – спросил он розмысла.

Выслушал рассказ о задумке князя, покрутил стриженной под горшок головой.

– Чудит князь Землемил!

– В летописях имя свое желает оставить, – вздохнул Янгель и потянулся к бочонку.

– Князья чудят, холопы головы ломают, – щуря глаз, отозвался розмысл.

– Серьга! Серьга! – оборвал его немец, голосом коря за неосторожное высказывание.

– Да все свои! – фыркнул розмысл.

– Это точно! – поддержал его Добрыня. – Кто сор из избы выносить начнет, тому я самолично кишки на кол намотаю!

И так грозно поглядел в угол, где занимался вычислениями жидовин, что сразу стало ясно, кому его угрозы предназначаются.

Выпили еще самую малость – не для того, чтоб голову окончательно затуманить, исключительно ради того, чтобы сладостное хмельное состояние не позабыть.

– Слушай, Серьга, – сказал бранник, вытирая короткую бороду. – А ведь если шарик можно с помощью огненного змея в небо пустить, так и человек полететь может!

На него посмотрели с веселым недоумением.

Ишь чего пьяному Добрыне в голову пришло – на огненном змее верхом решил прокатиться!

– А вы не скальтесь, не скальтесь! – сказал Добрыня, недобро щурясь. – Ты, розмысл, без выкомуров, ясно скажи – возможно это или игривость мозговая?

Серьга Цесарев молчал, перекатывая слова закаленного бойца в своей голове с одной мозговой извилины на другую.

– А что ж, – вдруг сказал он. – Если шарик запустить можно, то и человека на огненном змее в небеса можно отправить. Только больно сложностей много, овчинка выделки не стоит.

– Смотри, розмысл, – сказал Добрыня, подставляя просторную свою чашу под пенную струю. – Будешь дружину собирать, на огненном змее кататься, о друге Добрынюшке не забудь.

Розмысл окинул его пытливым глазом.

– Да не подойдешь ты для того, – сказал он. – В плечах широк, слишком уж высок и весу в тебе – небось, на семь пудов потянешь? Другое дело дружок твой Олешка Попович – и ростом достаточен, и складом изящен, и весом четырех пудов не добирает. Только пустое это занятие, Добрыня! Сам посуди – куда-то бранника сажать надо, потом голову ломать, как ему на землю живым опуститься, да и рискованное это дело – порох ненадежный, да и летит змей огненный пока не туда, куда мысль приложишь, а как в той поговорке – туда, не знаю куда.

– Да я не говорю, что сейчас, – сказал бранник, поднимая чашу. – Понимаю, что мысль эта не ко времени нашему.

– И не этому столетию, – добавил из своего угла жидовин. – По всем прикидам получается, что раньше, чем в двадцатом веке, ничего не получится.

– Ну, это ты загнул! – засмеялся Добрыня.

С тем беседа и угасла. И только живые огоньки в глубине глаз розмысла показывали, что разговор этот сказочный розмыслом не забыт, что сама идея оседлать огненного змея и пронестись на нем от одного края земли до другого так Серьге понравилась, что и беседа с товарищами за дружеским столом его не отвлекает. Бьется, бьется живая мысль в глазах розмысла, если прислушаться, слышно даже, как поскрипывают мозговые извилины в широколобой голове, обкатывая и углубляя идею, и даже временами причмокивают от удовольствия.