Читать книгу Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Стивен Найфи - Страница 7

В 1850-х гг. в одном из окон мансардного этажа дома пастора Ван Гога можно было увидеть лицо ребенка, наблюдавшего за происходящим на площади. Не заметить мальчика было трудно из-за густой шапки ярко-рыжих кудрявых волос. Лицо его было необычным: продолговатое, с высоким лбом, выдающимся подбородком, пухлыми щеками, широким носом и выпяченной нижней губой. Юный Винсент был похож на мать – те же рыжие волосы, черты лица, та же комплекция. Все его лицо было усыпано веснушками, а небольшие светлые глаза в зависимости от настроения казались то голубыми, то зелеными, иногда рассеянными, иногда – пронизывающими насквозь.

Для большинства посетителей дома этот мельком брошенный взгляд в окно так и оставался единственной возможностью увидеть сына зюндертского пастора. При встрече с незнакомыми людьми мальчик был застенчив и молчалив. Пока его мать хлопотала вокруг гостя с чаем, печеньем и разговорами о последних новостях из королевской резиденции в Гааге, Винсент норовил бочком улизнуть из комнаты, чтобы возобновить свое дежурство у окна или заняться каким-нибудь другим делом в тишине и одиночестве. «Он не был похож на других мальчиков его возраста, предпочитая играм чтение». На многих посетителей он производил впечатление een oarige – странного мальчика.

Более внимательный наблюдатель или близкий семье человек мог найти и другие приметы сходства странного сына и его респектабельной матери – помимо рыжих волос и голубых глаз. Винсент разделял ее опасливо-подозрительное отношение к миру. Так же как мать, он ценил бытовой комфорт и красоту вещей. Оба жилища, в которых взрослый Винсент обоснуется на долгий срок, – в Гааге и в Арле – он будет декорировать заново, сетуя в письмах брату, что его средств не хватает для воплощения всех идей. Страсть к порядку и удобству выразится также в его отношении к кистям, карандашам, бумаге и краскам.

Он перенял от матери одержимость социальными привилегиями, ее жесткие требования к себе и к окружающим, основанные на стереотипах о людях разного происхождения и статуса. «Велика ли беда в утрате некоторых из принципов, что вколачивали нам в головы, когда мы были детьми, – рассуждал Винсент многие годы спустя, – так ли важно всегда поддерживать статус в обществе, соблюдать манеры, следуя правилу № 1?» Несмотря на бросавшиеся в глаза нелюдимость и нервозность, Винсенту, как и его матери, не были чужды любезность, светская уклончивость и, даже в юном возрасте, некоторый снобизм. Как и его мать, он часто чувствовал себя одиноким и постоянно тревожился по разным поводам. Задумчивый и вечно чем-то обеспокоенный, Винсент, по мнению родни и знакомых, мало напоминал ребенка: «Он не казался юным… его лоб уже тогда был исчерчен морщинами».

От матери он унаследовал потребность в непрерывной, судорожной деятельности. С того момента, как она научила его писать, его рука не знала покоя. Он научился водить карандашом по бумаге задолго до того, как понял смысл копируемых букв. С тех пор сам процесс письма всегда доставлял ему самостоятельное каллиграфическое удовольствие («Перо должно покрывать лист бумаги [чернилами], подобно тому как плющ покрывает стену»). Как и его мать, Винсент писал с лихорадочной скоростью, словно пытаясь убежать от праздности, своего главного врага, и победить пустоту – свой главный страх. «Ничего не делать – значит поступать неправедно», – предостерегал он. Какой удел более «жалок», чем «жизнь в бездействии»? «Сделай многое или умри».

От матери Винсент получил и первые художественные навыки. В захолустном Зюндерте дать детям утонченное воспитание было непросто, но для Анны это было делом чести. «Любой, кто имеет хоть сколько-нибудь вкуса и достатка, почитает своим долгом обучить детей музыке, рисованию и искусству составления изящных писем». Всем своим дочерям Анна лично преподавала игру на фортепиано; все дети брали уроки вокала. Когда старший сын подрос, мать стала учить его рисованию (в местной школе такого предмета не было). Вдохновляя Винсента собственным примером, некоторое время Анна, вероятно, продолжала и собственные любительские занятия живописью: известно, что, когда Зюндерт посетили сестры Бакхюйзен – дочери знаменитого гаагского художника и подруги Анны, втроем они ходили на этюды.

Амбар и фермерский дом. Карандаш. Февраль 1864. 20 × 27 см

Неизвестно, сопровождал ли их Винсент в тот день, но в детские годы мать определенно была его главным проводником в мир искусства и творчества. Так же как он копировал в альбомы стихи, юный Винсент учился рисовать, копируя гравюры и работы матери – натюрморты с изображением нарядных букетиков; использовались для этих целей и специальные учебные пособия по рисунку. Среди немногих сохранившихся детских опытов будущего художника – рисунок с амбаром и фермерским домом (образцом послужила, вероятно, какая-то гравюра), его подарок отцу ко дню рождения в феврале 1864 г. Желая запечатлеть окружающий мир, Винсент пытался рисовать с натуры. Его сестра вспоминает случай с наброском домашней черной кошки, карабкающейся по стволу яблони: разочарованный результатом, Винсент сразу же уничтожил рисунок. Мать считала, за все то время, что он прожил в родительском доме, больше ни одного рисунка с натуры Винсент так и не сделал. Впоследствии сам художник пренебрежительно отмахнется от своих детских работ, назвав их «жалкими почеркушками». «Настоящее искусство, – утверждал он, – начинается лишь тогда, когда художественное чутье разовьется и созреет в упорном труде».

