Читать книгу Игра в полнолуние - Светлана Гимт - Страница 9

Прижимая к сгибу локтя ватный шарик, мокрый от спирта, Лера послушно массировала место укола. Ранку чуть пощипывало.

– После обеда капельницу поставлю, – сказала медсестра. – Отдыхайте.

Она коснулась Лерина плеча – ободряюще, почти по-дружески. Что-то звякнуло, и шаги медсестры прошили палату. Мягко закрылась дверь. И откуда-то сверху вновь опустилась тишина: плотная и тяжёлая, как прорезиненная ткань.

Казалось, в ней нет ничего живого. Лишь темнота, упругость кровати, и холодное атласное покрывало под обнажёнными руками. Это тёмное безмолвие отрезало её от мира – того, в котором есть не только голоса, но и лица людей, а еще свет и цвет, формы и размеры. Но сейчас изоляция не угнетала. Неожиданная встреча с Костей, тепло и робкая радость, наполнившие душу – всё это не оставляло пространства для горьких мыслей.

«Надо же, как бывает, – думала Лера, – пятнадцать лет не виделись, а он узнал меня, пришёл поддержать. Так приятно! Интересно, каким он стал? Голос у него совсем низкий, мужской уже… И руки большие, уверенные».

Она вздрогнула от стука в дверь, вскинулась обнадёжено: может, это снова он? Вернулся, забыл что-нибудь? Но в палату вошли двое, и мелодичный женский голос вежливо начал:

– Добрый день, а мы к Валерии…

– Май, она здесь одна, – оборвал мужчина. – Здрасьте, Валерия, к вам Майя Серебрянская, скрипачка. А я Олег. Телохранитель. Не помешали?

Ничего себе! Легендарная скрипачка – в её палате?! Лера торопливо спустила ноги на пол.

– Мы познакомиться, а лучше – подружиться! – доброжелательно сказала Майя.

Лера робко улыбнулась:

– Я очень рада! Проходите, пожалуйста.

Она села ровно и вытянула шею, прислушиваясь. Не понимая, что делать дальше, нервно сжала складки атласного покрывала.

Мягко, почти бесшумно, Олег прошел мимо Леры, каблучки Майи вторили его шагам. Воздух шевельнулся, и запах духов разлился по палате – что-то цветочное, шаловливо-летнее, с невесомой морской ноткой. Вдохнув этот игривый, беззаботный аромат, Лера вдруг расслабилась. Привычное недоверие к чужакам сменилось любопытством.

– Май, тебе удобно? – спросил телохранитель, и Лера поняла, что он усадил спутницу в кресло. – Я буду за дверью. Если что, зовите.

– Спасибо, Олежек, – ласково откликнулась Майя. – Хочешь, отдохни, выпей кофе. А мы тут пока дамские секреты обсудим, да, Лера? Можно ведь на ты?

– Конечно! – обралась Лера. И спросила, когда за Олегом закрылась дверь: – Тебе Савва Аркадьевич обо мне рассказал?

– Нет, это я ему – когда пришло твое письмо. Понимаешь, Шерману некогда заниматься почтой. Так что я помогаю. Разбираем вместе с Олежкой обращения в фонд, я прослушиваю присланные файлы, – принялась объяснять Майя. – И, честно признаться, твоё исполнение меня поразило. А вчера вечером Савва Аркадьевич сказал, что привез тебя. И я сразу хотела поехать знакомиться, но они с Олежеком меня отговорили. Дело к полуночи шло, а я бы перебудила тут всех, они меня знают, – засмеялась Майя. – Ну а ты как себя чувствуешь? Рада, что шанс появился?

– Очень! – с чувством сказала Лера. – Я уже почти перестала надеяться, а потом Савва Аркадьевич позвонил, приехал за мной… До сих поверить не могу!

– Ничего, теперь всё устроится. Я очень надеюсь, что операция тебе поможет. Но даже если нет, не отчаивайся. Я ведь не сдалась.

Ее голос дрогнул, и затаённая боль передалась Лере.

– Молодец, что смогла пережить это, – с сочувствием сказала она. – А ты… извини, если не хочешь, не рассказывай, но… как ты потеряла зрение?

