Читать книгу Игра в полнолуние - Светлана Гимт - Страница 11

Прокравшись в свой кабинет, Савва Аркадьевич Шерман почесал живот, поёжился. От модной шёлковой пижамы, что Любаша привезла из Испании, шла прохлада, но скользкая, неуютная, будто ходишь голышом. Впрочем, если бы он не надел эту пижонскую вещицу, жена обиделась бы смертельно. А ссориться не хотелось.

Повернув бронзовый ключ антикварного бюро, Шерман достал графинчик смородиновой наливки и рюмочку на длинной ножке.

– А не набулькать ли уставшему продюсеру капелек двадцать-сорок-сто? – промурлыкал он, наполняя рюмку пахучей тёмно-бордовой жидкостью. И ответил сам себе: – Набулькать, господин хороший, да с горочкой!

Он уселся на коричневый диван, обитый грубой кожей, и блаженно скрестил толстые ножки. Медленно, со смаком, выпил рюмочку. Прищурив глаз, глянул сквозь неё на свет: тонкие грани хрусталя пересекались, образуя хитрый узор. Бордовая капля лежала на дне, источая терпкий аромат лета.

– Уфф, хороша, зараза! – благодушно похвалил Шерман и поднялся с намерением повторить. Но звонок телефона, брошенного на краю стола, рассеял очарование момента. Продюсер напрягся: рингнтон был офисный, а из офиса по субботам просто так не звонили.

– Савва Аркадьевич, извините, – голос секретарши Риточки звучал испуганно, – у нас, кажется, проблемы. Тот компакт-диск с фильмом о балете… Он оказался бракованным, и теперь нам хотят вернуть всю партию. Дистрибьютор только что звонил.

Шерман крякнул, чувствуя, как перехватило горло. Вмиг стало жарко, и воздух в кабинете показался горячим, противно-сухим. Продюсер машинально расстегнул верхнюю пуговицу пижамы и принялся растирать грудь.

– Так, душа моя, ещё раз, – велел он, опускаясь на диван. – Все подробности мне давай!

– Дистрибьютор ещё в понедельник распространил диски по музыкальным салонам, – по-деловому сухо рапортовала Риточка. – И отправил в интернет-магазины. У тех уже были предзаказы на фильм, они начали рассылку покупателям. Где-то двести тысяч копий продали. И в салонах тысяч сорок. Но позавчера часть дисков была возвращена, потому что там какая-то проблема с записью. Фильм обрывается на середине, а у кого-то не включается вообще. Теперь покупатели скандалят, продавцы отказываются от наших дисков, а дистрибьютор хочет разорвать контракт и требует неустойку. Кричит, что понёс убытки, что деловая репутация испорчена.

Шерман молчал, пытаясь переварить. А воздух в комнате всё густел. И становился тёмным, будто повылезала отовсюду душная, липкая пыль, и повисла перед ним на громадной паутине.

Вряд ли Рита что-то напутала. А это значит – всему конец. Слишком большую ставку сделал он на этот фильм. Почти все свои деньги вложил, привлек инвесторов… А теперь что? Крах продаж? Но… из-за чего?! Можно ли что-то исправить?

– Савва Аркадьевич, вы здесь? – несмело спросила Риточка.

– Да. Спасибо, душа моя. Я созвонюсь с дистрибьютором, – еле выдавил он. И, уронив руку с телефоном на диван, растерянно скользнул взглядом по кабинету. Головная боль подступала: то рвалась у виска тонкой пульсирующей ниточкой, то прокатывалась подо лбом, разбиваясь в затылке. Шерман кое-как поднялся с дивана, подошёл к высокой горке, и, открыв застеклённую дверцу, пошарил в углу. Тёмная склянка с валокордином упала, покатилась по деревянной полке, и Савва Аркадьевич цапнул её рукой. Отвинтив крышку, замешкался – воды в кабинете нет, нечем разбавить лекарство. Но идти сейчас на кухню… Нет, в гостиной сидит Любаша, и она обязательно поймёт, что с ним что-то не так. Переполошится, начнет кричать – будто ему и без того мало.

Шерман запрокинул голову и, кривясь, вытряс в рот несколько капель. Едкая горечь мятного масла ударила в ноздри, опалила язык. Шерман постоял с минуту, и через силу шагнул к телефону.