Винсент был нежно привязан к матери. «Я до сих пор храню первые детские воспоминания… Вспомнишь все это – и снова не существует никого, кроме меня и мамы», – писал он в 1889 г. По его собственному признанию, сделанному уже взрослым человеком, при виде матери с ребенком его «сердце таяло» и на глазах «выступали слезы умиления». Образы и занятия, которые ассоциировались с материнскими заботами, – составление букетов или шитье, покачивание колыбели или просто сидение у камелька – не только неизменно вызывали у него умиление, но и интересовали в качестве предмета изображения. Повзрослев и покинув отчий дом, он продолжал страстно желать материнской ласки и по-детски радоваться ее проявлениям: получив от матери в подарок пару перчаток, двадцатидвухлетний Винсент пришел в такой восторг, что даже взял их с собой в постель. Периодически он ощущал острую (порой болезненную) необходимость завоевать или вернуть былое расположение матери. Винсент мучительно переживал недостаток материнского участия в собственной судьбе и, возможно, потому так любил играть «материнскую» роль в жизни других людей.

За два года до смерти Винсент написал портрет матери, изобразив ее такой, «какой она сохранилась в моей памяти». В то же время и в той же цветовой гамме он написал свой автопортрет.

Несмотря на особую привязанность к матери, а может быть, как раз из-за того, что такие отношения неизбежно ведут к разочарованию, Винсент становился все более непокорным и раздражительным. С самого детства его вспыльчивость проявлялась в приступах ярости, которые даже заслужили упоминания в семейной хронике. Столкнувшись с одной из таких «невыносимых» вспышек, бабушка Винсента по отцу (в одиночку вырастившая одиннадцать детей) в конце концов потеряла терпение, надрала ему уши и выставила вон из комнаты. Спустя годы и сама Анна жаловалась: «Никогда у меня не было больше забот, чем тогда, когда я была занята только Винсентом». В воспоминаниях других членов семьи, обычно эталонных по части сдержанности в оценках, сплошь и рядом встречаются похожие упреки. Винсента называют упрямым, неуправляемым, своенравным ребенком, на которого нельзя найти управу; он чудаковатый, поведение его странное, а характер сложный. Служанка даже спустя шестьдесят лет в красках живописала, каким непослушным и буйным был Винсент, называя его «самым неприятным» из всех детей Ван Гогов.

Он был шумным и раздражительным и «не обращал ни малейшего внимания на то, что в свете называется „декорум“», – сокрушалась сестра Винсента. Он часто отлынивал от семейных выходов, которые всегда тщательно готовились матерью (и подразумевали посещение одного из самых респектабельных домов в округе). «Если бы наш Винсент чаще делал это [наносил визиты] в прошлом, он стал бы более практичным и легче осваивался бы в обществе, что, несомненно, помогло бы ему вести дела и облегчило жизнь», – писала Анна в 1876 г. Кроме того, он проводил недопустимо много времени с девушками из прислуги, которые, так же как и он, занимали комнаты в мансарде. Если вдуматься, многие выходки Винсента выглядят как целенаправленный бунт против матери, столь ценившей порядок и ревностно следившей за соответствием меркам своего класса. Когда мать однажды похвалила фигурку слоника, которого Винсент вылепил из глины, он разбил ее о землю. Анна и Дорус пытались наказывать сына – все авторы семейной хроники сходятся в том, что Винсента наказывали чаще и строже, чем кого-либо из его братьев и сестер, – но безрезультатно. «Он как будто нарочно напрашивается на неприятности, – жаловался Дорус. – Он постоянно испытывает наше терпение».

Винсент, со своей стороны, все больше чувствовал себя никчемным, непонятым и отвергнутым. Эти чувства поселились в его душе на всю жизнь так же прочно, как благочестивое смирение – в сердцах его родителей. «Семья, – жаловался Винсент спустя годы после того, как покинул Зюндерт, – это роковое сочетание людей с противоположными интересами. Все противостоят друг другу, и прийти к единому мнению двое или несколько могут, только если объединяются против другого члена семьи».

Продолжая пылко и сентиментально любить свою семью со всеми ее церемониями и ритуалами, Винсент все чаще мечтал найти лазейку для побега. Его манила природа. В сравнении с физической и эмоциональной клаустрофобией пасторского дома простор полей и пустошей обладал для него неодолимой притягательностью. С детских лет Винсент начал свои странствия по окрестностям: миновав хозяйственные постройки и водоем с дождевой водой, сойдя вниз по холму мимо площадки для отбеливания холста, где сушилось постиранное белье, он шел к садовой калитке, за которой расстилались поля. Большинство ферм Зюндерта были невелики, однако для детей Ван Гогов, запертых в узком саду, пестрое море ржаных и пшеничных полей за городской чертой казалось необъятным: «страна мечты» – называли они его.

Винсент шел по тропе, ведущей через луга к песчаному руслу ручья Гроте-Бек, вода в котором была холодной даже в самый жаркий летний день. Его башмаки оставляли следы на мелком мокром песке. Иногда и его родители добирались сюда во время ежедневных прогулок, правда детям не разрешалось близко подходить к воде. Но Винсент, в одиночестве странствуя по окрестностям, уходил еще дальше – на запад или на юг, туда, где обработанные земли сменялись бесконечными милями пустошей, устланных вереском и можжевельником, топкими низинами, покрытыми щетиной камышей и сосновой порослью.

Должно быть, во время своих одиноких скитаний Винсент открыл для себя неповторимую красоту родной земли. Ее пронизанный необыкновенным светом влажный морской воздух и небо с вереницами изменчивых облаков веками завораживали художников. «Самая гармоничная из стран, – так в 1887 г. один американский художник описывал Голландию. – Небо цвета чистейшей бирюзы [и] мягкое солнце, заливающее все шафраново-желтым светом».