– Год был про́клятый, – вздохнула Серебрянская. – Сперва отец в аварии погиб. Я рыдала ужасно! Виноватой себя чувствовала. Понимаешь, мы конфликтовали в последнее время. Папа хотел, чтобы я училась, развивала музыкальный талант. У нас интеллигентная семья, все образованные, дед вообще профессором был… Ну а я что? Подросток! Сплошное легкомыслие: друзья, дискотеки, выпивка…

Она умолкла. Но Лера не стала торопить её.

– М-да… Знаешь, я порой размышляю: почему мы понимаем важность перемен, только когда что-то меняется не по нашей воле? И обязательно – в худшую сторону? – задумчиво сказала Майя. – Вот как для меня, когда папа умер. Я ведь только после этого решила: брошу разгильдяйничать, возьмусь за ум. Думала, что если загружу себя учебой, будет не так тошно. Надеялась, что музыка меня вытащит. Мне с ней как-то легче всё переживать.

– Я тебя понимаю.

– Значит, мы на одной волне, – в голосе Серебрянской мелькнула грустная улыбка. – Ты не тревожься за меня! Десять лет прошло, многое отболело. И судьба в итоге сложилась прекрасно.

Но когда она продолжила рассказ, Лера ощутила, что под этой её кажущейся беззаботностью кроется неизбывная, глухая печаль. И всё гадала: откуда у юной девушки взялись силы, чтобы пройти через такое?

…Болезнь началась с простуды, от которой никто не ожидал особых проблем – подумаешь, ангина, со всеми бывает. Только вот об осложнениях Майя не думала: чуть спала температура, понеслась в музыкальный колледж, потому что впереди был отчётный концерт. Три часа просидела в холодном зале, огромные окна которого были сплошь расшиты белым кружевом инея. Потом, добравшись до дома, оттаивала в горячей ванне, наливалась чаем, как купчиха – но было поздно… И под утро началось: ломота в пояснице, температура и страшная головная боль. Врач скорой, закрутив манжету тонометра вокруг вялой Майиной руки, напрягся:

– Верхнее давление под двести. Раньше были приступы гипертонии?

Мама, стоявшая рядом с кроватью, выронила мокрое кухонное полотенце, которое хотела положить на лоб дочери.

– Нет, доктор, никогда. Это опасно?

– Пугаться рано, – уклончиво ответил он. – Собирайте ее в больницу.

Майю увезли, и оказалось, что ангина дала осложнение на почки. Две недели её лечили от гломерулонефрита. Ударные дозы лекарств помогли, но сработали по принципу «одно лечим – другое калечим». Иммунитет дал сбой, и Майя с горечью поняла, что теперь придется забыть любимую поговорку «зараза к заразе не пристает»: вирусы липли к ней, как примагниченные. Простуды следовали одна за другой, иммунитет слабел, и это казалось замкнутым кругом… А однажды, вдобавок к кашлю и насморку, воспалились глаза. Майе пришлось отказаться от контактных линз и снова надеть очки. А потом перейти на солнцезащитные: смотреть без них на свет она не могла.

Со временем стало ясно, что гломерулонефрит перешел в хроническую форму. И давление повышалось всё чаще; в такие дни боль разрывала голову, застилала тёмным глаза. Приступы удавалось купировать, но Майя замечала, что после них она видит словно через стеклянную банку с водой, в которой плавают черные ошметки. А однажды со страхом поняла, что упало зрение на правом глазу: им всё виделось как через облако пыли. И сбоку стояла мутная пелена, которая, как ни моргай, никуда не исчезала…

Маме кое-как удалось достать талончик к областному офтальмологу, приезжавшему в их провинциальный городок раз в две недели. Тот оказался равнодушным мужчиной с жидкими волосами и не долеченным насморком. Он утирался марлевой салфеткой, гнусавил, и оттого ещё более непонятной становилась его речь.

– Симбтомы тревождые, хотя я бы де стал отчаиваться, – бубнил он, рассматривая ее глаза через офтальмоскоп. Попеременно включая красную, жёлтую, синюю лампы, приговаривал странным тоном: – Ага, ага… А сосудики-то дехорошо, дехорошо себя ведуд…

– Объясните, пожалуйста, это можно вылечить? – встревожилась Майя.

