Читать книгу Община Св. Георгия. Роман сериал. Третий сезон - Татьяна Соломатина - Страница 6

– Полина, простите, что вынужден разбудить вас, но мне пора в клинику. В ближайшее время, когда буду свободен я, и будет свободен ваш опекун – я официально попрошу у него вашей руки. Уверен, вы понимаете, что выйдя за меня замуж, вы перестанете быть княжной и станете купчихой.

Александр Николаевич присаживается на край кровати и целует Полину в лоб.

– Не купчихой, а докторшей, – ворчит Полина спросонья.

– Это «да», княжна Камаргина? – Белозерский улыбается.

– Что?! – Полина, сообразив, что ей делают долгожданное предложение, вскакивает, моментально стряхивая сон. – И всё?!

Завернувшись в мужской халат, княжна Камаргина принимается носиться по комнате.

– Вы даже не спрашиваете, хочу ли я за вас замуж? Согласна ли я принять вашу руку? – возмущается она.

– Хотите. Согласны, – спокойно констатирует Александр Николаевич. – Приводите себя в порядок, завтракайте. Оставляю вам ключи от всех кладовых.

– Когда это такое ещё будет, чтобы и вы и Андрей Прокофьевич были свободны?! – восклицает Полина, падая в кресло.

– Скоро! Новый год, полагаю, сможем встретить все вместе. Даже если меня или вашего опекуна отвлекут дела.

– Наверняка отвлекут! – Полина топает ножкой. – Доктор и полицмейстер! Как же не отвлекут!

Белозерский кивает, прощаясь и направляется к двери.

– Но!.. – окликает его Полина. – Пока я вам официально не невеста, могу скататься с Андреади в Великий Новгород?

– Вы можете кататься когда вам угодно и с кем вам угодно в любое время, вне зависимости от того, невеста вы мне или жена, – оборачивается он уже от двери. – Только извольте известить. К слову, благодарю, что известили.

– И вы совсем не ревнуете?!

Полина подлетает к нему, обвивает шею руками, и смотрит в смеющиеся глаза.

– Нисколько. Разве к роскошному брусничному пирогу. Кажется его подают на пристани.

– Откуда вы знаете? Ой! – спохватившись, княжна тут же недовольно хмурится.

– О, простите! Конечно же ревную, Полина. Но вы умная девушка. И вы любите меня. А когда разлюбите, будете совершенно свободны.

– Я никогда вас не разлюблю! – Полина целует его в щёку.

– И всё-таки это как-то неправильно. Никакой романтики. Вы – сухарь!

– Отложим романтику, моя дорогая. Я не могу опоздать.

Белозерский выходит.

Полина довольно смотрит на ключи. Хотя она бы предпочла более торжественное признание в любви, но… Стоп! Он вовсе не признался ей в любви, а всего лишь сделал предложение! Он её даже не ревнует и разрешил катиться чёрт знает куда бог знает с кем за брусничным пирогом! Разве так любят?!

Но княжна Камаргина всё равно была довольна, как дитя малое, получившее все подарки разом: и на Новый год, и на День рождения, и на День ангела, и на Рождество с Пасхой до кучи.

Полине казалось, что со знакомства её с доктором Белозерским прошла целая вечность. В стародавние времена блистательный Александр Николаевич вошёл в грязный двор и как только она его увидела – сразу решила выйти за него замуж. Любая девочка в любом возрасте прекрасно знает, за кого она хочет замуж. Но Полине повезло: она не только знала, но и повстречала своего единственного. Даже если он тогда ни о чём не догадывался, потому что мужчины в принципе глупее женщин. Пусть не глупее, потому что мужчина может быть гораздо умнее женщины, но при этом всё равно глупее. Какой правильный антоним к слову «мудрость»? Дурость. Вот. Мужчины, будь они сто раз умнее женщины, всё равно дураковатее. Она хоть и была, как считали, мала, но она была вовсе не мала. Её считали несчастной, но в несчастиях наблюдательность обостряется.