Разговор с главой компании-дистрибьютора, Андреем Арнольдовичем Земским, ничего не дал. Только подтвердил: проблемы очень серьезные.

– Я приостановил продажи до выяснения, – сухо сказал тот. – И прошу вас, Савва Аркадьевич: не тяните.

– Надеюсь, всё обойдется, уважаемый Андрей Арнольдович, – вздохнул Шерман. – Я уж отпраздновать собирался, и надо же – такой казус! И ведь что интересно: у меня есть наш диск, я его раз десять смотрел.

– Тем не менее, возвратов очень много, – констатировал Земский. – Первый случай на моей памяти.

Шерман задумчиво повозил ладонью по столу. Да, ситуация из ряда вон. А такие всегда вызывают нехороший резонанс. Весь интернет, наверное, уже на ушах из-за этого прокола.

– Друг мой, перешлите мне несколько возвращённых дисков, – попросил Шерман. – Будем разбираться, что за черти на них поплясали. Да, и ещё. Мне бы почитать претензии от покупателей, ведь в интернет-магазинах сохранилась переписка?

Земский пообещал всё предоставить и Савва Аркадьевич уселся в кресло, ткнул в кнопку включения компьютера. Пока тот жужжал, загружаясь, набрал номер Пряниша – именно он отвечал за тиражирование фильма на компакт-дисках, и все контакты с заводом-изготовителем были у него. Но в трубке противно пискнуло, и бархатный женский голос начал: «Абонент находится вне зоны…»

– Да чтоб тебя! – выругался Шерман. Не раздумывая, набрал номер Майи.

– Милая, ты дома? Не могу Прянишу дозвониться, – посетовал он. – Попроси охрану, пусть его найдут.

– Не найдут, СаввАркадьич! – выпалила Серебрянская. – Сама искала гада.

– Майя!.. – привычно осадил ее Шерман.

– Ну а чего? Мы сегодня были у Леры Краузе, так он туда пожаловал и устроил кастинг. Напугал девчонку, а зачем? Ей и так сейчас, знаете ли, несладко.

Савва Аркадьевич устало закатил глаза. Господи, как ему надоела эта партизанская война между Майей и Прянишем!

– Звезда моя, я тебя ещё раз прошу – относись к нему мягче, – сказал Шерман. – Да, есть у Витюши недостатки, а кто без них?.. Думаешь, я без них? Я, например, по дому хожу в рванье, а ведь солидный человек.

– Знаете, дырка на коленке не так страшна, – резонно ответила Майя. – У Пряниша, например, она в голове. Через нее в черепушке сквози-и-ит, провее-е-етривается…

– Фу, Майя! Стыдись!

– Да я стыжусь, Савва Аркадьич! Но это не помогает! – ответила она с обезоруживающей честностью. Шерман невольно улыбнулся. Ну, что с нее взять? Такой уж характер: прямой, открытый. «А Витька и вправду ведёт себя глупо, – подумал он. – Действительно, зачем он к Лере заходил? Какой-то кастинг устроил. Ведёт себя как напыщенный индюк! Откуда что взялось?..»

В трубке послышался шорох и приглушённый голос Олега, телохранителя Серебрянской. Перекинувшись с ним парой фраз, она сообщила Шерману:

– Олежа пришёл, принес новые разведданные. Говорят, Пряниш в какую-то гостиницу рядом с Сочи улетел, кататься на водных лыжах.

– Как появится – срочно его ко мне! – буркнул Савва Аркадьевич.

– Что-то случилось? – насторожилась Майя. – У вас голос грустный, как у тромбона.

– Нет, милая, ничего. Просто дело срочное возникло. Ты мне скажи, как там Лера? Нашли с ней общий язык?

Пока она рассказывала – мол, отличная девчонка, подружились сразу, хотим сделать совместное шоу – Савва Аркадьевич всё крутил в руке пузырек с валокордином. Но звонкий голос Майи, её шутливый тон понемногу успокаивали его. «Может, ещё обойдется, – думал он. – Можно разослать покупателям, вернувшим диски, бесплатные экземпляры. Извиниться, дать ещё каких-нибудь плюшек… И так восстановить репутацию проекта, хотя бы частично. Ведь фильм отличный. Русский балет вообще благодатная тема…»

– СаввАркадьич, вы ещё здесь? Ладно, я чувствую, у вас там дел по горло, – сказала Майя. – Так что не буду вам надоедать разговорами о прекрасных пианистках. Спать пойду, устала я чего-то. Всё тело ломит.