– Дадеюсь, что мождо, – он отвечал так неторопливо, что ей захотелось взять со шкафа большую, как суповая кастрюля, модель глаза, и треснуть его по голове. – Имеет место процесс, что дазывают «кератитис», то есть воспаледие роговицы. Я сожалею.

Врач замолчал, погрузив нос в белую салфетку, долго шмыгал носом и кряхтел.

– Я тоже сожалею, что у вас насморк, – едва сдерживая раздражение, напомнила о себе Майя. – Но скажите вы мне по-русски, что с моими глазами!

– Де дервничайте, Серебрядская, – он опасливо отпрянул и трубно высморкался, из-за чего края белой салфетки испуганно взлетели. – Вам дадо ехать в специальдую больдицу, обследоваться. Водмождо, делать операцию.

– Это платно? – быстро спросила Майя.

– Мождо по полису, только придется стоять в очереди. А в вашем случае деобходимо поторопиться. Идёт рубцовое перерождедие роговицы обоих глаз, это плохо.

– Что со мной будет?

– Боюсь, дичего хорошего. Будет бельмо, а из-за дего – полдая слепота.

Майя оглушено смотрела в стену. Там висел дурацкий плакат: тощий заяц – морда сердечком, уши лыжами и хитринка в глазах – радостно дарил медвежонку книжку в комплекте с очками. Незадачливый художник пытался намекнуть, что носить очки совсем не стыдно, но получилось нечто о вреде чтения. Майя взглянула на офтальмолога: сопя над столом, тот выписывал рецепт на капли. Отдав бумажку, посоветовал:

– Собирайте дедьги, де затягивайте. Кредит возьмите, в кодце кодцов. Здоровые глаза дороже.

Прямо из поликлиники Майя понеслась на работу к маме. Та встревожилась, но решительно сказала, что паниковать рано. Кое-какие сбережения есть, на поездку в клинику точно хватит. А если операция действительно понадобится, они будут думать дальше – и обязательно что-то придумают.

Обследование в областном центре провели быстро, и результат сперва порадовал Майю. Да, у нее действительно был хронический кератит, и врачи сказали, что при ухудшении могут пересадить ей донорскую роговицу. Но посоветовали сперва пройти новый курс консервативного лечения: вдруг поможет. Всё-таки операция – крайний метод. А время ещё есть.

Вот только никто из них тогда и предположить не мог, что его не осталось. Но не у Майи. У мамы.

Пока Майя глотала дорогостоящие лекарства, накладывала на глаза специальные компрессы и строго по часам закапывала капли, мама незаметно сгорала. Занятая уходом за дочерью, она не обращала внимания на постоянную, тянущую боль в сердце. И однажды просто потеряла сознание. Перепуганная Майя вызвала скорую, поехала в больницу вместе с мамой. И там, у дверей реанимации, кардиолог буквально сшиб ее с ног страшными, убийственными словами: «Обширный инфаркт. Шансов очень мало. Готовьтесь».

Мама продержалась четыре дня. Майю всего дважды пустили к ней. И в последний раз мама сказала: «Прости, я так виновата… Не хотела жить, когда умер твой отец, совсем о тебе не думала. И вот – выпросила себе смерть. Но так жалею теперь, так не хочу оставлять тебя одну…» И хоть как Майя пыталась её утешить, хоть как храбрилась при ней, говоря, что они обе выздоровеют и всё будет хорошо, страх будущего наползал холодным, удушливым туманом.

А после похорон пришло одиночество.

Беспощадное, жестокое, оно выглядывало из всех углов их квартиры, таилось в складках маминого халата, так и лежащего на стуле, подкарауливало в кухонном шкафу, где до сих пор стояла любимая кружка отца… Майя бродила по комнатам, чувствуя, как оно налипает серой паутиной, лезет в горло, давит на грудь. Она пыталась прогнать его: водкой и сигаретами, с помощью подруг, остававшихся с ней на ночь – но оно уходило лишь ненадолго, и всегда оставляло в доме свою безрадостную тень.

