Читать книгу Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Стивен Найфи - Страница 17

И Тео, и родители Винсента всегда поощряли его увлечение рисованием: эта изящная буржуазная забава из разряда социально одобряемых привычек оказалась едва ли не последним связующим звеном с их миром, с которым у него оставалось все меньше общего. Примечательно, что, отправляясь в Боринаж, Винсент был уже готов расстаться и с этим последним пережитком прошлого. «Мне хотелось бы делать беглые зарисовки кое-чего из того, что встречается на пути, – писал он накануне отъезда из Брюсселя, – но, поскольку это будет отвлекать меня от моей настоящей работы, лучше и не начинать». Впрочем, одно исключение из этого правила Винсент все же сделал вскоре после приезда в Пти-Вам, изготовив по просьбе отца четыре карты Святой земли. Но и только – в кризисные периоды зимы и весны 1878–1879 гг. он хранил верность своей клятве художественного воздержания. И лишь после того, как в мае его боринажский мир начал рушиться, он пообещал родителям сделать все возможное, чтобы снова взяться за рисование.

Тео вслед за родителями всячески поощрял намерение брата. «Я хочу показать тебе несколько рисунков, – писал Винсент накануне приезда Тео в августе 1879 г., очевидно в ответ на его просьбу. – Иногда я рисую до глубокой ночи». Он делал зарисовки шахтерской одежды и инструментов, рисовал крошечные панорамы угольных шахт – своего нового дома. Возможно по просьбе Тео, Терстех прислал Винсенту набор акварели, чтобы он мог расцветить свои карты полупрозрачной отмывкой. Эти работы Винсент называл «сувенирами»; в них он старался запечатлеть характер окружавшей его действительности. Отправляясь навестить преподобного Питерсзена, Винсент захватил несколько рисунков: в свободное время проповедник тоже любил рисовать акварелью.

Но ни Винсент, ни Тео не воспринимали эти любительские наброски всерьез. «Не стоит выходить из поезда только ради того, чтобы на них взглянуть», – на всякий случай предупреждал Винсент брата накануне его приезда. По-видимому, увидев рисунки, Тео согласился с автором: рассуждая о будущем старшего брата и перебирая возможные профессии – счетовода, плотника, – он, судя по всему, ни словом не обмолвился о том, что Винсент мог бы зарабатывать на жизнь рисованием. Затем последовали месяцы мрачного уныния, и Винсент отложил в сторону альбом для рисования и акварельные краски с той же легкостью, с которой отверг прочие презренные излишества буржуазной жизни, вроде еды, удобной постели и опрятной одежды.

Когда в июле после долгого молчания Винсент наконец объявился, отправив брату бесконечно длинное письмо с мольбой о помощи, Тео призвал его вновь занять руки, а заодно и голову рисованием – любое «ремесло», по его мнению, могло бы отвлечь брата от бесконечной рефлексии на тему жизненных неурядиц и помочь наладить связь с внешним миром. Тео даже предположил, что Винсент мог бы зарабатывать, продавая свои карты, наброски и акварели.

Поначалу Винсент отверг эту идею. «Она казалась мне очень непрактичной, и я не желал об этом слышать», – будет вспоминать он впоследствии. Но сейчас предложение звучало куда более заманчиво, чем если бы Тео высказал его в беседе, состоявшейся прошлым летом. С тех пор Винсенту удалось получить деньги за несколько своих рисунков. За каждую из четырех карт Святой земли, нарисованных по заказу отца, Дорус заплатил сыну по десять франков; по меньшей мере один «шахтерский» набросок купил Питерсзен. (Винсенту было невдомек, что деньги на покупку рисунков Питерсзену прислал Дорус – с просьбой помочь «поправить здоровье Винсента, оставив в тайне источник денег».) Даже такой малости было достаточно, чтобы Винсент вновь почувствовал вкус к финансовой независимости. В июльском письме он признавал, что «зря тратил время, когда дело касалось зарабатывания на жизнь».