Тут же забыв о Лере, Шерман глянул на старинные часы с маятником, возвышавшиеся в углу кабинета чёрной башней. Стрелки едва добрались до восьми, детское время.

– Маюш, ты не заболела? – всполошился он. – Может быть, врача? Ты уж, милая, следи за своим здоровьем. Отдыхай побольше.

– Ага, и бухай поменьше! – раздалось из-за его спины.

Он подскочил от неожиданности. Люба! Вот умеет же подкрасться незамеченной!

Шерман виновато посмотрел на жену. А та явно была настроена на скандал. Стояла, уперев руки в бока, дышала часто, выпятив нижнюю губу. Даже чёлка над смуглым лбом подрагивала от гнева.

– Что молчишь? – прищурилась она, обличающее глядя на Савву. И заговорила громко, чтобы было слышно в трубке: – Передай своей Серебрянской: если ещё будет виснуть на моем муже, я её так смычком отхожу, что ни один зритель не узнает! Шлюшка пьяная!

– Люба!.. – гаркнул Шерман, бросив телефон на стол. – Куда тебя опять понесло?! Выбирай выражения!

Но она загрохотала так, что зазвенели стекла в шкафах:

– Думаешь, Люба дура, не понимает ничего? Слепоглухая?! А что слышит – в то не верит? – и она передразнила, едва не плача: – Маюша, милая… Тьфу! Прям перед моим носом шашни крутишь, козлище ты старое! Ээ-эх, постыдился бы на молодых прыгать!

– Любаша, ну сколько можно?! – взмолился Савва Аркадьевич. – Мы по работе созваниваемся, просто по работе!

– Слышала я эту басню, уже наизусть выучила! Только, Савва, теперь к ней и картинки прилагаются! – вытащив смартфон из кармана махрового халата, она потыкала ногтем в экран и торжествующе – будто следователь, нашедший важную улику – протянула его мужу. Шерман раздражённо взял смартфон, полистал страницу соцсети. Какая-то неизвестная ему баба – может быть, подруга Любаши, шут их разберешь – выложила фотографии с юбилея Пряниша. На одном из фото подвыпившая Майя склонилась к газону, а он, держа Серебрянскую за талию, тянул её на себя – но снято было так, будто он стоит сзади, упираясь своим животом в её бедра.

– Тьфу! Ты из-за этого завелась, что ли? – с досадой спросил Шерман. – Душа моя, да она чуть не свалилась там! Я просто поймал её в нужный момент.

– Я почему-то так и думала! – с сарказмом ответила Любаша. – Ты прям герой-спаситель, Савва! А вот здесь что? Догнали тебя, бедного, расцеловали силком, и Серебрянскую сверху повесили?

Она ткнула пальцем в другую фотографию: хохочущая Майя обнимает его за шею, почти вися на нём, а на щеке Шермана алеет жирный помадный след. Савва вздохнул, понимая, что опять не сможет убедить жену в том, что никакого криминала тут нет. Ведь миллион раз объяснял: такие уж нравы в богемных кругах, публичные объятия и поцелуи в щечку абсолютно ничего не значат. Но в Любашиной голове это не укладывалось.

– Люба, ну глупо же! Глупо ревновать к этой девочке! – сказал он, потирая виски.

– А я не ревную. Велика честь! Я хочу знать, за какие такие заслуги на ней это жемчужное колье?..

Вопрос был как удар под дых.

Шерман сжался в кресле, не осмеливаясь поднять глаза на жену. Старый дурак, как он мог так проколоться? Ведь десять лет назад, прежде чем подарить его Майе, он соврал жене, что продал этот жемчуг знакомому антиквару. А Любаша и рада была: всегда считала, что не к добру хранить такое в доме. Даже самая здравомыслящая женщина становится суеверной, когда речь идет о счастье её семьи. А история колье была не из благополучных. На крови замешанная. Именно из-за этой крови Шерман когда-то попал в тюрьму. Неприятные воспоминания всколыхнулись, как муть на дне болота…

… Одноэтажный дом с мезонином был словно надкушен с одного края: вместо угла зияла обожженная дырища. Будто бочонок с порохом здесь взорвали. В тёмных провалах стен белели груды сломанных кирпичей и обломки досок. Оконные рамы скалились осколками разбитых стекол. Мощные, в человеческий рост, побеги полыни тянулись к свету из дверного проема.