А родственники… Господи, да кому нужна слепнущая нахлебница?! Мамина сестра, пряча глаза, бормотала: «Прости, девочка, забрать не смогу. Ты же знаешь, какие зарплаты у учителей, мы своих мальчишек еле тянем…»

Майя всё понимала. Но как дальше жить? Она не представляла. Ей было семнадцать лет, беспомощных семнадцать лет, которые не могли дать ей ни жизненного опыта, ни возможности заработать на операцию. Перед ней вновь замаячил призрак слепоты. А она для Майи была хуже, чем смерть.

И неизвестно, чем бы всё это кончилось, не появись Шерман…

– Кто-то послал ему запись моего выступления, – сказала Майя.

Лера, растроганная её историей, облегченно вздохнула. Чувствовала, что самая тяжелая часть уже позади. А Серебрянская вдруг рассмеялась:

– Представляешь, Савва Аркадьевич выбил дверь в моей квартире! Приехал в пять утра и давай колотить. Соседей перебудил, а тем только дай позлословить. Наговорили ему, что, мол, в депрессии я, что, наверное, таблеток напилась, наркотиками или алкоголем отравилась, раз не открываю. А я действительно… гм… крепко выпила накануне. Спала мертвецки, не слышала, как он стучит. Ну а когда он вошёл и начал меня трясти, я спросонья зарядила ему по лбу. Очень теплая встреча получилась.

Представив это, Лера расхохоталась. Посмеявшись вместе с ней, Серебрянская продолжила:

– Знаешь, Шерман возился со мной, как с маленькой. Старался родителей заменить… Да и заменил в итоге, насколько это возможно. Он в тот год только начинал благотворительностью заниматься, едва открыл свой фонд – а тут я. Стала первой из тех, кому он пытался помочь. А когда с операцией не получилось, Савва Аркадьевич очень переживал.

– Почему – не получилось? – Лера решилась задать вопрос, который мучил её больше всего.

– Нестандартная реакция на наркоз, клиническая смерть в итоге. Торопов мне жизнь спас. Если бы не он, не сидеть бы мне сейчас с тобой, – в голосе Майи мелькнула горькая усмешка. – Потом, конечно, жуткая депрессия накрыла, жить не хотелось… Хотя ты и сама знаешь, каково это – чувствовать, как с каждым днем густеет темнота перед глазами. Будто из солнечного дня попадаешь в полнолуние, где все краски обманчивы, а вокруг лежат тени. И ты боишься сделать шаг, чтобы не упасть. А потом и луна гаснет. Ты остаёшься во мраке.

– Удивительно, но я тоже сравнивала это со светом луны, – призналась Лера.

– Я всё же надеюсь, что у тебя будет по-другому. Ну, хватит о прошлом! – бодро сказала Серебрянская. – Живём сейчас! Может, сыграешь мне? Савва Аркадьевич сказал, что тебе фано привезли.

– Я бы с удовольствием сыграла, но Илья Петрович разрешил только в наушниках… – растерялась Лера. – И как их отключить, я не знаю.

– А мы сейчас Олежку позовем, и он нам всё настроит. Поиграем тихонечко. Понарушаем режим, – заговорщически сказала Майя. И будто услышав её, телохранитель коротко стукнул в дверь.

– Шухер, барышни. Там Пряниш заявился, я его машину в окно видел.

– О-о-о! – с ненавистью застонала Майя. – Может, в шкафу спрячемся? Олежек! Срочно скажи: здесь есть шкаф?

Телохранитель понимающе хмыкнул. Клацанье дверной ручки возвестило о том, что он вернулся на свой пост. Лера спросила:

– Этот тот самый Виктор Сергеевич Пряниш, директор театра?

– Угу, – недовольно откликнулась Майя. – Ты с ним осторожнее, мутный тип. И еще смотри, не расхохочись в голос, когда он говорить начнет. А то возненавидит, и будет у вас вражда навеки. Как у меня с ним.

– А что он такого может сказать? – удивилась Лера.