Полина всё-всё цепко примечала. И сейчас. И тогда, шесть лет назад.

* * *

Всё-всё, что касалось Александра Николаевича.

Но никак не страны, в которой княжна Камаргина жила. Редкая девушка с двенадцати лет следит за происходящим в Империи. Когда девочке не хватает хлеба, девочка ищет хлеба. Когда девушке всего хватает, да ещё и с верхом – она ищет любви, и более ничего.

Полину Камаргину никоим образом не трогало, что с 1909 года Российская империя переживала небывалый экономический подъём. Что особенно активно развивались топливная отрасль, чёрная и цветная металлургия, машиностроение. Что причиной промышленного оживления стали значительные военные государственные заказы. Что высочайшие урожаи вот уже третий год позволяли господствовать в экспорте пресловутого хлеба. Что заметно повысилась покупательская способность крестьянства. Не раз и не два в присутствии Полины и её опекун и множество других взрослых умных мужчин вели свои взрослые умные разговоры. Княжна, хоть и была умна, обладала живым воображением и моментальным соображением – её все эти отрасли, где-то вдалеке взраставшие на немыслимые проценты, не волновали вовсе. Её оставляли равнодушной предприятия угольной, а равно ткацкой промышленности. Не трогали её сердце нефтеперерабатывающие и металлообрабатывающие заводы. Общая мощность электростанций и совокупная протяжённость железных дорог тоже нисколько не тревожили княжну Камаргину. Совсем никаких эмоций не вызывали ни переработка хлопка (выросшая в бог знает сколько раз), ни производство сахара (и его стало чёрт знает сколько и зачем). Не тревожили её ни процесс монополизации промышленного производства, ни финансовая олигархия, ни сельская кооперация, ни государственные банки, ни общественные движения.

Полина расстроилась, когда убили Петра Аркадьевича Столыпина. Но только потому, что он ей нравился. Он был высоким[10], намного выше Государя. Красивым, породистым. Романтическая история с дуэлью, предшествовавшая его женитьбе на Ольге Нейдгардт, восхищала княжну и вызывала зависть. Из-за Полины никто не дрался на дуэли. Хотя и неизвестно толком из-за чего дрался на дуэли Михаил Столыпин. Вроде бы вовсе не из-за Ольги, а из-за другой дамы, но женихом он был именно Ольгиным. А женился на Ольге Нейдгардт уже Столыпин Пётр, младший брат, чьи руки будто бы соединил на смертном одре смертельно раненый Михаил. В общем, ничего непонятно, но ужасно интересно! Столыпин нравился княжне Камаргиной, как нравятся сильные харизматические мужчины юным барышням. Закономерно, что она расстроилась, когда его убили. Но более расстроилась, что страшно разгоревались и Андрей Прокофьевич, и Александр Николаевич, и отец Белозерского, Николай Александрович, и даже Илья Владимирович Покровский (этот представительный импозантный мужчина тоже нравился княжне, хотя видела она его крайне редко, но знала, что он в каких-то отношениях с клиникой «Община Св. Георгия», а, значит, и с Александром Николаевичем).

Столыпина убили совсем недавно, три месяца назад, в сентябре. Опекун и все значащие для княжны Камаргиной взрослые умные мужчины ходили темнее туч, и тревожились как перед скорой страшной непогодой. Поговаривали, что теперь конец реформам. Что уж то-то Государь будет рад, что не вышло из Российской империи просвещённой державы. Что Государь, де, всегда ревновал к уму, энергии и славе Столыпина, как прежде ревновал к Витте, оставленного ему в наследство гораздо более сильным и уважаемым Государем, Александром Александровичем. Надо же! Гора родила мышь, прости господи!

– Это всё ваши долгие ящики и тайные службы виноваты! Сговоры эти ваши секретные! – кричал тогда Александр Николаевич Андрею Прокофьевичу в его домашнем кабинете.