Помимо неба и света, Голландия издавна славилась любознательностью и пристальным вниманием к окружающему миру, присущими характеру местных жителей (неслучайно именно голландцы изобрели и телескоп, и микроскоп). Продуваемые всеми ветрами пустоши Зюндерта давали обильный материал для наблюдательного исследователя, каким был Винсент. Внимание к мелочам, выработанное в раннем детстве, когда он часами копировал рисунки матери, теперь было направлено на Божье творение. Он пристально вглядывался в каждое мгновение жизни обитателей вересковой пустоши, будь то полевой цветок, труженик-муравей или вьющая гнездо птица. Сестра Винсента Лис вспоминала, что он изо дня в день «изучал жизнь подлеска». Он подолгу сидел на песчаном пригорке у ручья и следил за стремительными зигзагами водяных жуков. Он провожал взглядом жаворонков – от верхушки церкви до спрятанных во ржи гнезд. Он мог пройти через колосящееся поле и «не сломать ни одного колоса», пишет Лис, или несколько часов подряд неотрывно наблюдать за птичьим гнездом. «По складу ума он был созерцатель, философ». Спустя годы Винсент писал Тео: «Мы оба стремимся заглянуть за внешнюю оболочку явлений… Возможно, этим мы обязаны нашему детству в Брабанте».

Одинокие прогулки Винсента вызывали недовольство родителей. Анна и Дорус Ван Гог тоже любили природу – по-своему, как типичные представители привилегированного класса XIX в., ценившие все, что радует глаз и способствует приятному времяпрепровождению. «Вы найдете в [природе] весьма приятного и общительного друга, – уверяла одна из любимых ими книг, – если захотите познакомиться поближе». Свой медовый месяц они провели в Харлеммерхауте – древнем лесу, где обитало множество птиц, под деревьями росли цветы, а из земли били целебные источники. В Зюндерте они чинно прогуливались по тропинкам средь лугов, приглашая друг друга полюбоваться живописными деталями пейзажа – грядой облаков, отражением деревьев в пруду, игрой света на воде. Они отвлекались от насущных дел и забот, чтобы насладиться закатом, и даже отправлялись на поиски мест, откуда открывался наиболее величественный вид. Они верили в мистический союз природы и религии: популярная викторианская теория гласила, что красота природы суть отголосок «музыки сфер» и что любование этой красотой – священнодействие сродни религиозному обряду.

Но многочасовые одинокие блуждания по пустошам, вошедшие в привычку у старшего сына пастора, нельзя было ни объяснить, ни оправдать: такой способ общения с природой не подобал мальчику из приличной семьи. К великому сожалению родителей, больше всего ему нравилось гулять именно в потемках и в непогоду. К тому же он и не думал ограничивать свой маршрут луговыми тропинками и тихими деревенскими переулками позади садовых участков. Он гулял вдали от проторенных дорог, по нехоженым тропам, куда не рискнул бы отправиться ни один добрый человек; по богом забытым местам, где можно было повстречать лишь бедняков, заготавливающих торф и вереск, или пастухов, пасущих свои стада. Сама мысль о таких встречах должна была беспокоить Анну и Доруса. Однажды к концу прогулки он оказался недалеко от Калмтаута – городка в шести милях от границы, на бельгийской стороне. Дорогой, которая привела его сюда, пользовались только контрабандисты. Домой он вернулся к ночи, вся одежда перепачкана, башмаки облеплены грязью.

Но больше всего родителей беспокоило настойчивое стремление сына остаться в одиночестве. Анна с подозрением относилась к одиночеству во всех его формах. Популярное в те времена руководство для родителей строго предупреждало, что все «загородные прогулки» должны проходить под пристальным наблюдением родителей, иначе «ребенок может забрести в лес и обнаружить… все то, что способно отравить его воображение». А Винсент, вместо того чтобы «делать визиты» или играть с другими детьми, все больше времени проводил на пустынном бездорожье. «Какая жалость, что Винсент не считает нужным принимать приличествующее людям нашего класса участие в жизни семьи», – сетовали его родители.

Те, кто учился с ним в одной школе, описывали его как «нелюдимого» и «замкнутого» мальчика, у которого было «мало общего с остальными детьми». «Бо́льшую часть времени Винсент проводил наедине с собой, – вспоминал впоследствии один из них, – и часами бродил… довольно далеко [от города]».

Тео Ван Гог в возрасте 13 лет

В многолюдном пасторском доме он тоже был одинок.

Винсент всю жизнь испытывал нежность к младенцам и маленьким детям. Общение с ними, должно быть, скрашивало для него жизнь в родительском доме. По крайней мере поначалу, когда там было полно малышей. Пытаясь компенсировать собственные неудачи во взаимоотношениях с родителями, общаясь с маленькими братьями и сестрами, Винсент принимал родительскую модель поведения. Он жил с ними в мансарде, играл с ними, читал им и рассказывал сказки. Однако, когда они подрастали и становились самостоятельнее, его чувства к ним охладевали. Анна, старшая из сестер, все больше вела себя и даже старалась выглядеть как мать: сухая, категоричная и холодная (один из братьев считал, что она «чем-то напоминает Северный полюс»). Сестра Лис была на шесть лет моложе Винсента; она только-только начала превращаться в хрупкую, поэтичную девочку, когда он вошел в пору подросткового кризиса, подрывавшего согласие и мир в доме. Поклонница музыки и природы, чьи меланхоличные письма были наполнены печальными вздохами и прочувствованными восхвалениями семейного единства, Лис так никогда и не простила ему дерзкого, эгоистичного поведения. Самая младшая из сестер Виллемина (в домашнем кругу ее называли Вил) родилась, когда Винсенту было девять, в самое непростое для семьи время. Тогда Винсент еще не знал, что эта кроха, путавшаяся у него под ногами, – человек, близкий ему по духу. В детстве послушная и серьезная, взрослея, Вил ощутила вкус к интеллектуальным и творческим занятиям и впоследствии стала единственной из сестер Винсента, сумевшей по достоинству оценить его искусство.