К тому же теперь сам процесс рисования доставлял ему совершенно новое удовольствие. Долгие месяцы жизни в атмосфере оскорблений и насмешек заставили его особенно остро почувствовать желанную перемену – возможность появляться на людях с альбомом для рисования вместо Библии и, не привлекая нездорового внимания к своей персоне, спокойно делать наброски. «Он рисовал женщин, собирающих уголь, – вспоминал один местный житель, – но никто не придавал этому никакого значения и не принимал всерьез». Для человека, который одновременно и боялся общества, и жаждал быть среди людей, новая возможность никем не потревоженным наблюдать за окружающими обладала особой привлекательностью. Не говоря уже о том, что он впервые испытал пьянящее ощущение власти, когда нанимал моделей или задавал им нужную позу. Через несколько недель Винсент уже искал «характерных» моделей – мужчин и женщин.

После пережитого Винсентом зимой былое развлечение – отрада в часы досуга – помогло удовлетворить и более глубокие потребности. Окончательный крах религиозной карьеры оставил ему лишь один способ служить высшей идее – искусство. Винсент вернулся к риторике времен Амстердама, проповедуя единство искусства и религии. «С евангелистами дело обстоит точно так же, как с художниками, – уверял он брата. – Стоит только попробовать уловить суть того, что великие художники и серьезные мастера говорят нам своими творениями, и ты увидишь в них присутствие Бога… Все истинно нравственное и прекрасное… исходит от Господа». Вернувшись к рисованию, Винсент мог продолжать раз навсегда избранную миссию посланника «внутренней, моральной, духовной и возвышенной красоты». Он не отказался от своих стремлений. Он не сменил курс. Его не постигла неудача. Виной всем его неурядицам – «старая, мерзкая и деспотичная академическая школа [евангелизма]», которая, так же как и академические школы живописи, «поддерживает исключительно своих протеже и отторгает естественного человека».

Провозглашая себя художником, Винсент, несомненно, надеялся на возрождение братского союза, заключенного по дороге в Рейсвейк. Как только молчание той затянувшейся зимы было нарушено, к нему вернулось прежнее пылкое чувство товарищества. Только самой могущественной магии – магии дружбы, магии братской любви под силу отпереть замки его темницы, писал Винсент брату в длинном июльском письме. В том же письме он признавался, что испытывает «тоску по стране картин», уверяя, что его страсть к искусству не охладела за время, проведенное вдали от него. Его решение стать художником, подчеркивал Винсент, было принято под влиянием брата: «Думаю, тебе бы хотелось, чтобы я занимался чем-то достойным вместо того, чтобы сидеть без дела». Он призывал Тео к возрождению «entente cordiale» – сердечного согласия и симпатии, прежде свойственных их отношениям; по мнению Винсента, это могло бы «принести некоторую пользу» им обоим.

Винсент даже перешел на французский язык – отдавая дань уважения новой успешной жизни Тео в Париже, а также в знак того, что не только брат, но и он сам является гражданином франкофонной «страны картин».

В свете этой новой миссии всесильное воображение, которое привело Винсента в Боринаж и помогло ему здесь выжить, теперь позволило ему переосмыслить весь опыт последних месяцев. После того как Тео рассказал брату о расположенной к югу от Парижа деревне Барбизон в лесу Фонтенбло и многочисленных художниках, приезжавших туда в поисках вдохновения, Винсент стал приписывать аналогичные цели изнурительному походу, предпринятому полгода назад им самим. «Я не бывал в Барбизоне, – писал он, – зато прошлой зимой я посетил Курьер». Воображение Винсента преобразило его отчаянные, бесприютные и безнадежные скитания: теперь он был убежден, что совершил паломничество в поисках высокого идеала, – «пеший тур» за вдохновением, который к тому же дал ему возможность своими глазами увидеть дом великого барбизонского художника Бретона, которого они с Тео одинаково почитали.