– Это уж вы лишку берёте, – довольно равнодушно бросал опекун. – Скорее бы в заговоре против Государя нас можно обвинить, чем в заговоре против Столыпина.

– Однако же стрелял осведомитель охранного отделения! Вы утонете в ваших двойных и тройных агентах и всю Россию за собой утащите!

– Не демонизируйте, Александр Николаевич! – горько усмехался Андрей Прокофьевич, разливая по бокалам коньяк. – Это обыкновенная русская безалаберность. Охрана первых лиц – и та спустя рукава и абы как. В театре был и Государь, смею вам напомнить. Вы ещё газетёнок почитайте, так и германский след вам отыщут, и английский. Всё, что угодно. И я ничего не отрицаю. Стар стал отрицать. Отрицаю отрицание. Чего уж теперь. Не знаю, оправится ли Россия от такого удара. Пётр Аркадьевич и был Россией. Прощай, радикальная модернизация. Здравствуй, окончательная деградация верховной власти!

Андрей Прокофьевич выпил коньяк залпом.

Полина сидела в углу, в кресле, с книгой. Внимательно слушала. Но, признаться, внимание её более относилось к обожаемому опекуну и любимому мужчине, нежели к переменам в государстве.

Полина искренне надеялась, что Столыпин оправится, истово молилась (хотя, сказать по правде, в Бога верить перестала в тот день, когда… она не помнила, что в тот день произошло в точности, но точно помнила, что вышла из почти беспамятства уже без особой веры в Него), искренне рыдала через четыре дня, когда Пётр Аркадьевич всё-таки умер.

Но Полина до конца не понимала, отчего так печальны серьёзные взрослые мужчины, окружающие её. Почему они говорят, что теперь всему конец. Не будет Россия образована, не будет благоустроена и нет больше у России будущего. Как они могут так говорить? В конце концов, Россия – это не Столыпин, и не Государь. Российская империя – это не один человек, сколь угодно важный и значимый. Наверное, так говорили и когда Рюрик умер, когда умер Владимир Красно Солнышко и Ярослав Мудрый, когда умер Мономах и Иоанн Грозный Первый, и Иоанн Грозный Второй. Но ведь и действительно! – после их смертей каждый раз случалось что-то ужасное. А уж когда умер Борис Годунов, тогда и действительно, чуть не погибла Русь в Смуте… Но Столыпин – не великий князь, не Государь. А Государь… Государь слаб. Так говорят сильные мужчины, окружающие её, и у Полины нет оснований им не верить. Но Россию всегда спасают Евпатии Коловраты и Ратиборы, Пересветы спасают Россию. Хотя сами отчего-то погибают ужасным образом. Но и бояре с князьями спасают Россию. И тоже погибают ужасным образом. История и есть – самая ужасная, самая чудовищная книга. Это невероятно больно. Неужели, для того, чтобы спасти, надо непременно погибнуть?! Этого не может быть. Александр Невский не погиб на Чудском озере. Но он спас Россию только с одной стороны. Ордынское иго никуда не делось ни при Александре Невском, ни даже после подвига Дмитрия Донского на Куликовом поле. Всё стало только хуже. И много-много времени прошло перед тем, как стало лучше. А потом, после лучшего, снова стало хуже. Иногда после очередного хуже становится хуже некуда, и далеко не каждый доживает до лучшего. Некоторые поколениями живут в беспросветном хуже некуда. И конца края этому не видать.

Княжна обожала историю, и ненавидела её. Она легко запоминала, и пыталась найти хоть какую-то закономерность, но не находила. Оттого сердилась и на саму историю, и на летописцев. Швыряла о стену дорогие издания. Чтобы тут же поднять, извиниться и продолжить чтение.