В детстве постоянным спутником Винсента был его брат Тео. Родившийся в 1857 г., спустя месяц после того, как Винсенту исполнилось четыре, Тео появился на свет как раз вовремя. Он стал первым, по отношению к кому Винсент испытывал настоящую любовь старшего к младшему. Эта парочка была неразлучна. Зимой они катались на коньках и санках или проводили часы за настольной игрой у камина. Летом играли в «перепрыгни канаву» или занимали себя другими «забавными затеями», которые Винсент изобретал, чтобы развлечь младшего брата.

По словам Лис, в семье, где проявления родственной приязни были строго дозированы, Тео отвечал на щедро расточаемое Винсентом внимание привязанностью, сравнимой с «поклонением». Винсент казался ему «много более, чем просто обычным человеком». Несколько десятилетий спустя Тео напишет, что «обожал Винсента сильнее, чем можно себе вообразить». С раннего детства братья делили на двоих маленькую комнатку в мансардном этаже и, возможно, даже спали на одной кровати. В этом убежище, оклеенном голубыми обоями, которые на всю жизнь запечатлеет его память, Винсент практиковал на своем восхищенном брате ораторские навыки, постепенно превращаясь в авторитарного и страстного собеседника.

Однако, как Винсент ни пытался, сделать из Тео свою точную копию он не смог. С годами они становились все меньше похожи внешне. У Тео было унаследованное от отца изящное телосложение и тонкие черты лица; Винсент с возрастом становился все более тучным, а черты его лица – более грубыми. Тео был блондином, а Винсент – огненно-рыжим. Оба брата обладали светлыми глазами, но взгляд Тео – скорее мечтательный, нежели пронзительный, как у Винсента. Кроме того, Тео не отличался крепким здоровьем. С ранних лет он, как и все дети Ван Гогов, за исключением Винсента, часто болел и, помимо ряда хронических заболеваний, постоянно страдал от простуды.

Но главное, что отличало братьев друг от друга, – это полное несходство характеров. В отличие от мрачного и недоверчивого Винсента Тео был жизнерадостным и общительным ребенком. По словам Лис, Винсент при людях дичился, а Тео, как и его отец, был сердечен и приветлив с самого рождения. Винсент все время пребывал в задумчивости, Тео же и в нелучшее для себя время бывал, по словам отца, «весел и доволен», а услышав пение птиц, мог «начать насвистывать вместе с ними». Благодаря своей миловидности и веселому нраву Тео легко вливался в любую компанию. Те же школьные товарищи, которые называли Винсента угрюмым и нелюдимым, вспоминали, что его младший брат (они звали его Тедом), напротив, был шаловливым и общительным. По отзыву служанки семьи Ван Гог, Винсент был странный, а Тео – нормальный.

Дома, в противоположность своему брату, Тео с готовностью подчинялся велениям Долга. «Вспомни свое детское правило: даже если нам что-то не нравится, мы все равно это сделаем», – писала мать шестнадцатилетнему Тео. Он быстро стал для своей матери незаменимым помощником, чьи преданные руки и на кухне, и в саду всегда были к ее услугам. «Мой ангелочек Тео», – называла его мать. На редкость чуткий и зависимый от мнения окружающих, он взял на себя роль миротворца в семье (через несколько десятилетий Винсент испытает пределы его терпения в этой роли). («Тебе не кажется, что мы должны [стараться] всем угодить?» – говорил Тео, выражая абсолютно несвойственное Винсенту мнение.) Дорус также отмечал эти уникальные черты характера своего тезки и с энтузиазмом развернул воспитательную кампанию, которую не прекращал до самой смерти. Бывало, он называл Тео «наша гордость и радость» и с любовью писал ему: «Ты для нас как весенний цветок».

Братская любовь не выдержала этого контраста. Покуда Винсент все глубже погружался в мрачное уединение, звезда Тео восходила на семейном небосклоне все выше и выше. («Дорогой Тео, – позже писала ему мать, – знай, что ты – наше самое ценное сокровище».) Чувствуя, что брат ускользает от него, Винсент старался заразить его своим недовольством родителями («То, что Па и Ма сказали [тебе] это, меня печалит, оскорбляет и страшно разочаровывает»). Всю оставшуюся жизнь он не оставлял попыток переманить Тео на свою сторону. Но его усилия были напрасны. Так они и препирались годами – задиристо, точно два школьника. («Это не я заносчивый, это ты заносчивый!», «Возьми свои слова назад!».) Разлад между братьями привлек внимание их отца. Он сделал сыновьям выговор, сравнив их с Иаковом и Исавом из библейской притчи о том, как младший брат присвоил себе первородство старшего.

Когда подростком Винсент начал совершать одинокие прогулки по окрестностям, прежние доверительные отношения между братьями изменились. Без спросу отправляясь в свои экспедиции, Винсент проходил мимо других детей Ван Гогов, «даже не здороваясь», – вспоминала одна из сестер. «Его братья и сестры были для него чужими, – вспоминала Лис. – Он сам себе был чужим… Дети понимали, куда он направляется, потому что в руках у него была бутылка и рыболовная сеть. И никому из них, даже Тео, не приходило в голову окликнуть его: „Можно мне с тобой?“».

Его детство прошло под знаком одиночества. «Моя юность была мрачной, холодной и пустой», – однажды напишет Винсент брату. Все больше отдаляясь от родителей, сестер, товарищей по школе и даже от Тео, он все чаще отправлялся искать утешения в природе. Частые отлучки из дому юного Винсента демонстрировали то, что Винсент тридцатилетний сформулирует в письме: «Я хочу очиститься, восстановить силы наедине с природой». Он начал читать произведения писателей-романтиков: Генриха Гейне, Людвига Уланда и бельгийца Хендрика Консианса. «Я… падал в пропасть горчайшего уныния… – писал Консианс в одном из любимых отрывков Винсента. – И вот я провел три месяца на вересковой пустоши… где душа, пред лицом непорочного творения Господа, сбрасывает с себя бремя условностей, забывает о мире и с вновь обретенной молодой силой вызволяет себя из его пут».