– Здесь, что ли? – недоверчиво спросил Серега Карасев, субтильный мужичонка с имиджем пропитого интеллигента.

– Карась, ты дурак? – Борька Васильев, отдуваясь, спустил с плеч тяжеленный рюкзак. Тот бухнулся на траву, звякнув привязанным сзади котелком. – Папа Йозеф сказал: двадцать километров к югу от железки. Мы двадцать и прошли! Или ты думаешь, тут на каждом шагу дворянские усадьбы?

Шерман опустил на землю мешок с инструментом и устало сел рядом. Дал же господь напарничков! Один ленивее другого, да еще и собачатся всю дорогу. Надо было дёргать от них еще год назад, когда связались на теме палёной водки. Но теперь уж не развяжешься, папа Йозеф не даст. Провинились перед ним, сами того не желая. Кто ж знал, что барыга, которому они толкали гаражную пальню, продаст ящик водки в ресторан папы? Когда это вскрылось, быки папы Йозефа прижали барыгу, и тот показал на Шермана со товарищи. Быки явились в гараж и застали троицу за работой: Карась отмывал этикетки со старых бутылок, Васильев бодяжил спирт водой из батареи, а Савва разливал готовую жидкость, черпая ее синим эмалированным ковшиком с алыми цветочками на боку. Этим ковшиком ему тогда и прилетело… Он потер затылок: казалось, тот до сих пор болит. И полез по полуразрушенному крыльцу внутрь помещичьего дома.

Пол был завален мусором и обломками кирпичей. С обшарпанных стен клоками свисали обои из ткани, кое-где сохранилась роспись. Савва задрал голову: по всему периметру потолка шёл роскошный лепной карниз. Розетка вокруг люстры, арабески и амуры по потолку. Гипсовое панно на стене: цветы и жар-птица с отбитым клювом. Папа Йозеф прислал компанию Шермана снять старинную лепнину и привезти в его новый ресторан, для отделки главного зала.

– Нихрена себе! – воскликнул Борька, перевалившись через подоконник. – И как мы это до машины попрём?

Зилок-пятитонник пришлось бросить где-то за километр до усадьбы: старую дорогу перегородил упавший ясень.

– Как-нибудь попрём! Радостно и с песнями! – огрызнулся Шерман.

– Лучше бы он паркет заказал, – пробормотал Васильев. И, обернувшись, крикнул: – Карась, разводи огонь. Пожрём – и за работу.

Костёр они сложили в той части дома, что стояла полуразрушенной. В огонь бросали паркетины – те легко выламывались с помощью гвоздодера. Наварили гречки с тушенкой, поели. И, смастерив козлы из найденных в усадьбе досок, полезли на верхотуру. Савва и Борька откалывали куски лепнины, а Карась аккуратно складывал их внизу. Половину работы удалось сделать до темноты.

Уставший Шерман заснул возле костра сразу после ужина. Но к полуночи его разбудил странный шум. Савва сел, пытаясь проморгаться. В двух шагах от него на кирпичном поддоне догорал костёр, слабо освещая ободранные стены. Распотрошённый рюкзак валялся рядом, в залитом водой котелке отмокали грязные миски. Ни Борьки, ни Карася рядом не было. А из глубины дома донёсся сдавленный крик.

Шерман вскочил, побежал через анфиладу пустых комнат. Лунные прямоугольники лежали на полу серебряными щитами, и пыль, взлетавшая из-под ног, повисала в воздухе искрящимися облачками. А впереди кто-то возился, и что-то, звякнув, загремело – будто жестяная коробка с пуговицами покатилась по кирпичам. И когда Савва влетел в следующую комнату, он увидел, что там лежит Карась, а над ним стоит на коленях Борька, и руки у него влажные, чёрные почти до локтей…

– Обокрасть нас хотел, гнида, – сказал Васильев, отпуская тело Карася. Оно упало, голова глухо стукнулась о колотые кирпичи. Савва сунул руку к шее Карася и долго щупал её, надеясь отыскать ниточку пульса.