Но вот три месяца прошло после смерти Столыпина – а у неё, княжны Полины Камаргиной, есть хлеб, и ветчина. И модные наряды. Есть всё, чего она только пожелает. И всё это здесь, в России. Значит, со смертью одного человека ничего не меняется? Меняется. Это она знала из истории. А что она знает из жизни? Из собственной жизни, длиною уже в целых восемнадцать долгих-предолгих лет!

В такие моменты Полина хмурилась. Она вспоминала, что её жизнь изменилась как раз к лучшему после ряда смертей дорогих ей людей. Она не любила эти воспоминания. Они были довольно смутными. Но почти беспамятство не есть беспамятство. Она сама сознательно размыла «почти» до беспамятства. Рассеяла, перемолола, рассыпала и размела по углам. И не терпела, когда размышления подводили её слишком близко, так близко, что она могла разобрать очертания, и события эти могли кристаллизоваться, вновь обрести форму. Она боялась вспомнить каждое слово, каждое действие всех – и немедленно переключалась на что-то куда более деятельное, нежели размышления.

Вдруг и народ поступает подобно? Размывает память об истории сперва до «почти беспамятства», а после и вовсе стирает, создавая на месте правды нечто ложное, ибо ложью полагает спастись.

Возможно именно поэтому – из-за нежелания сосредотачиваться, – Полина Камаргина не пожелала получать какого-нибудь серьёзного специального образования, хотя была более, чем щедро одарена. Состояние у неё есть. Она будет женой уважаемого врача, доктора медицины. Ей самой ни к чему заниматься ничем предметным, существенным, как эта его…

Существенна исключительно сама жизнь! И только! С этим Полина Камаргина вышла из мрака, почти отнявшего у неё веру в Бога.

Существенна исключительна сама жизнь! Более ничего! В этом Полина Камаргина убеждалась всё сильнее, читая ужасающие исторические труды.

Эта его наверное немало могла бы порассказать об ужасах, которые эта его вряд ли забыла. Уж эта его напротив, считает себя частью Истории, а не какой-то отдельной жизнью, каковую следует прожить сыто и счастливо, потому что другой жизни у тебя не будет.

Полина тяжело вздохнула. Ей было стыдно, что она так эгоистична. Досадно, что она не может разыскать в себе ни единой причины не быть эгоистичной. Княгиню Данзайр Полина Камаргина и обожала, и ненавидела. Как историю. Его историю.

Об этой его не было принято упоминать. Как будто её и не было никогда. Она уехала шесть лет назад и не вернулась. Год клиникой руководил профессор Хохлов. После передал полномочия Александру Николаевичу.

Всё было немного не так, как Полине представлялось. Она была ещё почти ребёнком. Она понимала, что взрослые знают больше. Знали тогда и знают сейчас. Но ей не говорят. Тогда ей не говорили, потому что её это не касалось. Сейчас не говорят, потому что… её это не касается. Вера Игнатьевна Данзайр для Полины Камаргиной была не более, чем легендой. Хотя она помнила в точности проведённую у неё в квартире ночь. Навсегда запомнила и Покровского, тогдашнего гостя княгини. Вера Игнатьевна была бы объектом поклонения Полины, кабы не то обстоятельство, что её так любил Александр Николаевич. Тогда. Но только ли тогда?

Но по какому-то негласному исключительно интуитивному ни разу не озвученному никем договору княжна Полина Камаргина и доктор Белозерский никогда не говорили о княгине Вере Игнатьевне Данзайр. Хотя Полине очень хотелось. Но если она пыталась – словно наталкивалась с разбегу на каменную стену. Такой обаятельный и нежный, такой милый и свой Александр Николаевич, моментально становился беспросветно бесчувственным чужим. И Полина моментально отступала. Потому что её всё ещё волновала не какая-то там чепуховая несущественная правда, а только и только исключительно своя необыкновенная единственная жизнь. Хочет молчать – пусть молчит. Умолчание не есть ложь.