Но вслед за восхищавшими его романтиками Винсент видел в нерушимом бесстрастии природы не только покой, но и опасность. Можно потеряться в этой безграничности, почувствовать себя ничтожным в сравнении с нею, можно черпать в ней вдохновение – или оказаться ею раздавленным. Для Винсента природа всегда сохраняла эту двойственность: она служила утешением в его одиночестве, но и напоминала ему об участи изгоя в мире, особенно в таком мире, где семья и природа тесно переплетены. Пребывал ли он наедине с Божьим творением по доброй воле или потому, что мир его отринул? В попытке убежать от своих проблем Винсент не раз будет искать убежища в безлюдных местах – чтобы найти там еще более гнетущее одиночество. В конце концов он снова и снова будет возвращаться в мир с надеждой на человеческое участие, которого ему всегда так недоставало, даже в детстве, даже в его собственной семье.

В попытке заполнить пустоту Винсент увлекся коллекционированием – занятием, которое впоследствии будет странно сочетаться с его бродячим образом жизни. Словно пытаясь зафиксировать и унести с собой ощущение, возникавшее у него наедине с природой, он собирал и классифицировал полевые цветы, растущие на берегу ручья и на лугах. Хорошо изучив повадки перелетных птиц, Винсент начал коллекционировать их яйца. Осенью, когда птицы улетали на юг, он собирал их гнезда. Но настоящей страстью Винсента – первой из многих – были жуки. Он вылавливал их в ручье или выгонял из кустов при помощи рыболовной сети, а затем в бутылке относил домой, где его сестры визжали от ужаса при виде этих трофеев.

История этого одинокого увлечения длиною в жизнь началась в мансарде, где Винсент вечер за вечером изучал и классифицировал свои коллекции: выяснял, к какому виду относится каждый полевой цветок, и отмечал места произрастания наиболее редких из них, сравнивал гнезда обычных и черных дроздов, зябликов и вьюрков. «Поистине, птицы вроде вьюрков и иволг – в своем роде художники», – заключил он. Для хранения коллекции жуков Винсент делал специальные маленькие коробочки, выложенные бумагой. Внутри был приколот экземпляр, и на каждой коробочке было аккуратно выведено латинское наименование насекомого. «Ужасно длинные названия, – вспоминала Лис, – но Винсент помнил все наизусть».

Дождливым днем в октябре 1864 г. Дорус и Анна Ван Гог усадили сына в принадлежащую семье желтую повозку и отвезли его в город Зевенберген, расположенный в тринадцати милях к северу. Там, на ступенях школы-интерната, они попрощались с одиннадцатилетним Винсентом и уехали прочь.

Попытки пастора Ван Гога и его жены дать старшему сыну образование в Зюндерте окончились провалом. Когда Винсенту было семь, они отвели его в зюндертскую школу, расположенную прямо напротив пасторского дома, на другой стороне площади. Школа открылась совсем недавно, и ее учреждение знаменовало собой значительный прогресс местной системы образования, которая до этого была никудышной. Большинству местных жителей и в голову не приходило отправить своих отпрысков учиться (безграмотность была в тех краях почти поголовной), а если и приходило, это оказывалась, как правило, одна из множества неофициальных школ при частном доме. Учеба сводилась к наставлению в католической вере, а урокам отводились часы между работой по дому и в поле.

Анна считала достойное образование привилегией и обязанностью своего сословия – символом статуса и залогом успеха в обществе. Дорус поддерживал идею публичных школ, видя в них подспорье в битве с безнравственностью и бедностью, а также оружие против католического невежества и суеверий.

Анна и Дорус имели все основания полагать, что Винсент будет прилежным учеником. Он был сообразителен и хорошо подготовлен (скорее всего, к семи годам он уже умел читать и писать). Однако непокорность мальчика вскоре вызвала нарекания со стороны строгого наставника Яна Диркса, который славился тем, что драл за уши непослушных учеников. По свидетельству одноклассника, Винсента время от времени секли за разные проделки. Бесспорно, этот факт не в последнюю очередь стал причиной его постоянных прогулов.

Анна и Дорус испробовали все возможные способы дать старшему сыну приличное образование в Зюндерте: частные уроки, вечерние классы и даже занятия во время летних каникул. Все напрасно. В конце октября 1861 г. – всего через четыре месяца после начала второго года обучения – они забрали Винсента из зюндертской школы. Вместо того чтобы внести в жизнь мальчика порядок и дисциплину, школа лишь усугубила его странности: Винсент стал еще более замкнутым и непослушным, чем прежде. Анна винила школу: «общение с крестьянскими мальчишками», уверяла она позднее, сделало ее сына «грубым». Дети из низших слоев католической общины и сам католический наставник Диркс – вся эта «дурная компания» стала, по ее заключению, причиной совсем уж невыносимой строптивости ее сына.

В течение последующих трех лет Винсент довел родителей, пытавшихся дать ему домашнее образование, до полного отчаяния. Хоть это и было чревато серьезными расходами, они наняли гувернантку, которую поселили в комнате для прислуги в мансарде. Дорус, который давал уроки религии детям из местной протестантской общины (в свое время он и сам получил домашнее образование), составил программу обучения. Ежедневно Винсент проводил несколько часов в кабинете отца, выслушивая скучные назидания обожаемых Дорусом поэтов-священников, которые в то время уже безжалостно вычеркивались из образовательной программы. Но и долготерпеливый пастор оказался не в силах совладать со своим неуправляемым чадом. И в 1864 г. родители скрепя сердце решили отправить Винсента в школу-интернат.

Школа Провили находилась в Зевенбергене, на узкой улице, пролегавшей между ратушей и протестантской церковью. Улица Зандвег была застроена прекрасными особняками, каких в Зюндерте не видывали. Но ни один не мог сравниться в великолепии с домом под номером A40. Богатые витражные панели венчали входную дверь и высокие окна второго этажа. Кирпичный фасад был отделан камнем, редко использовавшимся при строительстве в Зюндерте: углы здания, пилястры, гирлянды цветов и фрукты – все было из камня; над улицей нависал великолепный каменный балкон. Шесть каменных львиных голов смотрели вниз с широкого каменного карниза. Когда Анна и Дорус оставили сына в роскошной приемной школы, они были вполне уверены, что наконец вывели его на правильную дорогу.

