Читать книгу Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли - Сергей Синякин - Страница 21

Гусляр, которого привели с улицы, одет был с вызовом.

Штаны на нем были полосатые, кафтан из атласа травчатого, рубаха алого льна. Правда, все было уже не совсем свежим, дух опрелости исходил от гусляра, но певец бродячий запах этот старался перебить арабской пахучей жидкостью, именуемой ду-хами, что было совсем непонятно – ведь сумасшедших денег они стоили, легче было в купальню сходить к банным рукомойникам опытным. И гусли у вошедшего были особые – коричневого индийского дерева, пряно пахнущего при нагревании, а струны были натянуты серебряные, хоть и потемневшие слегка от времени. Гусляр – человек особенный, из тех, кто не сеет, не жнет, а урожай медными денежками собирает. И поет он обычно песни смутьянские, смеется над властями предержащими да денежными мешками, иной раз и всем остальным от них достается.

– Ты что же это народ смущаешь? – спросил розмысл. – Акудник, кто ж тебя бесовским песням научил?

Гусляр не подумал смущаться.

– Что ж ты на меня, хозяин, накинулся? – сказал он. – Али не знаешь, как гостя привечать надо? Что есть в печи – на стол мечи. Накорми, напои, а потом уж пытай-испытывай!

– Я б тебя испытал, – пробормотал розмысл. – Батогами мочеными! Со сладостию!

Гусляр на улице пел об огненном змее, который людей в окрестностях княжества донимал, девок сладких сахарных воровал, данью все окрестности обложил, и никто не знал, кому змей служил… В те времена про рэп никто не слышал, даже направления такого музыкального не было, поэтому люд относился к подобным речитативам спокойно, никто в толпе не орал, козу пальцами не изображал, на спину в падучей болезни не бросался, жуком беспомощным на дубовых досках помоста, где гусляры выступали, не крутился. Нормально слушали, с пониманием – человек историю излагает, запомнить надо в мельчайших деталях, чтобы в зимние вечера детям рассказывать.

– Ну, спой, – сказал розмысл. – Расскажи нам новенькое о нашем славном герое!

– Да ладно тебе, – смущенно сказал Добрыня. – Это же, как говорится, предвосхищение.

– Давай, давай, – подбодрил гусляра розмысл. – Предвосхищай. Только не с самого начала, это ж тебя двое суток слушать придется. Давай сразу с того места, как он змея огненного оседлал. Играй, паскуда, пой, пока не удавили!

Певцу самодеятельному все равно перед кем петь, лишь бы слушали. Гусляр снял с головы грешневик, сел на скамью, взялся за гусли, подергал струны, подкрутил колки.

– Значит, одолел супостата? – с ухмылкой спросил розмысл.

– А что делать, аще народ так все воспринимает? – развел широко руки бранник. – И потом я тебе, Серьга, так скажу, лучше в памяти народной богатырем остаться, нежели простым ратником. Согласен, слог у него неизящен, инно запоминается!

– Но ведь не было ничего подобного! – не сдавался розмысл.

Добрыня пожал плечами.

– Это сегодня не было, – раздумчиво сказал он. – А завтра только эта песня и останется. Народ огненных змеев видел? Видел! Должен был с ними кто-то драться, живота своего не щадя? А вот Добрыня и дрался, песню слышали?

– Имя себе создаешь? – догадался розмысл. – В летописи войти желаешь?

– Не самое плохое желание, – сказал Добрыня. – Об Илье и Олешке давно уже песни слагают, а чем Добрыня хуже? Я, между прочим, тридцать лет и три года калик на голбце рядом с печью не дожидался, я сызмальства с воинством, если не рядом, так около. Но ведь нет ни войны какой, ни неприятеля, с коим легко в героях остаться да в летописи войти. Только и делаем, что ходим рядами стройными на площади у княжьего терема. Скучно, Серьга! Веришь, как на усмирение в Клецкие степи ходили, я там даже в ухо никому не успел дать, рыло могучим кулачком поправить. Как пришли, так все сразу и усмирились. А хочется славы бранной! Но мне-то что, я себя змееборцем вывожу, ровно святой Егор. Невинное занятие, вроде лапты! А аще про тебя кто прознает да вздумает песню сложить? Родителем змеенышевым объявят! В колдуны непотребные запишут! Ансыря гречки за твою жизнь после того никто не даст.

– Дальше-то петь? – поинтересовался гусляр, замолчавший предусмотрительно, едва они начали свой разговор. – Там еще под сотню куплетов. У меня способность к сложению былин, как увижу что-то занятное, уста сами начинают изливаться строчками складными. А уж когда человек щедр…

– Хватит, – сказал розмысл. – Это я увериться хотел, услышал на улице, думал померещилось, помстилось, ан нет – сложена такая песня. Садись, – и указал на дальний угол стола, – сейчас тебе вина белого домашнего принесут.

– Горькое оно, – сказал гусляр. – Я бы сладенькой медовухи выпил – она на вкус приятная и в жилах кипит.

– Не гневи ни Бога, ни хозяина, – строго указал розмысл. – Пей, что дают! Сам откуда родом будешь? Каким ветром занесло в наши края?