– Ой, да он вечно: то неправильно слово употребит, то что-то умное ввернуть попытается… – Майя прыснула: – Знаешь, как я его называю? Смесь кадета и балета. Потому что знаний – как у двоечника, а гонору, как у примы. И всё время хочет, чтобы за ним оставалось последнее слово! Но я не доставляю ему такого удовольствия. – Фыркнув, она замолчала. Но потом добавила совсем другим тоном: – Только ты не думай, что я заноза.

Разговор затух. Лера чувствовала, что напряжение висит в воздухе. А по тому, как недовольно вздыхала Майя, как ёрзала в кресле, было понятно – она сейчас ощетинилась, как воинственный ёжик.

Наконец, за дверью послышались шаги, высокий мужской голос и бурчание телохранителя. Дверь распахнулась, впустив в палату густой запах тушеной капусты. В больнице было время обеда.

– Добрый день, Валерия! Я – Виктор Сергеевич, директор театра классической музыки! – с нескрываемой гордостью провозгласил Пряниш. И добавил тоном школьного завуча:

– Ага! И ты уже тут, Серебрянская! Хотя где должна быть? На ре-пе-ти-ци-и!

– Мы с вами уже прорепетировали сегодня, спасибо большое! – буркнула Майя.

– Ну, ты сама виновата! – они явно говорили о какой-то ссоре. – Ты это… нечего тут мне! И вообще, я к Валерии.

– Здравствуйте, очень рада, – осторожно сказала Лера, вспоминая, что знает о Прянише. Он уже лет десять возглавлял знаменитый театр классической музыки, неоднократно мелькал в телепередачах и на страницах журналов. Так что Лера помнила, как он выглядит: среднего роста, щуплый, с откляченным задом. Чёрные глаза навыкат, кожа смуглая, как у цыгана. Черные волосы, в которых блестели нити седины, он собирал на затылке в хвостик.

– Ну что, Валерия, приступим? – спросил он.

– К чему?

– Ну как же! Могли бы догадаться, – фыркнул Пряниш. – Сыграйте мне что-нибудь, я же должен вас экзаменовать!

Лере показалось это странным, ведь Шерман уже прослушивал её. Даже был подписан. Может быть, именно о таких вещах и говорила Майя, предупреждая, что Пряниш любит оставлять за собой последнее слово?

– Я готова сыграть, – ответила она. – Помогите мне, пожалуйста, сесть за пианино, и переключите звук, чтобы он шёл в колонки.

– Конечно-конечно… – Пряниш стремительно подошел к ней и потянул за руку. От него ощутимо пахнуло перегаром – видимо, после вчерашнего юбилея – и Лера невольно задержала дыхание.

Усевшись за инструмент, она объявила:

– Ференц Лист, «Грёзы любви».

– Что ж, мы все во внимании! – важно сказал Пряниш.

Положив пальцы на клавиши, Лера медленно, глубоко вдохнула, прислушиваясь к отголоскам музыки, звучащим в памяти. Первые аккорды – плавные и торжественные, прокатились по комнате… Она играла и думала о необычной истории любви, из-за которой родился этот всемирно известный ноктюрн. Лист написал его о своей возлюбленной, Каролине Витгенштейн. Из-за любви к нему Каролина бежала из России, потеряв титул и родину. Они мечтали пожениться, но множество препятствий возникло перед этой любовью. Каролина первой не выдержала испытаний судьбы – постриглась в монахини. А вслед за ней и Ференц посвятил религии остаток жизни. Леру всегда трогала эта история, и для себя она хотела любви такой же сильной, непоколебимой. Но – со счастливым концом.

– Вы прекрасно играете, – довольно сказал Пряниш, когда затихли последние звуки ноктюрна. А Майя захлопала, воскликнув:

– Лера, это очень, очень классно! Я тоже обожаю Листа, и мы можем…

– Потом обсудите! – Пряниш оборвал её хозяйским тоном. – Сейчас я должен рассказать Валерии о нашем музыкальном театре. Как вы знаете, это театр с мировой известностью. Поэтому играть в нём – большая честь.

Он неожиданно умолк, завозился. Послышался звук газа, выходящего из-под пластмассовой  пробки, а потом – глубокие, жадные глотки. Пряниш откашлялся и, закрыв бутылку, продолжил:

– Как Прометей дал людям огонь…

– И воду, – невинным тоном добавила Майя.