В новом доме Винсента, больше напоминавшем дворец, многочисленный штат трудился на благо относительно небольшой группы учеников; здесь жили и получали образование 21 мальчик и 13 девочек – сыновья и дочери видных протестантов со всего Брабанта: высокопоставленных правительственных чиновников, состоятельных фермеров, преуспевающих местных торговцев и фабрикантов. Кроме шестидесятичетырехлетнего основателя школы Яна Провили, его жены Христины и сына Питера, преподавательский состав включал двух старших учителей, четырех воспитателей и гувернантку, специально выписанную из Лондона. Школа предлагала внушительный перечень предметов как для начального, так и для среднего уровня образования. Конечно, за все это нужно было платить – учебное заведение Провили не получало субсидий от государства. И хотя статус священника, как известно, давал Дорусу некоторые привилегии, лишних денег в семье не было. Поэтому каждый гульден, потраченный на обучение Винсента, его отец-священник отрывал от своей растущей семьи и нищей паствы.

Но Винсент понимал только одно: его бросили. В тот момент, когда повозка родителей скрылась из глаз, он почувствовал невыносимое одиночество. Всю оставшуюся жизнь он будет вспоминать прощание у дверей школы как один из самых душераздирающих моментов своей жизни. «Я стоял на ступенях перед школой господина Провили, глядя вслед экипажу на мокрой дороге», – писал он Тео двенадцать лет спустя. «Можно было разглядеть, как вдалеке по дороге через луга едет мокрая от дождя желтая повозка и голые деревья с двух сторон расступаются перед ней». Но в тот момент никакие сентиментальные образы не могли отвлечь его от очевидного вывода: после одиннадцати лет тщетных увещеваний не противиться семейному единению его изгнали с родного острова – пасторского дома – и отдали на волю волнам. Годы спустя он будет сравнивать свое горькое положение в Зевенбергене со скорбным одиночеством Христа в Гефсиманском саду, где Сын молил Отца о спасении.

Следующие два года в школе Провили лишь подтвердили его худшие опасения. Для чувствительного мальчика, скованного в обществе чужих и своенравного в кругу близких, нельзя было придумать испытания мучительнее, чем жизнь в школе-интернате при абсолютной эмоциональной беззащитности. Кроме того, Винсент был самым младшим из учащихся в школе, что, конечно, не облегчало его участи. Маленький рыжий новичок, с деревенским выговором, вспыльчивым характером и странными замашками, Винсент лишь глубже забился в раковину предподростковой депрессии. На закате жизни он сравнит время, проведенное в школе Провили, с заточением в сумасшедшем доме. «Каждая моя клеточка чувствует себя не в своей тарелке, – писал он из психиатрической лечебницы в Сен-Реми, – как будто я снова двенадцатилетний мальчик в школе-интернате».

Чтобы добиться прекращения ссылки, Винсент начал яростную кампанию – способ, к которому он станет вновь и вновь прибегать в будущем. Прошло всего несколько недель, и Дорус приехал в школу проведать и утешить своего несчастного сына. «Я бросился на шею отцу, – позже писал Винсент об их трогательном воссоединении. – В тот момент мы оба почувствовали, что пред нашим Отцом на небесах мы едины». Тем не менее Дорус не забрал сына обратно в Зюндерт. Следующей встречи с семьей Винсенту пришлось ждать до Рождества. Даже годы спустя его сестра Лис живо вспоминала то ликование, с которым он возвратился в пасторский дом на каникулы. «Ты помнишь, как Винсент приехал домой из Зевенбергена? – писала она Тео в 1875 г. – Какие славные были дни… Нам никогда больше не было так весело, мы никогда больше не были так счастливы вместе».

Но по окончании рождественских каникул Винсенту пришлось вернуться к каменным львам. В течение следующих двух лет Дорус навещал сына в школе, а Винсент ездил в Зюндерт на семейные торжества. В конце концов летом 1866 г. в ответ на шквал писем тоскующего сына, в которые он вкладывал всю свою сумасшедшую энергию, обиду и болезненное одиночество (впервые применяя прием, которым еще не раз воспользуется), родители уступили. Винсент мог наконец покинуть свою роскошную тюрьму в Зевенбергене.

Но не для того, чтобы вернуться домой.

Почему Анна и Дорус решили перевести сына в государственную школу имени Виллема II в Тилбурге, еще дальше от дома, – неясно: следующая ступень образования была доступна и в учебном заведении Провили.

Как и в случае с Зевенбергеном, пристроить сына в тилбургскую школу Дорусу, скорее всего, помогли семейные связи. Деньги здесь, по-видимому, тоже играли свою роль. В отличие от школы Провили тилбургская школа пользовалась привилегиями учебного заведения системы Высшей бюргерской школы (Hogere Burgerschool). Созданная по государственной инициативе, она имела целью практическую реализацию нового закона, который предписывал школьному образованию сконцентрироваться на распространении светских, буржуазных ценностей.

Хотя обучение в тилбургской школе стоило дешевле, внешний вид ее производил даже большее впечатление, чем особняк господина Провили на улице Зандвег. В 1864 г. король Нидерландов пожертвовал школе ни больше ни меньше как королевский дворец и прилегающие к нему сады в центре города. Дворец словно вышел из детских ночных кошмаров: странное приземистое мрачное строение с башнями по углам и бойницами в стенах более всего походило на тюрьму. «Диковинная крепость… чудовищный пример нелепости, к которой может привести строителя увлечение всякими сумасбродными идеями», – сообщал об этом здании путеводитель того времени.