Рассказывая брату о своем путешествии, Винсент описывал стога сена, крытые соломой крестьянские дома и кофейно-коричневую землю, обильно удобренную мергелем. Эта сельская идиллия стерла из его памяти пустыни с дымящимися терриконами, так же характерные для пейзажей французского Курьера, как и для бельгийского Кема, а «ясное, лучезарное» французское небо затмило воспоминания об удушающем смоге, окутавшем расположенный в нескольких километрах Боринаж. Фантастические деревни из его рассказов населяли живописные крестьяне, словно сошедшие с репродукций, что украшали стены в комнатах Винсента и Тео: «Всевозможные рабочие, землекопы, дровосеки, батраки на телегах… силуэт женщины в белом чепце». И даже муки холода и голода Винсент теперь трактовал в духе преображающих испытаний пилигрима – героя Беньяна. «Я не жалею об этом, – подытожил он мысленную ревизию не только зимнего путешествия, но и всего времени, проведенного в черной стране, – ведь я увидел много интересного, и к тому же в гуще жестоких страданий крайней нищеты ты учишься видеть мир иначе».

Лишения той зимы должны были бы истощить его силы, но перед ним возникла новая цель, и Винсент, по обыкновению, устремился с яростным энтузиазмом и отчаянной решимостью оставить прошлое позади. Тео, а заодно и других адресатов своих писем Винсент умолял снабдить его «образцами», которые были бы весьма полезны в освоении его нового «евангелия». В особенности Винсенту хотелось заполучить два пособия по перспективному рисунку: двухтомный самоучитель Шарля Барга «Упражнения углем» («Exercices au fusain») и «Курс рисования» («Cours de dessin»), а также «Руководство по основам рисования» («Guide de l’alphabet du dessin») Армана Кассаня. В невероятно короткий срок он по нескольку раз успел выполнить каждое из многочисленных упражнений разной степени сложности, предлагаемых авторами этих монументальных учебников, которые уверяли, что прилежание неминуемо приведет к успеху. «Я уже прошел все шестьдесят листов, – отчитывался Винсент, в первый раз завершив курс „Упражнений углем“. – Я корпел над ними почти две недели, с утра и до самой ночи… теперь я увереннее владею карандашом».

Он трудился с поразительным упорством – в маленькой комнате на втором этаже, которую он делил с детьми домовладельца; обложившись томами Барга и Кассаня, он часами сидел на складном табурете, склонившись над лежащим на коленях альбомом для рисования. Он работал, пока не становилось совсем темно; если позволяла погода, он переносил занятия в сад. Уже через две недели он сообщил брату, что сделал в общей сложности 120 рисунков. «Мой разум и моя рука крепнут с каждым днем и слушаются меня все лучше», – писал Винсент брату. По его собственному признанию, упражнения отнимали много сил и подчас бывали «невероятно утомительными», и все же он не смел даже немного сбавить бешеный темп своих занятий. «Если я прекращу поиски, то горе мне, я пропал, – писал он. – Я вижу это так: продолжай идти вперед, только вперед – и будь что будет». «Великое пламя» горит в его душе, писал Винсент брату.

Одних только упражнений было недостаточно, чтобы питать этот огонь. На Тео обрушился поток просьб: Винсент начал копировать репродукции из своей коллекции и срочно нуждался в новых образцах. Первыми он сделал копии хрестоматийных работ Франсуа Милле «Четыре времени суток» и «В поле» – гравюры с них уже многие годы были в его коллекции репродукций, и в будущем он еще не раз будет их копировать. Поначалу его интересовали лишь гравюры с картин художников – мастеров изображения человеческой фигуры, таких, например, как Милле и Бретон. «Сам понимаешь, вещи вроде этих мне необходимо иметь перед глазами», – настаивал он. Но вскоре ему потребовались и пейзажи гиганта Золотого века Рейсдала и подвижников Барбизона Шарля Франсуа Добиньи и Теодора Руссо.

Но сколько бы гравюр ни прислал ему Тео, соблазн покинуть тесную «студию» и отправиться на поиски собственных сюжетов был слишком велик. И Винсент (хоть и обещал постоянно, что попытки рисовать с натуры он начнет не ранее, чем пройдет полный курс упражнений) бродил по городу, делая зарисовки уличных сценок: женщины, несущие мешки с углем, семья, собирающая урожай картофеля, коровы на пастбище… Винсенту даже удалось уговорить позировать некоторых местных жителей, включая Эстер Дени – хозяйку дома, где он прежде жил.