– Ты его убил?! – полувопросительно сказал он, в ужасе переводя взгляд на Борьку.

– Он обокрасть хотел, – механически повторил Васильев. В его расширенных глазах застыл слюдяной блеск – будто у неживого. Подавшись назад, Борька вытер о рубашку испачканные кровью руки. И Шерман почувствовал, что и его ладони стали липкими.

Из-под затылка Карася растекалась тёмная, густая лужа.

– Ты чего нёсешь? – Савва набросился на Васильева. – Что тут красть – старые гвозди? Ты человека убил, Борис!

Брезгливо вытирая руки о джинсы, он лихорадочно думал, что теперь делать. А вдруг Васильев и его, Шермана, приложит по голове? Ведь нет свидетеля – нет и преступления… Но взгляд упал на развороченный пол, и на железную шкатулку – старую, явно здешнюю. Из ее раскрытой пасти высыпались монеты и кольца, тускло белела в лунном свете тройная жемчужная нить…

– Видать, не спалось Карасю, решил паркета на костёр набрать – и ларчик нашёл, – предположил Васильев. Подняв шкатулку, он потряс ей, будто коробкой монпансье. – Глянь-ка, дореволюционные. Хватит нам на двоих, поди-ка?

И Шерман понял: тот готов заплатить за молчание.

Потом они отдирали паркет, запихивали между лагами уже начавшего коченеть Карася, и прибивали паркет снова. Наваливали сверху кирпичи и мусор. А Борька всё рассуждал вслух: годы лихие, каждый день народ пропадает, а Карася хватиться некому, семьи-то нет…

Но оказалось, что есть. Старший брат, и чин у него по милицейским меркам немаленький, подполковничий. И что Карась, как знал, заходил к нему накануне, говорил, куда и с кем поедет. Так что недели не прошло, как Васильева и Савву повязали. Борису дали восемь лет, Шерману за помощь в сокрытии убийства – год и два месяца. Но милиция так и не докопалась до причины преступления, списали всё на пьяную драку. И Шерман сидел спокойно, зная, что его доля в надежном месте. У невесты Катюши, которой он отдал мешочек с драгоценностями на следующий день после возвращения из помещичьей усадьбы.

Кстати, именно в тюрьме он познакомился с Витькой Пряниковым по прозвищу Какофон. Тот любил музыку, и за неимением инструментов расставлял на столе кружки, пустые и с водой, барабанил по ним… обязательно – заточкой. В этом Шерману виделось нечто извращённое, но Какофон вообще был странноват. Потому и прозвище такое Витьке дали: двусмысленное, но вполне отражающее и его любовь к музыке, и тягу к разнообразному шуму – в первую очередь, вокруг собственной персоны.

На праздничном концерте ко дню МВД Шерман и Пряников выступили дуэтом: Савва играл на гитаре, а Витька задавал ритм, барабаня по алюминиевым вёдрам, кастрюлям и тарелкам. Во время репетиций они сдружились, и Какофон, освободившийся на два месяца раньше Шермана, нашел потом Савву на воле. Узнал, что выпускают досрочно, по амнистии.

Так и повелось с тех пор: вместе да вместе… Витька оказался хорошим другом, а такому человеку сам бог велел доверять дела. И десять лет назад, когда появилась Майя, а Шерман решил организовать театр классической музыки, он пригласил на директорскую должность Витьку-Какофона. Конечно, тот согласился. Даже сократил смешную фамилию Пряников до иностранной, с польским налетом – Пряниш. А чтобы было еще солиднее, хотел и имя переиначить. Чтобы ударение на аристократическое «о» – Викто́р. Шерман посмеивался, шутил, что для полного счастья Какофону не хватает лишь развесистого генеалогического древа, корнями уходящего в каких-нибудь королей Болеславов: Храброго, Смелого или Кудрявого⁷…

– Ты меня слушаешь вообще? – окрик Любаши вырвал его из воспоминаний.

Савва вздрогнул и глянул на жену: она всё ещё стояла с мобильником в вытянутой руке, а на экране была очередная фотка – опять Майя, да что ж она к ней привязалась?!