Современное и прогрессивное учебное заведение в Тилбурге привлекло внимание многих выдающихся преподавателей. Поскольку большинство учителей работали по принципу частичной занятости, учебная программа была богата разнообразными предметами – от астрономии до зоологии – и притягивала талантливых учеников и учителей даже из таких далеких городов, как Лейден, Утрехт и Амстердам.

Однако для Винсента блестящие перспективы не имели никакого значения. Тилбург, как и Зевенберген, был для него новым местом ссылки, и только. Он еще глубже ушел в себя и сублимировал свою горечь в школьные занятия (как впоследствии сублимировал ее в творчество). В опровержение его собственных жалоб родителям, что он «абсолютно ничему не научился» у Провили, в первый класс тилбургской школы Винсент был зачислен сразу – от большинства претендентов требовали пройти подготовительный курс. Как только 3 сентября 1866 г. начались занятия, вся его неистовая энергия оказалась востребована насыщенной учебной программой, бесконечными часами голландского, немецкого, английского, французского, алгебры, истории, географии, ботаники, зоологии, геометрии и физкультуры. К слову, последний предмет, который школьникам преподавал сержант пехоты, включал в себя строевую подготовку и навыки обращения с оружием. Но, даже маршируя по Виллемсплейн вдоль зубчатых стен школы с казенным кадетским ружьем на плече, Винсент предавался мечтам о Гроте-Бек, болотных жуках и спрятанных во ржи гнездах жаворонков. О времени, проведенном в тилбургской школе, он ни разу не упомянул за все годы своей обширной переписки со множеством корреспондентов.

В то время как большинство его товарищей корпели над домашними заданиями, Винсент коротал часы одиночества с томиками французской, английской и немецкой поэзии, заучивая множество стихов наизусть. К концу года Винсент обогнал по успеваемости четырех лучших учеников класса и в июле 1867 г. был переведен на второй уровень обучения (номинально программа предусматривала пять уровней, но до 1871 г. обучение фактически завершалось с окончанием второго). Однако ничто – ни упорная учеба, ни успехи – не избавило его от внутренних терзаний.

Не помогали даже уроки рисования.

Харизматичный наставник Константин Гюйсманс (Константинус Корнелис Гюйсманс) был самой яркой звездой педагогического коллектива тилбургской школы. Известный на всю Голландию преподаватель изобразительного искусства, Гюйсманс написал подробный учебник по рисованию, в котором доказывал, что умение рисовать играет ключевую роль в подготовке молодых людей к трудностям новой, промышленной эры. В Тилбурге он начал преподавать в возрасте пятидесяти пяти лет, а возглавил борьбу за более качественное художественное образование в школах Гюйсманс еще задолго до рождения Винсента. Идея, положенная в основу обычного пособия по рисованию с неказистым названием «Пейзаж: серия оригинальных примеров и упражнений для рисования карандашом, а также учебный курс основ рисования», приобрела в стране грандиозную популярность. Гюйсманс настаивал на том, что художественное образование – ключ к новому Золотому веку голландской культуры. У того, кто научился рисовать, не только «острый и верный глаз», утверждал он, но и умение «сосредотачивать внимание», «восприимчивость к красоте».

Рисовальный класс, куда Винсент впервые попал осенью 1866 г., был оборудован в соответствии с теориями Гюйсманса. Вокруг большого стола в центре комнаты, на котором помещалась модель – чучело птицы или белки, гипсовая рука или нога, были расставлены скамьи, где рассаживались ученики с планшетами. Во время урока Гюйсманс ходил по классу, по очереди уделяя внимание каждому из учеников; такой метод обучения представлял собой радикальное новшество после унылой практики прошлого, когда лектор вещал, стоя за кафедрой. «Учитель сам должен быть живым воплощением метода, – заявлял Гюйсманс, – приспосабливаясь к теме урока и особенно – к бо́льшим или меньшим способностям учеников». Ученики восхищались своим учителем, ценя в нем талант заинтересовывать и вдохновлять.

В своих сочинениях и на занятиях в классе Гюйсманс приводил яркие доводы в пользу нового понимания искусства, его восприятия и созидания. Вместо заученных приемов и техник, которые на протяжении долгого времени были основой образовательной программы художественных школ, он ставил во главу угла выразительную силу рисунка. Беззаботно пренебрегая тщательностью проработки деталей, Гюйсманс призывал учеников зарисовывать не столько сам объект, сколько производимое им впечатление. При изображении стены, говорил он, «тот художник, который стремится воспроизвести на бумаге каждый камешек и каждый мазок побелки, вовсе не понимает своего призвания: такому следовало бы не рисовать, а класть кирпичи».

Гюйсманс стремился привить ученикам любовь к пейзажному рисунку: он часто проводил занятия на пленэре и задавал ученикам делать наброски с натуры, которая есть «источник всей красоты – великолепная, божественная природа». Кроме того, Гюйсманс был рьяным приверженцем перспективы. Первая и главная цель художественного образования, по его словам, – «воспитание острой наблюдательности». А для достижения этой цели – научить видеть – ничего нет важнее перспективы. Еще одной значимой составляющей метода Гюйсманса было изучение произведений искусства. Он не жалел учебного времени на демонстрацию внушительных подборок репродукций, которыми иллюстрировал свои уроки (равно как не жалел он школьного бюджета на их приобретение). Он призывал учеников при любой возможности посещать музеи и выставки и развивать собственное «художественное чутье», не имея которого, утверждал он, «нельзя создать ничего прекрасного или возвышенного».

Гюйсманс жил неподалеку от школы и с готовностью принимал учеников у себя. Его дом был заполнен книгами и журналами. Здесь представлялась возможность ознакомиться и с его собственными произведениями – преимущественно темными пейзажами сельского Брабанта и сумрачными интерьерами фермерских домов. Стареющий общительный холостяк, Гюйсманс охотно предавался воспоминаниям о своей парижской молодости, об успехах в Салоне, о дружбе с известными художниками и о жизни на юге Франции.