Но кое-что желательно выяснить немедленно. В конце концов предложение получено, а значит и прав больше. Тем более, что это единственное, что на самом деле важно. Он не посмеет ни умолчать, ни солгать!

* * *

Княжна Камаргина скатывается вниз по лестнице, босая, закутанная в халат Александра Николаевича. Перелетает двор и выносится на улицу. Глава клиники, доктор медицины, господин Белозерский как раз садится в «Мерседес», за рулём которого во всей положенной шофёрской снаряге возвышается Иван Ильич.

– Вы любите её?!

Александр Николаевич бросает взгляд на её босые ноги, красивые узкие ступни с идеальными пальчиками. Потом в глаза. Впрочем, он и без того знает, что увидит в них. Тот же щенячий восторг, то же мятежное обожание, какие он сам некогда испытывал к Вере Игнатьевне Данзайр. И болезненный ребяческий нерв, отчаянная тревога.

Он и помыслить не мог, что Полина хорошо помнит княгиню. Или знает о них. А она помнит. И знает. Она не кукла. Она человек. Она лучшая из человеков – женщина и дитя. Женщинам и детям – лучшее.

– Я люблю вас! Но если вы сейчас же не отправитесь в квартиру, я отберу у вас ключи от кладовых. Где это видано?! Босая! В декабре! Княжна Камаргина!

Он улыбается и, приподняв брови, выразительно глядит на её ноги.

Полина заливается счастливым смехом, целует его в щёку, и без оглядки бежит обратно.

Александр Николаевич садится рядом с Иваном Ильичом. Тот молчит. Пожалуй, слишком красноречиво молчит.

– Говори уже, не то лопнешь, дорогой мой конфидент!

– Оно и хорошо! – крякнув для весомости, ответствует Иван Ильич. – Оно и славно, когда жена из другого материала! Иначе не житьё, а сплошной конвульсиум!

– Консилиум!

– Я же и говорю: вы по преобразованиям заседаете, а она для жизни. Я вас как первый раз увидал вместе – так я и знал!

– Ври больше! То когда было! Что ты там увидал!

– Увидал, как она ручкой-то шею вам легко так обвила, господин доктор – так вы и повзрослели именно тогда-то, господи, тоже мне электротехника! Вы ещё сами ничего не знали, а уж я-то всё знал! – Иван Ильич щурится. – Ты вот что, барин, не думай о прошлом, потому что оно прошло. И о будущем тоже не думай, потому что оно ещё не пришло. Всегда что-то происходит. Не успевает закончиться одно, сразу начинается другое. И в этом следующем нет ни места, ни времени остановиться и вспоминать о том, что уже о́тбыло. Я, барин, не против того, чтобы помнить. Оно ведь и такое бывает, захочешь, не забудешь! Но я о том, что всегда есть выбор: топать дальше или завязнуть в том, что уж было, да вроде как не отпущает.

– Ну, пошёл вертеть языком! – добродушно окорачивает Ивана Ильича доктор Белозерский.

– Язык-то без костей, знамо дело. Да я-то ведаю: когда кому что приспичило – не отвертишься, так-то. Вот ты, барин, поди радуешься, что она как шальная понеслась тебя про любовь спросить? А чего сам не сказал ей, что любишь?

– С чего ты взял, что не сказал?

– С того, что когда еже сказано – так босиком по снегу выпрашивать не бегают. Вере Игнатьевне поди попкой-дураком талдычил к месту и не к месту – так с тех пор перепужался. Оно к каждой кобыле свой подход. Так-то!

– А вот выгоню я тебя к чертям собачьим! Вот тебе и будет так-то! – сердится Александр Николаевич.

Иван Ильич только усмехнулся. Знамо дело, Сашка злым бывать не умеет, только щерится.

Урчащий «Мерседес», чуть поддав хрипотцы, плавно пошёл с места. С мотором Иван Ильич управлялся ничуть не хуже, чем с лошадьми, собаками и людьми.