– Люба, я устал! – патетически воскликнул Шерман. – Я каждый день чувствую себя так, будто толкал рояль от Москвы до Парижа. А ведь я творческий человек, Люба! А не километр нервов, которые можно мотать!

– Что ты переводишь тему? – Любаша гневно топнула ногой и свела брови. – Ты должен прекратить с ней общаться!

– Но как, душа моя? – искренне изумился он. – Серебрянская – одна из моих главных звёзд, она приносит нам деньги! И я не могу выставить ее просто потому, что тебе чего-то там показалось! Еще раз говорю – смешно к ней ревновать, ничего у меня с ней нет. И быть не может!

– Все вы, кобели, так говорите… – голос Любаши стал надтреснутым от подступивших слез, она длинно, обиженно всхлипнула. – Меня, в конце концов, такие вещи унижают! И я устала, устала… Хватит с меня… Знаешь, выбирай: или я, или она! Подумай, Савва. А я пока уеду. Не могу я с тобой больше, не могу…

Шерман застыл в своем кресле, а она вышла из кабинета, вытирая слёзы. Это было так странно – слышать вместо крика такую вот тихую и очень серьёзную просьбу! Будто горел в Любаше какой-то огонь – и вдруг потух, резко и неожиданно, словно сверху колпак опустили. И от этого её слова приобрели особый, пугающий смысл. «Не могу с тобой больше…» Неужели и вправду не может? Чем он её так допёк? Или настолько сильна и серьезна её ревность к Майе?! Но почему? Ведь рядом с ним были и другие артистки, Любаша устраивала сцены из-за каждой. Только ему всегда казалось, что это больше для профилактики, чтобы лишний раз напомнить мужу, чтобы знал свое место, и что главная женщина в его жизни – жена.

Но какими бы яростными ни были ссоры, Любаша никогда не грозилась уйти.

Снова заныло сердце. Шерман глянул на пузырек валокордина, и, разозлившись, швырнул его в угол комнаты. Выбравшись из-за стола, шагнул к бюро и достал из него графинчик. Замахнул пару рюмок наливки, пытаясь утихомирить скачущие мысли. И услышал, как у ворот пискнула автомобильная сигнализация.

Он подошёл к окну. По двору, в плаще, накинутом прямо на халат, шла Любаша. Волочила за собой большой чемодан на колесиках. Погрузив его в багажник, выехала через распахнутые ворота. А Шерман всё ждал у окна, надеясь: может, вернется? Но минуты догоняли друг друга, башня-часы отбивала привычный ритм, а во дворе было тихо. И за воротами – тоже.

Савва вернулся за стол, и не выдержал – снова протянул руку за графинчиком. Там уже оставалось на дне. Запрокинув голову, он допил наливку прямо из горлышка. И краем глаза увидел: в углу монитора мигает оповещение о новом письме. Он торопливо открыл почту, надеясь, что это от Земского по поводу возвращенных дисков. Но в теме письма стояло: «Счёт от «Веллнес-Т-клиник» за медуслуги для пациентки Краузе В. Я.».

– Господи, уважаемый мой! – от избытка чувств Шерман воздел руки к небу. – Ну почему ты думаешь, что именно сегодня я нашел бездонный кошелек, полный денег?

Горечь поднялась изнутри, щедро приправив этот и без того про́клятый день. Будто именно сегодня бог решил наказать его за все грехи, совершенные в жизни.

Савва открыл счёт – и закрыл, нервно хмыкнув, как только увидел сумму. Теперь, когда возникли такие проблемы с дисками, она была неподъемной. И у Любаши теперь деньжат не перехватить… Похоже, он зря привез Леру в клинику Торопова. Зря дал надежду этой девочке.

Шерман откинулся на спинку кресла. Сожаление терзало его, но внутри вдруг шевельнулась холодная мысль: «Кто же знал, что так получится? И потом, Майя уже потеряла зрение. Но живёт, творит свою музыку, собирает толпы поклонников… А у Леры тоже талант, она не пропадёт. К тому же, девочки смогут поддерживать друг друга», – он попытался утешиться этой мыслью, но чувство вины густело внутри, ядом растекалось по венам…

И еще одна мысль пронеслась, мерзкая и хищная, как летучая мышь.

«На слепых музыкантов публика идет лучше».