Ученики Гюйсманса могли получить, таким образом, едва ли не самое передовое художественное образование в тогдашней Голландии. Но Винсента, который занимался в классе Гюйсманса четыре часа в неделю на первом году обучения и три часа на втором, это, судя по всему, не вдохновляло. Впоследствии он никогда не упоминал ни самого Гюйсманса, ни его уроки. Годы спустя он горько сетовал: «Если бы тогда нашелся кто-нибудь, кто объяснил бы мне, что такое перспектива, сколь многих мытарств я мог бы избежать». Не вспомнил он знаменитого учителя и перечисляя свои первые художественные опыты: ни один из рисунков, сделанных в школе под руководством Гюйсманса, не удостоился упоминания в этом списке.

Обладая невероятной памятью, он, безусловно, сохранил в ее глубинах что-то из услышанного и увиденного в то время (для того, чтобы бессознательно вернуться к этому многие годы спустя): страсть к собиранию репродукций; умение замечать скромную живописность повседневности; любовь к темным интерьерам и пейзажам Брабанта; убежденность в практической ценности искусства; вера в то, что выразительность важнее блестящей техники; неколебимая уверенность в том, что истинное искусство, как и любое мастерство, не только даруется свыше, но и достигается путем прилежной тренировки. Спустя двадцать лет все, что так долго хранилось под спудом забвения, выйдет на поверхность и сыграет свою роль в жизни будущего художника.

Немногочисленные одноклассники Винсента (которых ко второму году осталось всего девять) могли бы стать «правильной компанией» для отпрыска Анны, однако никто не хотел дружить со странным мальчиком, который упорно держался особняком. Все прочие, кроме одного, выросли в окрестностях Тилбурга и по-прежнему жили дома, в кругу семьи. После звонка об окончании занятий лишь Винсент тащился сквозь снег и дождь к дому, который не был ему родным. Приютившая его семья Ханник обращалась с ним так, как и следовало ожидать от немолодой семейной пары, на голову которой свалился угрюмый тринадцатилетний мальчик. Винсент никогда о них не упоминал.

Состояние одинокого, непонятого юноши все отчетливей определяло противоречивые чувства тоски по дому и обиды. Двадцать миль, разделявшие Тилбург и Зюндерт, были серьезным препятствием для визитов родителей и поездок домой. Когда он выходил из поезда на вокзале в Бреде и не обнаруживал желтой повозки, как это иногда случалось, ему приходилось идти пешком до пасторского дома больше трех часов. Но и во время каникул братья и сестры видели его все реже – отчуждение Винсента гнало его за ворота или побуждало углубиться в книгу.

Винсент Ван Гог на ступенях тилбургской школы

При этом всякий раз, как он возвращался в школу, возвращалась и тоска по дому: ссылка продолжалась. Это был замкнутый круг, и поездки домой, омраченные неизбежной разлукой, делали его жизнь вдвойне невыносимой. На школьной фотографии, которая относится примерно к этому времени, Винсент сидит в первом ряду, его руки и ноги скрещены, голова ушла в плечи, а тело наклонено вперед так, будто он пытается занять как можно меньше места. Колено прикрыто фуражкой. Другие ученики расположились на ступенях в вальяжных позах, удобно вытянув ноги или откинувшись назад, взгляды их рассеянны и спокойны. По контрасту с ними поза и выражение лица мальчика в первом ряду кажутся особенно напряженными: сердито надув губы, он хмуро всматривается в камеру, как будто шпионя за всем миром из потайного одинокого редута.

В марте 1868 г., за несколько недель до своего пятнадцатилетия и за два месяца до окончания семестра, Винсент вышел из здания тилбургской школы. Возможно, вместо того, чтобы преодолеть часть расстояния на поезде, он прошел пешком весь путь до Зюндерта, – если так, это заняло у него семь часов и стало первым из многих долгих, одиноких, мазохистских походов, которыми отмечены поворотные моменты в его жизни. Не осталось никаких сведений о том, как его встретили, когда он показался на пороге пасторского дома, с саквояжем в руках. Он вряд ли смог дать родителям хоть сколько-нибудь убедительное объяснение странного поступка. Но как бы они ни оплакивали деньги, выброшенные на его учебу (на оплату семестра, проживание и дорогу), сколько бы ни говорили о том, что он срамит их в глазах людей, Винсент был непреклонен. Он добился своего. Он был дома.

В следующие полтора года Винсент цеплялся за свою вновь обретенную жизнь в родительском доме, теша себя иллюзорной надеждой, символом которой стал новый ребенок в семье – годовалый брат Кор. Подавляя в себе чувство вины, которое усиливалось с каждым месяцем безделья, он уклонялся от разговоров на тему его будущего и целыми днями пропадал на берегу Гроте-Бек, на просторах пустошей или в мирном уединении своего мансардного святилища. Не исключено, что состоятельный дядюшка, торговавший произведениями искусства в Гааге, предлагал ему работу. Если и так, то Винсент отказался, предпочтя свои одинокие занятия.

Он должен был понимать, что ему все равно не уйти ни от вопросов о его будущем, ни от угрызений совести. Как бы он ни старался затеряться в пустошах, спрятаться в вымышленном мире литературы или с головой уйти в собирание коллекций, рано или поздно ему пришлось бы взглянуть в лицо обманутым ожиданиям своих родителей. Особенно отца, который, вероятно, испытывал те же чувства, что герой одной из его любимых книг – романа Эдварда Бульвера-Литтона «Кенелм Чиллингли». «Видишь ли, дорогой мой, я хочу, чтобы ты отличился в какой-либо области… как твои предки», – говорил герой этой книги своему отпрыску, восставшему против законов жизни в обществе, и в ответ на его упорное нежелание оставить свои «странности» в отчаянии восклицал: «Мне стыдно за тебя!»