Иногда Винсент приходил ко входу на шахту и там, сидя на своем складном табурете, быстро зарисовывал все, что видел вокруг. Эти наброски, еще неумелые, словно сделанные детской рукой, с головой выдавали неопытность рисовальщика и не слишком высоко оценивались даже им самим: «Они немного напоминают некоторые рисунки Лансона или английские гравюры на дереве, правда они еще грубее и намного более неуклюжие». (Впоследствии Винсент признается, что уничтожил все созданные в то время рисунки.) И все же он планировал создать два больших рисунка, один из которых должен был изображать углекопов, спешащих утром на шахту («скользящие мимо тени, едва различимые в сумерках»), а другой, парный к нему, – их возвращение (с «эффектом коричневых силуэтов, слегка тронутых светом, на фоне пестрого закатного неба»). Задолго до того, как он прошел весь «Курс рисования», Винсент попробовал воплотить в жизнь первый из этих рисунков. «Я не смог удержаться и набросал довольно большой рисунок с углекопами, идущими к шахте», – рассказывал он Тео.

В суматохе безумного стремления к новой цели один образ особенно занимал Винсента, и он возвращался к нему снова и снова. «Я уже пять раз рисовал „Сеятеля“, – писал он в сентябре, – и намерен взяться за него снова. Эта фигура чрезвычайно занимает меня».

Шахтеры на снегу. Рассвет. Карандаш. Август 1880. 13 × 20 см

В октябре 1880 г., через два месяца после того, как Винсент провозгласил себя художником, он покинул Боринаж. Ему оставалось жить чуть менее десяти лет – четверть отмеренной ему жизни. С железнодорожной станции в Монсе, на которую он прибыл почти два года назад, Винсент отправился в Брюссель. Но теперь вместо пачки проповедей он вез с собой внушительную папку собственных рисунков. Он жаловался, что «натерпелся мучений в бельгийской черной стране», и теперь, чтобы забыть о прошлых страданиях и «самому начать создавать стоящие вещи», ему необходимы мастерская получше, общество других художников и возможность видеть достойное искусство.

Но как бы то ни было, траектория короткой и ослепительной художественной карьеры Винсента была уже определена. Он всегда будет стремиться достичь мастерства в изображении человеческой фигуры – мастерства, которое всегда будет от него ускользать. Ему суждено было создать одни из самых совершенных в истории западного искусства пейзажи, но именно фигура до конца дней оставалась наиболее интересным объектом для Винсента, неизменно увлеченного идеей выразить чувства, которые он так ценил, привязанности, к которым так стремился. Унаследованная им от матери глубокая вера в преображающую силу труда – та самая, что помогла ему выжить в Англии, Амстердаме, Брюсселе и Боринаже, – отныне была направлена на достижение практически невозможного – успеха на поприще искусства. Его слепой напор и дальше будет стоить ему огромных усилий и причинять страданий не меньше, чем он пережил на мертвых пустошах черной страны.

Винсент и впредь будет метаться между клятвенными заверениями, что он твердо намерен изучить основы нового ремесла, и воплями отчаяния из-за своего слишком медленного прогресса. Он неоднократно выдвигал грандиозные планы самосовершенствования, но все они, как прежде его стремление преуспеть на религиозном поприще, быстро разбивались о нетерпение, разбросанность и страх неудачи. Точно так же как многие из его рисунков остались неоконченными (процесс превращения наброска в завершенный рисунок он находил трудным и даже губительным), амбициозные проекты, начатые в порыве чуждого благоразумию энтузиазма и не доведенные до конца, будут нередки в его карьере.

Избавленный от гнета сторонней оценки, Винсент мог позволить себе быть одновременно бесконечно оптимистичным и безжалостно критичным по отношению к результатам своих трудов; он неустанно надеялся на чудесную перемену к лучшему – удар молнии, глас Божий, явление ангела. «Я работаю как сумасшедший, хотя пока результаты не сильно обнадеживают. Но я твердо верю, что в свое время эти колючки расцветут белыми цветами, а бесплодные на вид усилия на поверку обернутся родовыми схватками», – писал он брату из Боринажа, высказывая мысль, которая еще не раз повторится в его письмах. Внезапный отъезд Винсента в Брюссель – буквально через несколько дней после того, как он заявил Тео, что ему «лучше остаться здесь и работать, сколько есть и будет сил», – явился первым в череде побегов, предпринятых в попытке сохранить надежду.