– Из Закамских земель, – сказал горластый прохвост, с достоинством принимая от прислуги чашу с белым хлебным вином. – Жил не тужил, да вот погнался за длинною гривной. Столицу княжества решил покорить.

Розмысл равнодушно кивнул. Знакомо это ему было – всяк, кто считал себя способностями богатым, рано или поздно отправлялся столичные земли покорять. Ровно медом им там намазано было. Из знакомых розмысла был один изрядный сказитель Иван Рядно, тоже себя равным греческим сочинителям считал, отправился Грецию покорять, с филозофами тамошними и умными людьми в речах решил посостязаться, все считал, что в чужих землях славу не хуже Омеровой обретет. И где он теперь, Иван Рядно? Какому греческому Фидию мраморные глыбы в мастерскую таскает?

– Значит, исстрадался в пути? – спросил розмысл, делая вид, что внимания не обращает на смущение Добрыни.

Тот сидел в китайском походном халате, вытянув ноги в домашних узорчатых бабушах.

– Всяко приходилось, – кратко отозвался гусляр, занятый хлебным вином.

– И балабанить приходилось? – спросил розмысл.

– А чего ж не сбалабанить, аще чужое, как твое, лежит? – вопросом на вопрос ответствовал странник.

– Значит, и денежкам чужим глаза протереть сможешь?

– А чего ж не протереть, коли они в твою сторону смотрят, – не смутился гусляр. – Надо же им настоящего хозяина показать.

– Один до Энска добирался? – продолжал неторопливый допрос розмысл.

– Сотоварищи, – сказал гусляр, вытирая рот и бородку ладонью. – От антонова огня в нашем тяжком странствии ближник мой сгорел. Папаша, – вдруг взмолился он, – не томи ты меня расспросами, от твоего изобильного стола глазам больно делается. Дай спокойно барашку внимание уделить да соленых рыжиков отведать.

Склонился над балдашкой с грибами, пальцами самый крепенький вылавливает.

– Сыться, – согласился розмысл.

Повернулся к хмельному Добрыне.

– Думал я над твоими словами, – сказал он. – Возможное это занятие, храбрость к тому нужна отчаянная, да и голову поломать придется, как алембик для человека соорудить, как не дать ему о землю разбиться, когда у дракона разгонные силы кончатся. Но – человек нужен особый, крепкий нервами и стойкий душой. Кого предложить можешь?

– Себя! – фыркнул Добрыня.

– Мы уже про то говорили, – качнул головой розмысл. – Статями вышел, тебе на змее уже не летать. А аще с Алешею поговорить? Не возьмется ли он за сей тяжкий и опасный труд?

– Попович, – отрицательно мотнул головою Добрыня. – У него страх перед небом с молоком матери всосан.

– Эй, гусляр, – вдруг спросил розмысл. – Есть в тебе отчаянность и желание что-то доброе сотворить на пользу матушке Отчизне? Не все же тебе охальные песенки петь по кабакам, расхожим местам и теремам?

Гусляр приподнял зажаренную баранью ляжку, взмахнул ей укоризненно, торопливо пережевывая откусанное и всем своим видом показывая, что вот-вот будет готов к ответу.

– Оно, конечно, Отчизна! – сказал, наконец, он, глотая полупережеванный кус и напрягаясь шейными жилами оттого. – Только что она мне доброго сделала, чтобы заради нее расстараться хотелось? Нет, это не по мне. А охальные песни что ж, за охальные песни всегда больше платят.

– Разве не хочется видеть родину свою во славе и силе? – удивился розмысл.

– Сам посуди, – взмахнул бараниной гусляр. – Станет Родина богатая да сильная, правители мудрые, воины отважные, купцы тороватые, землепашцы усердные, ремесленники умелые, женщины верные, дети разумные, попы бескорыстные, о чем тогда песни петь? Где острое слово взять, чтобы слушающих до глубин души проняло? А пока… Погляди вокруг – Родина нищая да слабая, правители глупые да бездарные, воины трусливые, купцы жадные, землепашцы ленивые, ремесленники безрукие, женщины блудливые, дети… черт их делал, этих детей, и неизвестно чем… Тема! А мне душевно хорошо, когда я в теме. С диатрибами всегда легче выступать, им народ внимательнее славословий внимает.

– Ты про воинов трусливых… – грозно сказал Добрыня.

– Да я ж не про всех, – поднял примирительно руки гусляр. – Есть и истинные богатыри, один из них даже с нами за одним столом сидит, но в массе-то в массе! Ты одну лишь Кантемировскую дружину возьми – алчны, глупы, безрассудны!

– Такого орла только в небо пускать, – сказал Добрыня недобро, – всех с высоты обгадит. Да что и говорить – каждый орел свою цель на земле имеет. Сиди тихо, пока в ухо не блябнул! Нечего мне здесь кадыком трясти да горло распускать!

И по глазам отчаянным и диким видно было, что желает блябнуть, едва даже сдерживается, жаждущий кулак другой рукою удерживает.

И все же открыла, открыла немытеха певучая глаза им на жизнь!

Поэтому, провожая гусляра, розмысл жадить не стал – добро ему серебра и ходовой торговой меди отсыпал. Знать бы, где доведется упасть, соломки бы подстелил!