– Да, и воду, – машинально повторил Пряниш. – Так вот, Валерия, как Прометей дал людям всё нужное, так и наш музыкальный театр стремится, чтобы слушатели могли выбирать. Хотят классическое исполнение – пожалуйста, у нас есть Вейдман и Поляков! Хотят современную инсинуацию, есть Серебрянская!

– Инсинуацию я очень даже могу, – горячо подтвердила Майя.

– И я всегда говорю: мы должны вытягивать себя из болота, как Дон Кихот вытягивал себя за волосы! – с жаром продолжил Пряниш.

– А я за шо? – с жаром воскликнула Майя, сдобрив голос одесским акцентом, таким ядреным, что Лера не выдержала – улыбнулась. Да и то, что напыщенная речь директора была полна ошибок, и веселило, и смущало одновременно. Ей казалось, что каждый ребенок должен знать – за волосы из болота себя вытаскивал Мюнгхаузен, а не Дон Кихот. Да еще этот Прометей с водой, «инсинуация» вместо «интерпретации»…

– Виктор Сергеич, а расскажите еще что-нибудь, – вкрадчиво попросила Майя.

– С тобой я, Серебрянская, после поговорю! – грозно ответил Пряниш. – Ну а с вами, уважаемая Валерия, мы увидимся после вашей выписки. И надеюсь, вы с Майей не будете терять время, как она это любит, а обсудите новый репертуар. Засим откланиваюсь!

И небрежно пожав руку Леры, он вышел из палаты. Чуть стихли его шаги, телохранитель Олег приоткрыл дверь:

– Все живы?

– Пока да, – откликнулась Лера. Пряниш ей не понравился, но она понимала, что с его существованием придется смириться.

– Запасайся бронежилетом, – посоветовал Олег, будто уловив ее мысли. – Май, домой поедем? Тут уже обед несут.

– Оставь нас еще на пару минут, Олежка, – ласково попросила Майя.

Когда дверь закрылась, Лера спросила:

– Олег – твой парень?

– Просто друг. Очень хороший друг. От Пряниша защищает, когда у меня нервы сдают, – вздохнула та. – Я Савве Аркадьевичу на Прянишские проделки почти не жалуюсь, он от этого расстраивается. Всё-таки они старые друзья. Хотя Шерман его может одним щелчком вышвырнуть из театра…

– Как так?

– Очень просто. По документам – всё Шермана. Просто ему некогда заниматься этим проектом, вот он и поставил на директорскую должность Пряниша, – ответила Майя. – Ты извини, я злая сегодня на этого так называемого директора. Выбесил меня с утра. Представляешь, они переставили всё в репетиционной! Ну, я сначала пыталась скрипку найти, а потом ещё и на рояль бедром налетела. Там синяк уже, наверное… А это ведь Прянишские инициативы, с перестановками. И ведь знает, сволочь, что я ничего не вижу – а всё равно делает.

– Но ты ему высказала? – возмутилась Лера.

– А как же! Только он знаешь что заявил? «Анафема – мать порядка»⁶. И ускакал в коридор. Вот и всё, вот и поговорили. И всегда так. Хоть смейся с него, хоть плачь.

Лера не нашлась что ответить.

– Кстати, рояль для тебя переставили. Шерман хочет, чтобы мы попробовали сыграть в дуэте, – добавила Майя. – Так что будем вместе репетировать. Разучим что-то из классики… да хоть того же Листа! Или можем своё написать. Скрипка и рояль – прекрасное сочетание! Ты ведь в любом случае будешь в театре работать, да?

«Она сейчас о том, что результат операции не предскажешь, – поняла Лера. – Намекает, что если всё кончится плохо, я не останусь одна». Горячее чувство благодарности – как тогда, при встрече с меценатом – захлестнуло её, затопило жаркой волной. Но в глубине души снова ожил и шевельнулся ужас. Слишком трагичной была история Майи, слишком силён был страх остаться в темноте…

«Хорошо, что Костя здесь, – подумала она, – мне бог его послал. Всё-таки спокойнее, когда среди врачей есть знакомый».