Боринаж определил всю будущую эмоциональную жизнь Винсента. Когда в июне Тео прислал брату пятьдесят франков, это не только способствовало возрождению их дружбы, но и положило начало финансовой зависимости, которая сохранится до конца жизни Винсента. В следующие месяцы Винсент несколько раз пытался жалобными, но настойчивыми аргументами убедить брата в необходимости дальнейших пособий – подобные просьбы станут постоянным рефреном их будущей переписки. «В самом деле, чтобы работать как следует, надо иметь самое малое сто франков в месяц», – писал он в сентябре, многозначительно цитируя далее знаменитые слова Бернара Палисси: «Бедность мешает преуспевать выдающимся умам». Именно деньги сделали смену позиций старшего и младшего братьев в семейной иерархии очевидной и неоспоримой. «Если я опустился на самое дно этого мира, то ты, напротив, возвысился», – признавал Винсент, открывая двери в новый мир подозрительности и недоверия. В то же самое время деньги довели до небывалой крайности стремление Винсента возродить товарищеские отношения с братом. Одной только магии братского союза стало уже недостаточно; Винсенту требовалась абсолютная готовность Тео самоотверженно поддерживать его в художественном становлении. По мнению Винсента, его творчество было их общим детищем, которое увидело свет только благодаря достопамятному напутствию Тео летом 1880 г.

При этом «гнетущая зависимость» Винсента (по его собственному выражению) заставляла его испытывать вину и досаду. Обуреваемый чувством вины, Винсент уверял брата, что трудится не жалея сил, призывал его к терпению и униженно обещал непременно вернуть ему истраченные деньги. («Однажды я выручу пару грошей за какую-нибудь из своих почеркушек», – писал Винсент, только что провозгласивший себя художником.) Под влиянием досады он пытался манипулировать братом, настойчиво требуя денег и разражаясь праведным гневом, ибо задержка очередного вспомоществования была в глазах Винсента грубым нарушением условий их партнерства. К моменту, когда Винсент покинул Боринаж, Тео полностью занял место их отца в этой привычной для Винсента схеме отношений: братья оказались вовлечены в порочный круг, где раздражение подчас перевешивало благодарность, любая поддержка оказывалась недостаточной, а великодушие и щедрость вознаграждались открытым пренебрежением. В сентябре Тео пригласил Винсента приехать в Париж. В ответ Винсент намекнул брату, что очень хотел бы посетить Барбизон, и под этим предлогом вытребовал дополнительную сумму, а сам взял и без всякого предупреждения отправился в Брюссель.

В конце концов благодаря чудесной силе своего воображения Винсент вернулся из Боринажа, сохранив идею о великой, преображающей все и вся силе, невредимой и не затуманенной годами поражений и страданий. «Что же касается моей внутренней сущности, – писал он Тео, – то она осталась прежней… Но кое-что все же изменилось, теперь я думаю, верю и люблю глубже, чем думал, верил и любил раньше». Дарить утешение по-прежнему было его главной целью; истина по-прежнему виделась ему главным средством ее достижения; печаль, как и прежде, была для него главным и все искупающим чувством. Воображение Винсента уже занялось превращением своего прошлого изгнания и нищеты в блаженную пору, когда им владело одухотворяющее оно – «сокровенная печаль», которую он находил в работах своих любимых художников. В своем собственном искусстве он поклялся стремиться к «более благородному, достойному и, если можно так выразиться, евангелическому тону». О том, что ему предстояло свершить, он говорил словами Писания («Тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их»), а пережитое им в черной стране перерождение интерпретировал ни много ни мало как воскрешение из мертвых. «Именно тогда, в крайней нищете, – писал он, – я почувствовал, как возвращается ко мне былая сила, и сказал себе: „Что бы ни было, я еще поднимусь. Я возьму в руки карандаш“».